вложенную в них силу, Серебряное эхо их голосов переливалось, плыло и падало звонкими каплями в дрожащем от радостного изумления пространстве, завораживало и отогревало его, отражалось и плавно приземлялось, приводнялось мягкими вздохами, взмахами крыльев, души, на родную землю.
Юрий, глядя в бирюзовую глубь неба, за край колючей проволоки, решил: Пора!
Все-таки причудлива и непредсказуема фантазия человека,... и вся она опирается на простую реальность протекающей рядом жизни... Нет, Юрий не строил воздушных замков, но в этой чувствительной на любой отклик души и тела, тончайшей мембране сияющей синевы видел: черную стремительную готику прилизанной Европы, родные гроздья резных куполов и шатровую плавность русских церквей, немые тысячелетия незыблемых пирамид под палящими ветрами Сахары,., а там, за океаном, поднимались к звездам многоступенчатые храмы еще неоткрытой Америки и верховный жрец, вынимая трепещущее сердце из груди умирающей жертвы, бросал его - кровавое, дымящее, - на золотое блюдо во славу великого Неба, и ликующий народ не скрывал своей радости.
И над всем и вся, Юрий видел нежные и ласковые руки матери, надежно и крепко прижимающие к себе ребенка, - основу основ жизни на земле, как сокрушающую многорукую и многоголовую гидру ненависти и зависти, гидру свирепой ненасытности в алчущей жажде наживы за чужой счет.
Крови, крови! - требовало варварство и мракобесие: шакалы, гиены, стервятники - любители падали пировали на поверженных, провозглашая век Золотого царства - золотого Тельца и золотого безумного окаянства, .... И Свобода, прячась в младенческих устах, вырывалась настойчивым криком, - и мать бережно успокаивая ее, поила неуемное дитя сладким молоком, подставляла к заранее чмокающим губам полную, а когда и пустую грудь, боясь нарушить опасную тишину окружающего мира.
Да, пора, пора! - вернулся к своим мыслям Юрий.
Он уже давно взвесил, прокачал каждый шаг, нюанс, придуманного побега... План был прост и дерзок, шанс уйти был пятьдесят на пятьдесят, вполне достаточно, чтобы рискнуть, а главное, - не нужны подельники, и в случае неудачи он расплатится один, и это окончательно утвердило его: укоротить срок, амнистироваться без суда, просто, по собственному желанию.
Готовился тщательно: спички, курево, одежда, обувь, продукты -ничего не забывал... Хорошо бы разжиться ножом, а еще лучше топором, но это уже чересчур...
Экономил на всем... Хлеб превращал в сухари, отоваривался в ларьке только консервами и сигаретами, выменял на чай два кило сала и покруче просолил, сменял ботинки на удобные, крепкие сапоги, выиграл в шахматы брезентовую куртку с капюшоном, - и в один день, собрав со всех тайных мест заначки, умело уложил их в объемистый мешок, приспособленный под удобный рюкзак...
Уходить решил в обед, - самое хлопотливое и одновременно спокойное время да ДПНК, - расконвоированные сновали в этот час по своим нуждам и нуждам начальства туда-обратно, как потревоженные осы, и дежурный, зная всех в лицо, меньше всматривался в них, - в надоевшие за смену зековские морды.
Среди них был один, очень похожий на Юрия, и именно этим решил воспользоваться он, часами оттачивая день за днем в укромном месте его походку, манеру говорить, улыбаться, прищуривая один глаз...
Также рассчитал с мешком, знал, что расконвоированные по прихоти начальников выносят вещи, но вот занести обратно: ни-ни! - обязательно не минуешь тщательного обыска.
- Ровно десять минут первого, увидев, как ничего не подозревающий Васька, - его ангел-хранитель прошел на зону, сердце Юрия громко стукнуло
и остановилось, в горле пересохло...
Он осторожно сглотнул, можно подумать, что оно стучит на всю зону, и с трудом, отделившись от угла барака, неспешно приволакивая ноги, потащился к проходной - десять шагов, как срок десять лет по минному полю...
