потому как совсем иное меня интересовало, а не искусство цирюльников тамошних. Наши парикмахеры уж тем хороши, что не сподобились еще, слава Богу, ремесло свое заради Тельца Златого и мамоны унизить.
- Никак Ванька-бумагомарака, за корень свой гнусный печась, к нам пожаловал? – Майка-царица осведомилась, в наивности величия своего полагая, что фамилию мою, которая о связи с народом говорит и о происхождении из самых недр его, подобным образом вышучивает. Что же бумагомарака я, с этим вот не поспоришь. Раз уж известно ей об этой моей склонности, то, знамо,о сем осведомлялась и сведения собирала,- потом холодным я облился и молчал, боясь навредить себе словом неосторожным или ответом, ей не понравившимся. Но читала она, богиня, мысли мои тревожные и не ждала оправданий, а, зевнув притворно, продолжала, телом ко лучам солнца ласкаясь:
- Знать, просить пришел за детушек малых и семейство свое подлое, чей корень из земли произрастает? Чтобы не трогала их и о позоре своем, что учинил ты с ватагою недоумков сельских, забыла?
Говорить с ней, проникающей в потаенные мысли, я был не в силах. Губы, пересохшие в волнении облизнув, утвердительно ей кивнул, что да, мол, так оно и обстоит все, как излагает. Сам же старался взгляд в сторону от нее отводить, чтобы прелестями ее не залюбовавшись, не оглупеть окончательно.
- А знаешь ли ты, корень сучий, сколько баксов жизнь человеческая сейчас в стране нашей стоит? Ровно один день трудов моего Гансика, мужа дорогого, что в Германии меня ждет – не дождется, когда к нему возвращуся. А он души во мне не чает и щедрый, как эмир багдадский или кувейтский, плохо я географию в школе-то учила. Посчитай теперь, сколько я при мужних-то доходах киллеров жестоких нанять могла бы. Пожалуй, на Захлюпанку вашу зачуханную хватило бы, чтобы всю уничтожить и следы ее с лица земли стереть. Что же скажешь ты, корень дерьмовый, из дерьма что и произрастает? – Майка тут стала ругаться неподцензурно, словами бранными меня награждая.
Только я на нее не в обиде был. А Захлюпанку что поносит, которой сама же и славу составляет, так то для того, чтобы мне больнее досадить и понарошку. Потому как видел я, гнев ее вроде напускной, невсамделишный, не могла ведь она по роли своей на меня не кричать и не браниться. Хотя, может быть, то казалось мне, не настаиваю на точности деталей подмечаемых, ведь в волнении я находился. Осознал я тогда, рядом с ней пребываючи, низость своего проступка, что по молодости учинил, когда с другими прочими обиду этой гордой женщине нанес, что гуманность сейчас проявляет, до объяснений со мной снизойдя. Уяснил себе, что владеть ею был я не в праве, потому что разного полета мы птицы: она – лебедица сизокрылая, я же – петух ощипанный и неказистый, из чистой жалости которому дни на подворье продлевают. Она-то, пожалуй, и есть та самая Матерь-родина, которую проглядел наш Гриша.
Майка между тем продолжала, от меня взгляд очей волооких воротя и всем своим видом показывая, сколь ей противен:
- Ладно, Ванюха, пощажу детушек твоих с женушкой и очаг твой захлюпанский, которым дорожишь безмерно. Но не дешево покой свой трусливый купишь! Поцелуешь за то пред земляками, что во множестве забор здесь осаждают. Прилюдно меня в жопу чмокнешь, усладу тем сердцу доставишь. Да и мужичкам, думаю, любопытственно будет видеть, как ты спокойствие у меня выторговал. Им, на зрелища падким, то надолго должно запомнится. А не то, не будет тебе здесь тихих радостей, ни чадам твоим, ни Грушеньке. Помнишь, что давеча про Ганса своего толковала и как жизнь человечья не в цене стала? Али не согласен, честь великую тебе оказываю, до себя допуская? Глядишь, иные охотники найдутся, с тобой поменяться согласные,- молвила тогда Майка с угрозою, от которой мое сердце в тревоге и изошлось.- Ну что медлишь-то, али не люба?- зажеманничала красной девицей, бровки хмурила.- По мне, была бы честь оказана, а там уж не обессудь, коли не полюбовно расстанемся,- объяснила и губки атласные обиженно вытянула.
