Галка мстительно улыбнулась.
- Сдается, доведется тебе нынешним вечером ролями с ним поменяться. Надлежит тебе, гордость умерив, жопу мне целовать,- она пообещала.- Знаю как о тебе, что огласке будучи предано, повредить способно так, что мир в копеечку покажется. Ведомо мне, ради чего в Захлюпанку явилась, тайна, нитками белыми шитая! Ребенком нагулянным, когда хлопцы тобой баловались, приехала Григория Степановича нервировать, отцовством, которое бабка на семеро сказала, не докажешь! Подсобить могла в горе твоем не советом, так участием, теперь вижу, ошибалась в тебе, на исход добрый уповая. Письмишко, матери писанное, в котором родительнице винилась, что ребеночка своего из родильного дома приняв, за тысячу рублей советских поганых каким-то людям продала, его я прежде чем по адресу снести, как след изучила, что и теперь наизусть помню. Шлюха ты есть и волчица лютая, долга родительского голос в себе заглушила! Меня благодарить должна, что про подлость твою пока никому не поведала. А иначе не так бы тебя привечали здесь мужички захлюпанские, что зенки на тебя у забора пялят.
Галка торжествовала.
- Ну что, будешь теперь гостью дорогую лобызать, али нет? – она поинтересовалась.- А не то к завтрему улей наш потревоженным обнаружишь. Запамятовала, небось, как с позором из Захлюпанки бегла от людского взгляда осуждающего в те края, где о тебе не наслышаны? Соизволишь ли удовольствие сестре любящей доставить? - тебя спрашиваю. Так и быть, без свидетелей обойдемся, в том тебе послабление дам и рассказывать никому не стану.,- Галка обнадежила.- Пускай лишь пасечнику твоему, пчелок заблудших жалетелю, любоваться с того доведется, женщиной, что зовом материнства пренебрегла и понужденной оказалась чрез гордость свою преступить. Я же за низость сегодняшнюю сама с ним разберусь. На снисходительность Созидателю уповаю к нам, насекомым сладострастным и безмысленным.
Переменам настроения подвластная, Галка уже хмурилась, Майку с решением поторапливала.
- Соглашайся же, иначе и немцу твоему узнать доведется, какие огонь, воду, трубы медные здесь во Захлюпанке прошла, прежде чем его провела. Невинностью прикинулась неопытной, девой непорочной, что чистоту для суженого уберегла, ему нерастраченных чувств силы предназначая. Неприятностев не оберешься, коль строптивость свою не умеришь и на попятную не пойдешь,- Майке она угрожала.- Адресок твой германский, не боись, у меня записанный имеется, черкнуть пару слов ничего не стоит. Знамо, не дура ведь, благополучие под угрозу ставить. Минутой одной поправить ошибку можно, что горячностью поступка необдуманного была вызвана. Тайну бумаге доверя, о последствиях не думала, когда письмо отправляла, чтобы мать не держать в неведении. Бога тебе благодарить след, через мои руки прошло, секрет твой из участия сохранила, хоть и жалею сейчас, как не стоила ты сочувствия
- Ну да лясы точить довольно! – закапризничала вдруг Галина.- Цалуешь, али нет, спрашиваю? не томи ожиданием длительным, надоесть может. Да и домашние, небось, заждались, неровен час разыскивать примутся. Отвечай же,- листоноша брови насупила. На противницу взор нетерпеливый устремила, торжеством положения упиваясь. Майка же, царица поверженная, побледнела, взгляд от мучительницы воротя, кивком нерешительно согласие на позор свой дала. Меня тем привела в смятение, что падет сейчас бесповоротно и навсегда с пьедестала судьбой уготованного. Потому как и богам не дозволительно в мирских мелочных дрязгах и нечистотах житейских, бытию людскому сопутствующих, пачкаться без ущерба на то божественной своей сущности.
