за совершенствами Женщины той наблюдая, не может в жизни такого произойти, когда сведет судьба нас вместе, не так по-дурацки, а всерьез, как мужчину и женщину, в постели общей. Не мне хозяином ее тела дивного володети и им в истоме распоряжаться. Слишком разные мы с ней на то есть, а потому и радоваться след подвернувшемуся случаю. И дерьмом когда ругала, то права была по-своему. Кто я пред ней и есть, как не дерьмо, о которое лишь запачкаться можно, ножкой своей холеной неудачно ступив. Это я и сам знаю, когда в зеркало на кухне смотрюсь. Не сподобился Господь наш благообразной внешностью меня наградить. Оно и не нужно, у нас, тружеников пера, сие не главное. Но все равно обидно бывает, когда рожу свою прыщавую изучать станешь, и чтоб душу не больно растравлять, я с годами и заниматься этим стал менее.
Слыхивал я, мужики в чайной баяли, в городах такие извращенцы имеются, экскременты женские поедают, находя в том удовольствие. Сам я на это не способен, но коли речь о Майке зашла б, то понять бы такое смог. И хоть и обладал ею на заре молодости, смешно и вспомнить, что было то за обладание. Вот почему когда Майка предложила унижение прилюдное принять, я за случай этот, судьбой подаренный, ухватился. Конечно, и другие обстоятельства примешивались, так ведь говорил об этом. А что до позора, плевал на него, и Майке до гроба обязан, что не побрезговала и до себя допустила. Знать, несмотря на мою внешность неказистую увидела она, умница, что душою красив я зело. За годы прозябания поднебесного мигом звездным одарила. Грушеньку мою, правда, иной раз жалко. Вынести ей через все пришлось много, недоброжелатели и враги наши ой как бессердечны-то! Счастье наше, что прежде теплилось, так и не вернулось. Но и она, порой думается поняла, ибо не тягаться ей с Майкой-то, мечтой моей светлой и нерешительной.
Так что не жалею я ни о чем и пред тобой как на духу, читатель. Факт сей, что место имел в биографии, все равно бы грядущие литературоведы, белья грязного копатели, открыли бы и для широкой публики преподнесли б в каком-нибудь совсем уж несусветном виде. Лучше уж узнать тебе обо всем от меня было, друг мой и сочувственник. А сейчас извини, подустал я шибко, да и воспоминания в душе старые раны разбередили. Отдохнуть мне нужно, ну а о Майке и про все, что дальше сталось, – в главе следующей.
Ч а с т ь 4.
П о д р у ж к а, б е д н я ж к а, п ь я н ч у ж к а, б р о д я ж к а.
О литературе говорить буду.
В унижении ремесло писательское в отечестве пребывает. Слова русского своей земли славителя не хотят слышать и уши в безумии затыкают. Очи воротят от книг сочинителей, что Руси славу составляют. Ряды же коробейников иноземным чтивом заполнены, где мысли блудодейство сплошное и порока сладострастного разврат живописуются. В лавку книжную зашед, глянул я окрест, и душа моя уязвлена стала. Чудище обло, озорно и лаяй! Блудницы в позах соромных, что с обложек глянцевых зенки бесстыжие пялят, шварценеггеры, в нерусскости своей предпочетшие силу мускульную совершенствованию нравственному, монстры мастей всяческих, - все это выставилось на меня и уничтожить грозилось. В ужасе выскочил я из бесова места, что очагом культуры в Захлюпанке являться должно.
К Вам, властителям и судиям, обращаюсь! Доколе, склоками своими занимаясь, будете Вы народ оставлять вне попечения заботливого, и зараза иноплеменная, аки короста, устои государственности новоприобретенной разъедать продолжит? Сие пренебрежение делами духовности не в традициях державности нашей, когда заботливому садовнику уподобляясь, государи пестовать не ленились в вертограде своем отечественные таланты, им условия на то создавая, чтобы в работе заботами о куске хлеба насущном повязаны не были. Они же и преимущество отдавать стремились местным умельцам перед иноземными, дабы не оскудевала земля русская на них, ибо если нет на дарования спроса, то и появление их лишено смысла.
О времена те благословенные, когда имя гордое литератора российского в почете было! И в Кремле нашего брата принимали, почестями отмечая, звездами героев труда ратного осыпали! О цензура приснопамятная, нет тебя, как и указаний свыше, какие романы и повести народу нашему потребны. Ругать тебя принято, а ведь надежным компасом послужила в морях житейских во дни бурь и штормов гражданских, при приливах и отливах высочайшего либерализма сверяли мы по тебе направление творческих поисков. Все кануло в Лету забвения, с порога и без должных размышлений легкомысленной поспешностью отвергнуто. Только вот почему-то не верится, что так уж бессмысленно все было, и русский наш опыт государственного отношения ко делам духовности пренебрежения заслуживает. Вот и мне со «Страстями Захлюпанскими», книгой важной и, безусловно, народу нужной, как дорогу к нему проложить, когда иными интересами он занят, низкопробному чтиву детективов и триллеров заморских отдавшись? Нет, не Некрасова с Гоголем, не Ивана Кореня он доднесь с ярманки своей несет!