Что делать мне оставалось? Подумай, снисходительный сочувственник мой, мысленно на мое место встав. Не до жиру, быть бы живу,- терпящие бедствие пословицу придумали, обобщив опыт подобных случаев. Рой мыслей всевозможных в голове пронесся, когда колебался еще, как поступить и к позору, что на голову ложился, примеривался. Светлые личики детей, над учебниками школьными склоненные, мне привиделись. Тревожные, полные скорби глаза Грушеньки, что и не знает об ответственности переживаемого мною момента. Всплыло в моей памяти лицо ее дорогое, женщины, что жила доднесь чаяниями моими и заботами литературными. Образы, милые сердцу и тревога за благополучие людей, кровными узами со мной связанных, подтолкнули к решению и кивнул утвердительно своей мучительнице, что да, мол, на стыд я согласный! Мог ли я сиюминутным движением души неопытной покой очага семейного под угрозу поставить?
Но и ужас, в котором пред Майкой-куражницей пребывал, что нашла интерес заниматься мною, сладостно разъедал сердце и искал выхода. Да и есть ли он, предел унижению нашему каждодневному, что само бытие устраивает? Смирись, человек гордый и притязанья умерь! Униженностью своей я, быть может, лишь подготавливаю себя ко иному качественно состоянию, когда будем мы все богам равны, в небесах что пребывают. Сами же на земле царствие свое создадим, где не будет места нищим духом. А посему Целование предстоящее ягодиц Девы, что загадку женственности вечной воплощает, есть лишь первый шаг на пути в незнамое, где, наконец, покой душевный и обретем. И будем мы, человечество новое, счастливы и в единстве меж собой состоять яко братья и сестры, и Майка среди нас будет, и начало всему сейчас положится.
- Вижу по глазам твоим, что согласен,- сестра будущая сказала, ко мне обратясь.- Так ступай ко забору поближе, лучше чтоб им было видно.
И поплелся за ней следом, так и не вымолвив слова за свидание прошедшее. И пригнулась она, землякам округлости форм демонстрируя, а я, к ней подошед и на колени припав, трепетно и благоговейно место то, что перстом эта женщина указала, его на теле облюбовав, облобзал, губами к нему приложась. Так коснувшись ее, подивился я мягкой податливости плоти волшебной и спелому персику уподобил, что ощущения сходные нам доставляет в осязательности, когда в длани его держишь.
Ну что потом было, и рассказать не расскажешь. Мужики наши, как громом пораженные, молчали в изумлении, рты пооткрывав, а затем, поопамятовавшись, качать меня принялись. Как триумфатора на руках по главной захлюпанской имени Ленина улице пронесли, почести насмешливые воздавая. Я же восторга их всеобщего не разделял и смущен был сильно. Все порывался из объятий ускользнуть и наедине остаться, потому что понял, слава эта сомнительная боком выйдет и до конца дней жизнь осложнять будет. И не нужно было семи пядей во лбу быть, чтоб такое предвидеть. Так, конечно, и сталось.
В дальнейшем как при споре, а без повода чаще, когда поминать случившееся, казалось бы, и необходимости не было, меня теперь иначе как целователем жоп и не звали. Словно имя мое и фамилию звонкую забыли захлюпанцы. Бабы сельские, те словно остервенели, про то прослышав, и - хоть на улицу не выходи - все наперебой мне услуги свои навязывали, чтобы я, мол, и их целовал как Майку. Как с цепи они сорвались, мегеры сельские, и злобствовали зело, мне презрение высказываючи. Но так и понять их можно было: зависть брала, что не им, деревенским кикиморам, случай такой представился.
