Роман-Эссе. Боль.

чужие люди не могли принести столько грязи, в которую она втоптала их... И женщиной ее назвать не поворачивался язык - эту разнузданную, потерявшую всякую мораль самку.
Весь ее постельный опыт переплавлялся в одну подлость... И там, она чувствовала себя, как рыба в воде...
Ее ответ отцу, когда он сказал, что плохо себя чувствует, был короток и ясен: Чтоб ты подох!
Откуда такое в ней? Неужели пряталось в той длинноногой, с парой белокурых косичек, девчонке, любимице отца и матери, бабушки и дедушки, крепкой хорошистке, без труда окончившей десятилетку и школу хореографии, и легко поступившей в институт без всяких протекций...
Какой дьявол родился в ней после, если она бросила все в угоду ему, променяв простую человеческую жизнь на клоаку непрекращающихся низкопробных удовольствий...
И черт, пуская на антресолях слюни, потирал лапы;
- Оказывается и любовь портит человека!
Вот росла в холе и уважении - умной, воспитанной девочкой и пожалуйста, какой результат, и кощунственные слова прячутся на языке: Легче похоронить, чем получить такое «счастье» от собственного ребенка...
Они лелеяли ее, берегли, чтобы не дай Бог, поломать характер, не веря старинной русской поговорке:
- Да поломай свое дитя в молодости, чтобы оно не опозорило тебя в старости!
Но что поделаешь: кому-то надо жить в этом черном городе -пристанище самого сатаны и окружающей его клики - всякой погани и нечисти, где и чистая душа растворится и потеряется, как ненужная, в вонючем вареве чистогана и пустой болтовни о великом благе непонятной свободы...

XXII

Зима выдалась долгая, снежная с затяжными звонкими морозами,., весной и не пахло, так надежно она держала все в своих крепкий и студеных лапах.
В теле, в душе и во всей Природе накопившаяся усталость уже переливалась через край, но зима продолжала свое дело: заботливо, по матерински, укутывала промороженную под метровыми сугробами землю; казнила застекленевшие деревья лютыми холодами...
Вымерзли озимые, на ладан дышали вишни и груши, а голова наоборот работала, как хорошо отлаженные швейцарские часы...
Каждый день из под пера выкатывались два, три стихотворения и роман скользил и скользил по хорошо накатанной убегающей в даль
серебряной лыжне, тянул и тянул за собой завитки туго раскручивающейся памяти...
- Кто пробежал впереди? И что там, в этой дали? Какая тайна - пальцы в рот - зазывала и растерянно оглядывалась от собственного свиста?
- Нет ни души... Только одно время - одновременно компас и барометр - указывала направление и ясную погоду...
Что еще надо в жизни? И суета, щелкая зубами, поджимала хвост, огрызалась, провожая хищным волчьим оком, несущуюся за горизонт даль и тревожила ее диким безнадежным воем: У-у-у... у-у-у...
Насмешливо и холодно сияла пушистая белая луна, равнодушно щурились звезды, и только ветер подхватывал и замирал в тоскливой глубине жуткого воя, откликался непонятной нежностью в необозримой бездне белого пространства...
И седая волчица, подняв к небу острую морду, подпевала могучим легким супруга, успокаивая:
- Хватит, любимый! Видишь - это человек! Но поверь, чувствую: Нет никого равного ему по крови и по цели, которую преследует этот слабый на
вид двуногий... Он брат тебе, и я знаю: еще не раз пересекутся ваши пути, когда я уйду в долину Вечного забвения. И волк, прекратив свою песню, нежно лизнул верную подругу в холодный нос, и они, не сговариваясь, бросились навстречу судьбе, - туда, вслед за стремительно убегающим человеком.
В волчице уже сладко шевелился нетерпеливый приплод, и она, прислушиваясь к нему, старалась не отстать... Волк приостанавливался, придерживали накатистый бег, и когда она утыкалась в его бок, любовно подставлял ей плечо, и они, слившись в одно целое, серое звено, рассекали промороженное до звезд звонкое пространство, и только эхо от их песни еще долго кувыркалось и неохотно замирало в глубокой пропасти белой равнины...