К оборотной стороне оскомину набившей свободы обратясь, вправе мы усомниться в ее неоспоримой ценности для духа русского и скорбеть о непонимании этого вопроса нынешними власть предержащими. Не следует ли ускорить созревание нравственности народной и исподволь способствовать этому процессу в правильном направлении, утраченный позиций контроль за духовной жизнью общества отвоевывая? Ибо что может пагубнее отразиться на здоровии нации, чем безвременья годы, когда бразды правления из рук властителя выпущены, коего предназначение в том и состоит, чтоб возницей государства являться? Тревожное состояние дел нынешних в таких далеко отстоящих от духовности сферах, как промышленная или финансовая, что на непосвященный взгляд кажутся с ней, духовностью, неповязанным, не есть ли оно следствием пренебрежения мужей, властью располагающих, к заботам вроде бы частным, что, тем не менее, разрешения скорейшего требуют, суть которых – повсеместного надзора установление за пищей духовной, которую из ложной посылки, к нам из рубежей отечества просочившейся, якобы каждый-де выбирать по своему усмотрению вольготен. Не было на Руси Святой такого со дня основания, и иной подход для русскости нашей вреден, если не хотим однажды проснуться в стране, скверным подобием иноплеменных держав являющейся.
Есть и среди писателей, гордое имя инженеров человеческих душ носящих, выродки и земли родной изменники, которые, влиянию мамоны предавшись, борзописцы и пера щелкатели, свои силы слабенькие тому отдают, что упражняются в малоумных писаниях, заграничным сомнительным образцам подражая. Вправе ли они – иногда думается – почитаться русскими по рождению, несмотря на то, что в паспортах ихних во пятой графе национальность наша и указуется? Скороспелостью своих, с позволения сказать, произведений создают они у неискушенного впечатление легкомысленности и общедоступности ремесла словесника, пользы от трудов которого лишь самому автору. Иное дело – воздыхает подобный ценитель – труд пахаря или рыбаря, без которых держава наша и дня прожить-то не сможет. Мне ли, из недр народных воспроизведенному, природопользу этих профессий нужных оспаривать, что мускульной силой своей материальные ценности создают, нам возможности существования обеспечивая? Но писатель писателю рознь, понужден здесь отметить, и тут подхожу к главной своей мысли.
Почвенничество, в узком смысле слова понимаемое, проживание на земле, асфальтной коркой не покрытой, само оно лишь гарантия значимости тобой сотворенного. Без ложной скромности спрошу, кого поставишь сегодня рядом со мной, кто есть славный продолжатель традиций словесности отечественной с ее вниманием к нуждам и заботам захлюпанцев? Не след и голову ломать: некого поставить, а Иван Корень есть имя того писателя, кто достойно факел книжности нашей, едва не угасший от небрежения, подхватил и гордо понес в меру сил своих, тьму невежества освещая. Думай, высокопоставленный муж государственный, размышляй и выводы делай соответствующие.
Ну а мне пора к своим героям, уж заждались читатели. Кстати, муж многомудрый, живу и работаю я на земле захлюпанской, а не в городе каком- нибудь.
…Мысли печальные одолевали меня после позора, что стался со мной намедни. Пошлость жизни окружающей, размеров несусветных достигшая, лишала удовольствия от лицезрения картин природы, в чем утеху одиночеству своему прежде видел. В ночи же томления были явственней, потому как отсутствие дневных забот, смысл которые повсеместных занятий человека составляют, не давало истомленному сердцу на них отвлечься. Пробовал было поделками резными по дереву заняться, да домашние бурчать стали, что постукиваниями молоточка почивать им мешаю, пришлось это дело забросить. Сон не снисходил на меня, Морфея царствие казалось недоступным, снадобья помогали плохо.
Часто среди ночи, устав от лежания бесцельного, выходил я во двор и любованиям красотами звездного неба предавался, заглядывая в его бездну. Суетность бытия нашего в такие минуты ощущалась острее. Почто если – тогда думалось – миры сии звездные, среди коих и наш находится, во всем многообразии своем и многочисленности населены существами разумными, отдаленное сходство с нами имеющими? А что если он, инопланетянин таинственный о трех глазах или, скажем, с шестью ногами, размышлениями подобными о несовершенстве своего мира Гончих Псов сейчас занят, и ощущения те же душу его наполняют, порожденные одиночеством среди себе подобных? Крайне мне любопытственно, есть ли в понятиях той цивилизации сверхдальней выражение сродни человеческому нашему слову «пошлость»?
Вот давеча, из чайной колхозной выйдя с Маковецким Антоном, интеллигентом сельским и фельдшером, я, не выдержав чувств наплыва, с ним поделился:
- Если б Вы, Антон Павлович, знали, какая очаровательная душа у Вертий Майки, под стать внешним достоинствам!
Тот, уже попрощавшись, побрел по лужам в сапогах охотничьих, затем вспомнил, ко мне обернувшись, ответствовал:
- Правы Вы, Иван Иванович, водка-то у них разбавлена!
Ну что тут скажешь!
Среди красот земли захлюпанской острее ее ощущаешь, пошлость проклятую. Во все и вся она проникает, средствами против тараканов и насекомых ее не вывести. Ты ее в дверь погонишь, а она в окно влезть норовит! На работу свою ходят люди, чад многочисленных на свет производят, завтракают, обедают, ужинают, пользуются ватерклозетами, испражняются, сморкаются, хоронят своих покойников, пока, наконец, повзрослевшие дети и их не предадут земле. Захлюпанцы жизнью своей довольны и ничего в ней менять не намерены. И ведать о том не хотят, что страждущие и обделенные благами материальными в мире нашем во множестве пребывают, не печалятся их заботами, своим никчемным радостям предаваясь.
О человек разумный – в такие минуты думалось – куда милее мне собрат по Вселенной далекий, что сродни по духу и пристрастиям! Повсеместные пьянство, скотоподобие, всеобщее невежество, чревоугодие, разврат, бездуховность, вырождение, лицемерие и вранье, презрение к слабому и лесть перед властьимущими. Увы мне, посетившему этот мир не по своей
