сельпо обертка от товара штучного/, содержание которой здесь и воспроизвожу. « МАЙКА, ДЕЛО ДО ТЕБЯ ИМЕЮ КАК ЗНАЮ ДУША ТВОЯ ДЕВИЦЫ ПОРЧЕННОЙ В НЕВИННОСТИ ПРЕБЫВАЕТ ВЕДЬ БОГ КРАСОЙ ЗЕМНОЙ НАГРАЖДАЯ ТЕБЯ ИЗ ПРОЧИХ НАС ВЫДЕЛИВ ЦЕЛЬ ТЕМ ПРЕСЛЕДОВАЛ ОТ НАШЕГО РАЗУМЕНИЯ СОКРЫТУЮ ЗАВТРА У ТЕБЯ БУДУ ВЕЧЕРОМ В ДЕСЯТЬ ИМЕНИ СВОЕГО СООБЩАТЬ НЕ СТАНУ ЛИШЬ НАМЕК ДАМ. Г.»
Что должны сообщить Майке и кто за таинственным инициалом укрылся? Неужто сами Григорий Степанович пожалуют? Весь последующий день в догадках я изводился. Нужно ли говорить, что к назначенному сроку позицию наблюдателя самого заинтересованного я уже занимал? Помню, сердце мое ликовало, что благодаря снисхождению Майкиному предстояло уже в центре событий находиться и летопись отныне полнится будет не слухами /самыми достоверными и перепроверенными, замечу /, а описаниями событий, коих свидетелем буду.
Но недолго довелось мне предаваться размышлениям, гостя Майкиного поджидаючи, гадать, что за дело важное, тайное побудило того под покровом темноты пробираться, от взглядов любопытных прячась, фамилию под буквой скрывать. За минуту ровно до часу назначенного стук несмелый в дверь сенную послышался, и весь я стал внимание, боясь по рассеянности, иногда присущей, что в неподходящий момент иногда посещает, упустить что-либо из предстоящего действа.
Каково же было мое изумление, когда вместо Григория Степановича, которого ожидали, в комнаты прошла – кто б вы думали? – Галка-почтарка, речь о которой в главах предыдущих уже заходила невольно. « Уж ее-то нелегкая зачем принесла?» - успел подосадовать, что визитом своим неурочным истинного составителя записки отпугнет, прежде чем понял, она-то автором ее и является. Моего не менее, казалось, удивлена была и хозяйка, которая, собой овладев и неловкости избавившись, гостью препроводила, место за столом отвела и предложила устраиваться.
- Располагайся, душа моя,- Майка Галку пригласила, и та, робея, с видом решимости отчаянной, что бросающегося со скалы отличает, стул ей предложенный, переместила, возле Майки устроилась. По своему усмотрению, не по воле хозяйской положение в светлице выбрала. В том я не увидел погрешности против правил, нервозности посетительницы приписал и желанию от нее избавиться, чтобы скорее к существу дела приступить.
Так вроде и было.
- Сказывай теперь, сударушка, за какой надобностью пожаловала,- Майка меж темгостью свою подбодрила, чай из самовара разливая, что и давеча тут стоял, когда меня привечала. От внимательного взгляда моего не укрылось, что Галка, красой особой не блиставшая, хотела в этот раз привлекательней выглядеть. Словно в театр городской она вырядилась, платье с декольтой надела, в котором прежде никто не видел. Глаза, хоть и неумело, подведены были, а губы помадным атласом сияли. Спорить ей внешностью с Майкой-волшебницей никак нельзя было, но понужден заметить, в свиту к царице нашей такую допустить стоило и не пришлось бы стыдиться. Галка же первое, самое главное волнение переборов, почала голосом глухим и плохо послушным, собой уже владея:
- Ведомо мне, Майка, что с Коренем-жопоцеловальником ты учудила и как покой свой нынешний у тебя он выторговал. И о том понятие имею, что просто так, без цели тайной, из Германии в Захлюпанку не заворачивают. Приезд твой разными на то причинами быть может, вызван, я разумею, но чтобы здесь, в селе, не думала, как с обидчиками поквитаться, в это верить я отказуюсь, да и ты разубеждать не станешь. И то ясно, с Кореня-бумагомараки почавши, беду иным готовишь, главным обидчикам. Ждешь им расплаты в мечтах сладостных, за позор наказание назначаешь. А раз так, я помыслила, коль с конца список ведешь, черед Андрюхи моего Церковного, мужа немилого, скоро станется. Вот о нем пришла договариваться,- Галка теперь объяснялась.