Вертухай, увидев его через решетку, заорал: - Васька! Сколько будешь шастать? Пожрать не даешь! - и нетерпеливо нажал кнопку входной двери, пропуская его в тамбур...
Юрий улыбаясь, чуть согнувшись, заторопился, округляя слова: Да я, что по своей во-о-ле!
- Начальник приказал за кобылой доглядеть, во-от и со-обрал для нее сухариков с кухни (не секрет, вся зона знала, что он работает конюхом), а то
не подпускает зараза.
- Да, норовистая кобылка, молодая еще, необъезженная - согласился сержант и щелкнул запором выходной двери, и Юрий, еще не веря в случившееся, сдерживая себя, медленно, боясь обернуться, направился в сторону конюшни, о нахождении который быстро сообразил, по наваленному
сбоку от нее навозу...
И случай счастливым фраером подогнал полный фарт... У расколотых дров, около кучи, торчал воткнутый в полено топор… Юрий, проходя, как свое, подхватил его и юркнул в мохнатый лапник молодых елей, и дальше быстрей, быстрей, выравнивая на скорый ход летящие вперед ноги, углубился в чащу, все ожидая:
- Вот-вот взвоет ревун: Тревога!.. Тревога... Мигом вскипит зона, и вышколенные охранники с нетерпеливыми от жажды погони овчарками, бросятся вслед, и от этой мысли пробил холодный пот…
Он понимал, что настоящее испытание ждет впереди и наперекор бунтовавшему сердцу повернул на север - дальше, дальше от зоны, жилья, от железной дороги и станции, которая связывала этот богом забытый край с материком...
У него было десять часов, прежде чем его хватятся. На вечерней поверке, пока объявят тревогу и начнут искать... А искать они умели. Накопленный опыт плюс натасканные на человека собаки безошибочно брали след, и обычно для беглеца все кончалось плачевно, если он оставался в живых...
Отводили душу собаки, охранники, оптом карцер и добавка срока на более крутую зону с сопроводиловкой: Особо опасен, склонен к побегу! - и полосатая роба тебе обеспечена.
Охранников Юрий не боялся, они какие ни есть, а люди... Он и сам был из их породы, и перехитрить их был просто обязан. Больше его беспокоили собаки, - эти умные, жестокие бестии, - и он щедро рассыпал по следу нюхательный табак, чтобы напрочь отбить нюх у этих безжалостных и чувствительных на чужой запах тварей.
Выгребая по ручьям и болотинам, представил, как злобно заскулят, виновато подожмут хвост под изощренный мат рассвирепевших хозяев, - эти преданные им и готовые впиться в глотку, и после рвать и рвать тело жертвы, в угоду равнодушного на расправу господина.
Лес же становился все темней и угрюмей... Особенна опасная тишина все плотнее и плотнее укутывала Юрия, ползла по бурелому... Идти становилось все труднее, а он все шел, чтобы не только что следом, но и духом его не пахло, там, сзади, а впереди, - впереди еще посмотрим...
Вечер подкрадывался, синим слоистым туманом понизу и поверху бледно разбавленной простоквашей, хлопьями застревал в верхушках деревьев, а еще выше, сквозь лохматые ветви просвечивал голубовато-янтарными окнами искристого неба и сразу посвежело...
Лес потускнел, нахохлился в преддверии сумеречной белой ночи, и Юрий стал приглядывать место для привала. Конечно, можно было еще идти, но он определился бесповоротно:
- Лучше отдохнуть, восстановиться, а завтра он с лихвой наверстает упущенное. Сомнение, опасение о погоне еще закрадывались в его душу, но он отгонял: Нет-нет, еще не скоро!
И все же решил перестраховаться, - завтра отмахать вдвое больше и, застолбив мысль на этом, выбрал сухое возвышение возле упавших углом старых сосен, нарубил лапник и приготовил удобное, пахучее ложе. Огляделся и развязал мешок... Аккуратно отрезал сделанным из пилки ножом три кусочка розового сала, сел, облокотившись о бревно и неспешно, загрызая хрустящим сухарем и запивая холодным чаем из пластмассовой бутылки, смаковал, медленно, двигая скулами...