Помню, домой в тот день направляясь, все над тем думал, как жену свою милую ко всему подготовить, чтобы новость эту ужасную сообщить. В слезах застал, по виду ее горем убитому, понял, что враги успели меня опередить и ей во всех красотах происшедшее расписали. Хотел было в объяснения пуститься, чтобы поняла, что пошел на все долга ради, но она лишь разрыдалась пуще прежнего и сквозь слезы едва вымолвила:
- Ну как ты мог, Ванюша, как смог ты! Да с надрывом таким и тоскою, что сердце мое чуть кровью не залилось. Малой еще несмышленыш, а Анютка восьмилетняя, та серьезно на меня исподлобья посмотрела, а потом разглядывать принялась, что впервой видела, а затем и скажи:
- Не надоть тебе, тятя, было попу у тети нехорошей целовать!
Рано-то дети наши взрослеют, и мы, взрослые, тому виной бываем, что ребячество их невинное и безоблачное продлить не можем. Детское горе и за отца унижение, оно кого угодно с ума свести может, тут и сильный характер надломиться способен. Сам видел, когда другие девчонки Анютку мою дразнили, что папа у ней целовальник и прочее, как она меня защищать порывалась и вся слезами после ссор этих умывалась. Сын мой старший, надежда и подмога в грядущей старости, в школу ходить отказывался, так извели его насмешками. Дети бывают и злей и жестче нас, взрослых, и мир их совсем не прост, как кажется.
С женой Грушенькой отношения так и не наладились, и счастье, тихое и светлое, что прежде в нашем доме жило, теперь не возвращалось. Стал я потом примечать, что и утехи наши телесные, к коим прежде неравнодушна была, занимать ее перестали, а коль проявлю я настойчивость, она, разумеется, и уступит. Только вот податливость ее новая мне пуще самого отказа будет.
Вот оно, что поцелуй тот в жизнь нашу привнес. Только не жалею я ни о чем, и коль жизнь пришлось б заново строить, уверен, так бы и поступил. Потому как и вспомнить теперь есть что, итог существованию земному подводя. Там, во дворе Майкином, где унижение великое принял, мне и смысл его потаенный открылся, поругания этого, ибо есть во всем нечто, что и словами привычными не объяснишь. Гордыне оно нашей мешает в повседневности обычной, когда ей, гордыне предаемся, бесом самодовольства обуянные, и починаем над прочими своими согражданами возноситься, которые, кажется нам, талантами и достоинствами нашими не располагают, и тяготимся мы уже обществом их, забывая, что сами плоть от плоти народа и есть. Так вот, полезны ей, гордыне, такие встряски и по самолюбию удары, для того, чтобы не забываться немногим избранным в миссии своей, долг в коей видим, а он-то служение народу и есть. Мы, интеллигенция народная и его совесть, полезность свою уж тем доказуем, что являемся выразителями чаяний и устремлений захлюпанцев, которые в простоте своей о том не ведая, могут осложнять исполнение функциональности нашей, как те же бабы сельские, что нападкам меня обрекли.
И еще. Уразумев в Целовании сием аспект общественный, не умолчу о своем и сугубо личностном. Вижу, вопрос готов сорваться с уст твоих, читатель: а было ли мне при всем тогда удовольствие еще ниспослано, при поцелуе том трепетном? Не просто, ой как не просто на вопрос сей бесхитростный ответить. Скажи я, что и не было ее совсем, сладости чувственной, то покривил бы душою, и ты, друг внимательный, то не преминул бы заметить. Ну а твоим доверием я дорожу пуще прежнего, чтобы пытаться лукавить и тем самым рисковать подорвать интерес к главному труду жизни. Ибо скажешь: можно ли верить автору в изложении фактов общезначимых, когда он и о себе-то правды не говорит? Так вот она, правда сия сермяжная: было! было!
И что оно радость утехи особой доставляло, ведь понимал тогда, краем глаза