Слышишь, читатель, меня, Кореня, целовальником оскорбила! Не мог я не скорбеть о доверчивости излишней к людям: доброжелательницей мнилась двуликого Януса прислужница. Порок злословия ядовитого с клинком булата сходен, раны наносящим. Едва сдерживался теперь в гневе, чтобы в события не вмешаться, листоноше неудачу сулил в деле, которое, как понял, тревогою за мужа было вызвано.
Что же до списка, о котором вела речь, то все это бабьего ума логика. Нужно ли его Майке составлять, когда произошедшее и так в памяти застряло, и ничем оттуда не вытравить боль душевную и страдания, ей причиненные. Свойство ума праздного искательством схем заниматься, чтобы за ними от действительности укрыться, не одну лишь почтарку подводило. Такой головушке, как Майка, никаких списков не требуется, ведь мыслит она не по правилам, а души высокой порывами. Но отвлекся я, а Галка давно уже продолжала:
- С приездом твоим, Майка, Андрюха, мне муж, омерзение вызвал трусостью. Ходит все бледный, места не находя, и ждет, когда призовешь на казнь-то. Мне о том рассказал, как восемь лет тому в кущах помидорных сталось, когда невинность мальчишечью потерял. Иной раз жалость покажется: ведь был последним в свидание то роковое, отроком зеленым, неопытным, что в малолетства своего силу отвечать за проступки не способен. Дурным примером старших сотоварищей вдохновлен был. Чтобы в глазах оболтусов себя не уронить, на лихое дело пошел, о чем до сих пор жалеет. По мне, так уж возрастом своим снисхождения должен заслуживать. Сам Андрюха мой, сколь его знаю, на такое надругательство над честию женской совсем не способный. Смирной он у меня, и мухи обидеть не может. – Галка супруга выгораживала.
- И тебя хорошо понимаю, Майка гордая, потому как мыслила обо всем восемь лет эти. Так я все разумею: кару легкую для Ваньки Кореня назначив, великодушие ты проявила, ведь большего мучители заслуживают. Бабы захлюпанские так посчитали. Думается иногда, не сунься поперед батька в пекло Корень, слыть бы жоп целователем моему Церковному. Раз с конца начала, он последний из твоих обидчиков и есть. А тогда и иное не должно его постигнуть, как вторичное целование, Коренем уже содеянное. Иначе бы несправедливо вышло, сама посуди, почто виноват мой Андрюха, что Корень незваный прежде явился и с того выиграл? – листоноша младая вопрошала. Я же, сколь не силился, не мог понять, чем Андрюхе Церковному помешал, и порядком устал поисками здравого смысла заниматься в речах сбивчивых и безумных.
- Об ином теперь,- Галка продолжила.- Власть над Андрюхой употребив, многое ли получишь, тем довольствуясь, что уже испытала? Нужен ли тебе Церковный и поцелуй его слюнявый, когда и мне, жене законной, опостылел он пуще редьки горькой ласками неумелыми. Как почнет по ночам тревожить – тебе как сестре откроюсь – лишь одно через то расстройство и времени трата. Да еще и простынь накрахмаленную малофейкой изгадит. Мне потом среди ночи кровать перестеливать, да стиркой бесконечной замучил, чистоту как во всем люблю и не сплю на загаженном. Так вот, что даст он тебе, поцелуй его перегарный, которым наградить себя вознамерилась? Не стоит Андрюха твоей милости, мне поверь, жене, что знает его, как облупленного, - так она хозяйку
уговаривала, словно была ей уверенность, имеет та виды на мужа ее немилого.