Листоноша же юная, до пояса себя оголив, срам свой наружу выставила. К Майке прогнувшись, ей отведенное место на теле своем перстом указала. Голосом, плохо слушавшимся, и значимостью мига преисполненного, мгновения звездного, с придыханием чувственным молвила:
- Сюда вот, здеся!
Сердце мое разрывалось и остановиться было готово. Прилагал я воли усилие, чтобы отвернуться себя заставить, что не получалось. Но во мгновение ока картина вся изменилась, торжество Галкино, столь непродолжительное, ей же во вред обернулось.
О жизнь человеческая! Без событий и однообразно течешь ты, своей размеренностью, прежде всего, утомляя, чтобы неожиданно вдруг на стремнине времени потрясти нас непредсказуемостью, вознося на волне прихотливой удачи или ввергая в пучину отчаяния безнадежного, ну а потом опять успокоиться до новых всплесков, ожиданиями истомляя душу, скучающую без половодья весеннего. Вот почему за Галкой наблюдая, беду великую терпящей, ей я в укрытии завидовал. Как-никак, а полноценно ее существование было, и того, что скукой одолеваема, про нее сказать не отважишься.
Львицей разъяренной Майкино тело мелькнуло, и уже подмяла под себя соперницу, властью над жизнью ее наслаждаясь. Перстами в выю впилась своей жертве, чтобы затем, когда казалось, исходит в удушье поверженная, объятия страшные ослабить, глоток воздуха несчастной дать, чтобы мучения ее продолжить. Обмякла плоть юная, еще недавно любовью к жизни дышавшая. Стоны, с мольбами о пощаде смешанные, слух мой терзали, но Майку, похоже, не трогали. Наслаждение от игры не получив, лишь первую злобу утолила, над телом листоноши священнодействовала. Гримасами скорбных мук на челе распростертой тешилась и взор услаждала, Клеопатре подобная, что перси рабынь прокалывала в скуке фараоновой. Занятия своего прерывать не спешила, лишь паузы между ласками увеличивала, чтобы просьбам о снисходительности не препятствовать. Галка замученная остатков привлекательности былой лишилась, что прежде, входя в комнаты, имела. Куском мяса бесформенным покоилась, не годилась уже во свиту Диане разгневанной, что столь способствовала перемене в ее облике разительной.
Наконец и стон листоноши потерял привлекательность. Ноток униженности лишился и к победительнице почтения, что Майке приятственны были и перешел в слух режущий вопль зверя вконец затравленного. Тут уж решился я чтобы того ни стоило происходящему смертоубийству воспрепятствовать, потому как никакая душа подобного вынести была неспособна, и жалость к погибающей превозмогла все чувства.
Но и Майка, оказалось, устала. Единообразие повторяющегося ей приелось, к нему охладела и, руки от несчастной отстранив, пытку оставила. И, словно человек, от трудов праведных что подустал и работу проверить хочет, у жертвы она осведомилась:
- Будешь теперь-то доносить, мразь? Как в волнении она над истерзанной пребывала, словно червь сомнения душу тревожил, что-де не хватает еще малости какой-то, штриха последнего, чтобы дело считать конченным. Отыскать их теперь следовало для удовлетворения натуры художественной, без чего все произошедшее изюминки своеобразия лишалось. Так в задумчивости она почтарку рассматривала, пока лицо радостью догадки удачной не озарись.
- И это еще не все,- злопамятно пообещала.- Дам-то из родничка испить, как того хотела. Чтоб не жалилась потом, что в гостях не приветили и не встречали как след.
Все последующее и ужасным назвать можно и отдающим пошлятиной, это уж кому как покажется. Юбку задрав, Майка от исподнего освободилась. Потом села на корточки, голову поверженной соперницы в чреслах зажала, мочилась в чело ее ненавистное, куражилась.