После, тщательно сложил все обратно в рюкзак, достав перед этим брезентовую куртку и шерстяное трико... Бросил их на лапник, стянул сапоги, штаны, обнажив белоснежную кожу поджарых сильных ног. Ловко, по-флотски, натянул нижнее, верхнее, внимательно осмотрел ступни и умело намотал байковые портянки, сунул в сапоги, натянул куртку на ватник и только после этого, в предвкушении заработанного удовольствия, вынул пачку «Примы» и зажигалку...
Прищурив глаз прикурил и, еще раз внимательно оглядевшись, похвалил себя за удачно выбранное место.
Сигарета кончилась в три затяжки, и он бережно опустил окурок в банку из-под кофе, затянул мешок надежным узлом и бросил под голову, под руку топор и бесшумно опустился на пружинящую постель.
Несмотря на усталость, сон не шел, взбудораженные нервы покалывали, заботливо ощупывали напряженное тело, вздрагивали в мускулах и никак не давали расслабиться... Юрий повернулся на спину и, вглядываясь в пушистые огоньки пепельно-серого неба, думал:
- Две недели на север в тундру, столько же обратно и после, две недели до железки... На станцию «ни-ни», как-нибудь подцепиться на ходу к
товарняку, благо опыт есть, а там посмотрим, как судьба распорядится? Одиночества и леса он не боялся... Выросший в глухой Архангельской деревне, где в основном кормились с леса и воды - рыбалка, охота, ягода, грибы - все было для него привычным и родным.
- А звезды распушились еще больше, приблизились и удалились одновременно, устойчиво уперлись в глаза - замерцали, заподмигивали, - и не то в ушах, не то в душе зазвучали мучительно-интимной мелодией под бархатный голос Джо Дессена, наворачиваясь на светло-печальные ноктюрны Шопена и как венец, на торжественные вздохи - фуги строгого Баха...
Звуки переливались, переплетались, захватывали душу и стремительно несли ее через пропасть пространства, прямо к сияющим звездам...
Волк лежал неподалеку. Целых пять часов он крался следом, втягивал ненавистный запах человека, но необходимость и чувство хозяина помеченной им территории, древний инстинкт хищника заставляли его выкруживать петли, караулить чужака.
В поведении двуногого он находил что-то похожее на себя: легкий стремительный шаг, поджарость, нацеленность и уверенная экономность движений, и главное - ни шороха, ни слова, - только запах... И сейчас, глядя на его логово, на глубокое ритмичное дыхание - понял, что человек спит.
Осторожно, перебирая впереди лапами, на брюхе он подполз ближе и остро глянул в худое, бледное как снег лицо, на тонкие сильные пальцы, крепко сжимающие топорище и уважительно облизнулся: это был враг -решительный и бесстрашный, но и друг - надежный и бескорыстный, чужой и свой, - и волк, положив тяжелую умную голову на вытянутые лапы, как сама судьба сторожил тревожный сон новообретенного друга, и крупная серебряная слеза сползла с его полуприкрытого единственного глаза...
Всего неделю назад он притащил к логову задавленного зайца и оцепенел от увиденного: у норы валялось изуродованное, полусъеденное тело волчицы и шевелился на мху нежный голубой пух щенят, и над всем стоял удушающий тяжелый запах вылезшего из берлоги зверя, и он представил, какая драма разыгралась здесь! И дикий, пропитанный неизбывной мукой вой, до самого неба разорвал замершее пространство... В нем звенели: боль, любовь и великая, переполняющая сердце жажда мщения... Мести, мести! - молило и трепетало по всем уголкам леса, истекающее кровью серебряное эхо.
Прирожденный ум, опыт подсказывали, что в одиночку ему не справиться с хозяином тайги...