- Об чем речь веду и куда клоню-то? – Галка тут к Майке придвинулась и за руку взяла.- По ночам все думаю, когда супруг постылый на бок повернется, чтобы заснуть, когда свое получит и чувственность у меня расстроит. Стоят ли они, мужики эти, мучений всех, что на долю сестры нашей через них выпадают, если и радости с них не получишь? Жено прекрасная, Майка-царица и душ наших повелительница, ты мне ответствуй, где он, муж тебе равный, что не пришлось бы стыдиться? Которого держаться любо и не соромно с ним на людях показаться? О Григории скажешь, соколе ясном, но так птица то в небо упущенная, назад ее не воротишь. Стоит ли он печали особой, коли достоинств твоих оценить не сумел, в Верке рябой счастье обрел и на тебя сменял? Не мне, скажешь, подруге былой ейной такое и говорить. Так глаза имеющий не примнет разницу промеж вас заметить, лебедь как с курицей, домашней наседкой, не спутаешь.
- Что получишь ты с них, мужиков захлюпанских? И любить как след не умеют, потому как не приучены. Ими же, захлюпанцами, земля полнится, как у нас во отечестве, так и в германиях твоих немецких. Что умеют они и способны на что? Только кровь горячить, мечты о счастии будя, и ненашем предназначении женском. Плохие они красоты ценители, и не будет в том ущерба, чтобы совсем отказаться от любовей их жалких с ласками загрубелыми, что душу не распаляют и телу не дают услады.
Иных песен напевы за всем слышались, арфиста мелодия в полдень горячечный, что ублажает слух ценителю, подуставшему от бесхитростной простоты доморощенных балалаек. И еще услада и истома скорые, что наградою придут к тому, кто заполучить их жаждет. Ведь не убоится несхожестью вкуса себя иным противопоставить, кто балалаечника предпочтет с бестолковым треньканьем заезжему виртуозу.
Галка госпоже своей взмолилась:
- Не нужен никто нам! Мне лишь дозволь поцелуями осыпать тело дивное, которого Корень поганый устами недостойными коснулся. Но не осквернил, не может на плоть волшебную порчу навести медузы касание ко богине, когда та из пены морской на брег выходит после омовения утреннего. Всю тебя, дева прекрасная, ласками изысканными покрою. Есть мне наитие, понять музыку любовную лучше иных сумею, на тебе что на арфе играя. Будем мы предаваться чувству немногих избранных, наслаждение друг в дружке питая. Станем богам равные, что от людей земнородных тайну страсти истинной сокрыть стремились. Дозволь, радость общую нам доставлю, почнем на ложе любви обнаженными красотою своей наслаждаться. Ласками рук блаженство тебе подарю, еще не испытанное. К лону дивному я прильну и испью из родничка твоего, в мякоть волшебную погружаясь. Доведу тем до бешенства и истомы.
Говоря все это, листоноша младая к хозяйке на край стула присела, тело ее ласкала, пуговицу халатика на груди у нее теребила, норовя расстегнуть украдкой. Майка же, казалось, воле слов ее отдалась и в забытьи пребывала. Лицом томным она звукам голоса вкрадчивого внимала, на спинку сидения оперлась, словно сон овладел ею, и настойчивости Галкиной не противилась. Так что тогда и подумалось, присутствие мое сокрытое неудобным становилось, как для меня, так и обеим женщинам. Раздумывал уже, как из положения двусмысленного достойный выход найти, ведь дальнейшее наблюдение за происходящим казалось постыдным.
О Царь Эрос! Беспощадный, ты правишь миром, определяя в нем наши судьбы. Ты сбираешь массы народные в коллективные товарищества, взываешь к жизни бесплодные дебри. Строишь ты фабрики, в море судами правишь, в казармы сгоняешь людей, ходишь за плугом, стоишь за плечами каменотесов, ткачей.
Но тут как опамятовавшись, Майка с места своего соскочила и гостью и толкни, да так, что та едва со стула не повалилась. А потом гневаться принялась, слова к той обидные, злые обращала, собой уж владея плохо:
- Лесбиянка проклятая! Не будет по-твоему, телом моим не тебе володети и им распоряжаться, блудодейке, в истоме похотливой. И что вам, треклятым всем надобно, словно улей потревоженный пчелиный вкруг меня увиваетесь!