XXIII.

Время берет свое... Вздрогнула, встрепенулась природа, тоненько запела в нежные свирели, и снега, проваливаясь, подтаивая в собственную глубину, осели, налились тяжелой мокрой силой, расползлись, затрещали по всем швам и бросились звенящими, зелеными потоками в низины, в русла рек, в чаши озер и болот, переполнили, захлестнули берега, залили поля, луга и леса бесконечной белой гладью, бешенными круговоротами воды...
Она огрызалась, бурлила, с ревом несла мусор, ветви, бревна, остатки изъязвленных льдин и все неслась и неслась... Куда?..
Об этом надо было спросить у нее самой, но она кружилась в своем неистовстве, сходу легко срывала мосты, изгороди, а где, как пушинку, сносила целые дома и летела, летела, храня собственный закон весеннего половодья, прятала и запоминала это прекрасное и великое для нее время, крепко упаковывая его в нетленные гены.
- Неисповедимы пути Господни и дела его! Зона, окруженная колючей проволокой и красивым сосновым лесом, попала в петлю разлившейся реки, сохранив для свободы единственную щель, словно не только закон, но и сама природа наложила свое вето на осужденных, и время казалось остановилось в этой богом забытой глуши.
И тогда же в глухом распадке, в сухом, темном логове, волчица принесла трех щенят: до шерстинки вылизанные, они настойчиво тыкались в бок матери, повизгивали, боролись за место под солнцем, вязко цеплялись за набухшие соски острыми зубками и замолкали, вытянувшись в успокоенном желании полученного...
Пищи хватало, и сам Волк, лениво поводя единственным глазом, ненадолго отлучался от лежбища... Дичь, отрезанная разливом от материка, сама лезла в пасть, и он мало тратил времени на охоту.
Мучительно зудело готовое к линьке тело, и он, греясь на солнышке, чутко поводил ушами и носом, - всегда нацеленный и готовый на защиту своей семьи от непрошеных гостей.
Многолетний опыт подсказывал - нельзя расслабляться! И поэтому прирожденное чувство опасности свербило, держало в напряжении его душу.
Известно, беда всегда приходит, когда ее не ждешь, но сейчас он был спокоен...
Каждый метр, каждый закоулок островка он исследовал и обнюхал вдоль и поперек, пометил и частенько останавливался у единственного места - выхода из этой благодатной ловушки на полную волю.
И только зона, с бдительными часовыми на вышках, беспокоила его. Он прятался под низким лапником молодых елей и долго заинтересованно наблюдал за скрытой, за офлажкованной зеленым забором и колючкой, территорией…
Утром и вечером, в определенное время, распахивались ворота, и черная многоголовая - руконогая колонна выкатывалась из них, окруженная бодрыми охранниками с рвущимися с поводков хрипящими от злобы овчарками.
В этот раз, чувствуя ненавистный волчий запах, они захлебывались, раздергивали в стороны матерящихся конвоиров, и те, недоумевали: Что случилось с их послушными подопечными, и, еле сдерживая их, сами злые, как псы, вели и вели удаляющуюся колонну к рабочей зоне... Откуда свирепый лай собак еще долго тревожил закаленное сердце волка, и он презрительно скалил зубы, морщинил нос, и потом, легко поднявшись, стремительно скрылся на бесшумных лапах в лесной чаще...
Юрий глядел на тупые булыжники ботинок, отлавливая разраженным ухом бешеную истерику собак, и неохотно поднял голову... В глаза брызнуло сияющее голубое небо и ниже, - малахитовая зелень ельника... Одно и тоже уже, который месяц, а впереди... он старался и не думать...
Свобода!.. Что свобода? - из воровского закона в мирской? - и там, тоже паспорта, справки, разрешения, границы и везде недремлющее око стражей порядка - условностей в хаосе искусственно придуманных понятий и постановлений с одной целью: загнать в стойло, держать в узде, ради беспредела и вседозволенности властьимущих...