-Это, пожалуй, излишества,- мне тогда подумалось,- и явное против правил нарушение тона приличного. Но ничем эта женщина не могла навредить в моем мнении. И сейчас, позором врагини наслаждаясь, была она прекрасна. А потом, унижение довершив, о моем присутствии вспомнила, себя приводя в порядок, молвила:
- Будет Вам всем к концу жизни захлюпанской что итожить и должны мне быть благодарны…
Весь в задумчивости при звездном небе покидал я дом Вертиев ужасный. Один вышел на дорогу, сквозь туман путь мой кремнистый светился. Ночь была тихой, и все казалось, звезды между собой переговариваются. Странная природная аномалия, туман при звездном небе, заняла мои мысли. Уж не ждал ничего от жизни, я искал свободы и покоя, хотелось заснуть и забыться. Рассужденьям привычным о бессмысленности существования подлунного я предался. Показалось, что и Богиню мою недостаток меры в деяниях подводит. Но не судил ее строго. Жизнь наша по представлениям о ней творится, и Майка, что спектакль вершила, увлеклась излишне от горячности натуры артистической.
И уже отойдя от хаты значительно, невольно на окна театра оставленного я обернулся. И почудилось, тень во дворе мелькнула, а потом и свет в комнатах покинутых зажегся. Так с минуту простояв в нерешительности, стремглав назад бросился, чтобы место свое наблюдателя опять занять. Поспешал я зело.
Ч а с т ь 5.
Б а х в а л и л с я Т и т, ч т о л а д н о с т о и т .
А н ы н е ж е Т и т в м о г и л е з а р ы т.
Жизнь есть театр,- британец славноизвестный заметил, истину эту ничтоже сумяшеся во главу угла поставив. Многих сторонников изречением спорным себе заимел, каковы и в наши дни имеются. В седой старине приверженцев ему находим, которые к выводу подобному вплотную подошли, и в случайностей силу аглицкого драматурга не предупредили.
Нерон, сказывают, император древний, что Рим поджег, видом мятущейся толпы народной стремясь насладиться и скуку потешить, тот весьма недоволен был зрелищем организованным. Казалось ему, цезарю, что горожане, о жизнях своих печась и добре нажитом, не могли как след озабоченность и взволнованность чувств продемонстрировать. Удивляло его, – мне так мыслится, - что в минуты те роковые, когда надлежало им по замыслу его, Неронову, пребывать в тоске или, скажем, тревожась за тех, кто в огне мог сгореть, скорбеть в отчаянии, вели себя не согласно правилам.
- Нет, не то вижу я,- он нервничал.- Матерь эта слишком во страдании чело искривляет, и скорби выражения благообразного не удалось достигнуть. А отец той девушки, что под рухнувшей кровлей покоится, лучше б руки к небесам воспростер, чем болваном стоять языческим, тупо в точку одну уставясь. Ну а раб сей лукавый, что хозяина из горящего здания вынес, улыбается явно не к месту, на великодушие спасенного рассчитывая. Нет, не верю! Не верю отроку тому юному, что кругом смятения всеобщего в термы женские заглядывает на горожанок полуголых, коих и стихия непредвиденная не заставит в непотребном виде предстать перед народом.
Не было Нерону удовлетворения от злодейства, дотоле неслыханного, и плохими актерами римляне оказались, не сумев угодить талантами.
Толстой не любил Шекспира, я не люблю обоих, хоть прав был классик отечественный, что предшественника именитого корил за просчеты того против вкуса и самомнение чисто английское. И впрямь, хорошо ли оно, – мне думается – коли каждый почнет жизнь с трудом основным сравнивать? А ведь могли бы, кажется, и с не меньшим основанием! Шофер, тот, глядишь, существование наше дороге уподобит со всяческими там поворотами резкими, ухабами да рытвинами, что и в судьбах людских прослеживаются. Столяр, наверное, сопоставит людей с породами дерев различных, и тоже окажется прав: кто березке стройной подобен, кто тополю прямолинейному, а кто с дубом одиноким и старым сходен будет. О том же, какие параллели