А эти господа! - властители чужих судеб, попав под каток собственной игры - добровольной зоны, - и сами не могли сделать шага без телохранителей и охранников, прячась от собственного народа.
Подлянка, преподнесенная ему, как великое благо, держала их в таких жестоких лапах, что они боялись ее сильней самой смерти...
Юрий давно раскусил всю продажную ничтожность политиков и презирал эту касту грязных болтунов, Апостолов в кавычках, берущих на себя право глаголить истину, известную и понятную даже полному идиоту, и знал, что никогда от них не услышишь и не увидишь ни стоящего дела, ни умного слова.
С издевкой наблюдал за канителью выборов, когда результат заранее известен, а простой народ, как дитя верит, что сам избирает нового благодетеля и заступника...
Ему было до белой ненависти жалко простого человека -оболваненного, одураченного хитроумной пропагандой, обобранного до нитки, затянутого по уши в рутину жизненных обстоятельств под балаганный треск дешевых зрелищ и нищенскую подачку на хлеб насущный, когда он уже сам не терпит и боится одиночества - единственного состояния, - когда может задуматься, пересмотреть мысли и дела, и найти правильное решение, - ощутить достоинство и весомость собственного Я! - то есть уважать себя и определить личную ценность и значимость в этой жизни.
Сборище, толпа - всегда стадо, один - всегда личность! Ты сам себе -Бог, царь и господин! И только любовь и творческий труд, - два крыла -сердце и душа, чувство и разум - должны властвовать над ним.
И на этом пути, через тернии к звездам, цель всегда чиста и благородна, даже там, где до нее - ох, как далеко! Кажется, не дотянуться, но уже сама попытка, само желание ощутить ее притягательную силу, делает человека неуязвимым в его осознанном предназначении...
А революции! - Юрий усмехнулся - это мы уже давным-давно проходили... Революция может быть только одна - в душе человека...
И ищущий - да обрящет, идущий - да преодолеет, любящий - да очистится! Чистая душа, чистые руки, чистый человек! - какое солнце, какая звезда сравнится с ним? Сама Вселенная склонит голову перед его гордым одиночеством и гордая шепнет сама себе:
Вот оно! - мое любимое дитя, моя надежда и вера, мое настоящее и будущее, - и ласково подхватит на трепетные руки, как драгоценное создание, на которое оказалось способна, сама не ожидая от себя такого гениального результата.
- Свобода в себе - вот настоящая свобода человека!

XXIV.

Весна пела и пела в свои прозрачные высокие трубы, и небесные ангелы все ближе и чаще опускались на грешную и такую прекрасную землю.
Снега медленно, а потом все быстрей и быстрей неотвратимо скатывались в сосущую неистребимой жаждой тундру, в переполненные голубые озера, в широкие уже чистые глаза болот и болотин, в окружении упругого серебряного лишайника и мха...
Сосны уже не гремели, а мягко шелестели размякшими шеломами нарождающейся новой хвои, березы - порозовевшие - покрылись нежным ситцем и тихо перешептывались с ними в промытом теплыми ветрами воздухе, где под белоснежными парусами плыли чередой и в гордом одиночестве, высоко и низко, вперед и вперед раздутые облака, скатываясь в горизонт подсиненной мелко-творожистой массой.
А под ними, стаей за стаей, с юга на север стремилась озабоченная исхудавшая птица: утки, гуси, лебеди, журавли - словно где-то, там, далеко-далеко запустили стрелы из туго натянутого лука, и они, уже на излете, должны опуститься в точно заданное место, потеряв в долгом движении