воле! В человеке же все должно быть прекрасным: и одежонка его, и желания разные, и способ существования. Нужно не поддаваться засасывающему влиянию среды и болоту мещанства. Следует чистить зубы и совершенствоваться нравственно. Счастья нет и, возможно, не будет вовсе, но замену ему можно найти в делании добра ближним, поставив то целью. Если так, мой писательский труд в конечном счете на то и направлен, и за себя могу быть спокоен.
…Но отходил я постепенно от всего произошедшего, и силы жизненные ко мне возвращались, как и спокойный, уравновешенный взгляд на мир наш и природу вещей в нем. Опять я излишним вниманием ко своей персоне и переживаниям ущерб повествованию общему составляю. Пришла пора заняться событиями по-настоящему, потому как они того заслуживают, раз уж ты, читатель, до сих пор не отбросил книгу в сторону.
О Григории Степановиче мы мало что и знали. Как-то отошел он на второй план по приезду Майкиному, тихим семейным радостям предаваясь. Председательство его шло ни шатко, ни валко, и никаких особых изменений жизни нашей после смерти Олега Рюриковича не последовало.
Обратили мы, однако, внимание, что сильно в гору поднялся при новой власти Федорончук Василий, тот самый, что в числе оскорбителей Майкиных главных состоял среди прочих обидчиков. Он и прежде в Захлюпанке был человеком заметным, да в прошлом не очень к тому стремился, чтобы выделяться из общей массы, уважением к его преуспеванию со стороны сельчан довольствуясь. Теперь же близостью с председателем открыто бахвалился, при каждом удобном случае перед захлюпанцами посвященность выказывал в тех делах, которым излишняя огласка деталей повредить способна. Чуть что спросишь его, а бывало без поводу, фразу так свою любил починать: мы, мол, с Григорием Степановичем вот что по сему вопросу думаем. При этом ударение многозначительное на этом «мы» делал, что понимать следовало, не будь его, Федорончука, - пропал бы наш председатель как несмышленыш какой- нибудь, дитя малое, что без родительского благожелательного надзора понужден обстоятельствами жизни недоброй заботами о собственном благополучии заняться.
Оброки наши, подати уменьшены не были, ну а барщина, без которой колхозное дело стоять-то не может, продолжалась. В этом мы разумную основу увидели и с пониманием ко всему подошли. Как-никак, а Григорию Степановичу с семейством новым стать на ноги необходимо было, чтоб в дальнейшем твердо на земле захлюпанской себя чувствовать.
Только стали мы примечать, что труды наши как бы втуне и пользы от них председателю мало. Как ходил он, Лиховид, в рубашке простой, ситцевой, парубком будучи, так и ныне ничем среди нас не выделялся. Да и «Волгой», что по наследству досталась, не спешил пользоваться. Можно было на счет философского небрежения ко внешним проявлениям преуспевания то отнести. Да вот по рангу должности новой не следовало ему атрибутами начальственными пренебрегать: по одежонке встречают, да и судят о деловых качествах и ухватках. А нам за своего Степановича перед районными стыдиться не хотелось. Олег свет Рюрикович усопший, он многим и областным лидерам фору дать мог. Кое-кто из захлюпанских уже о скупости нового председателя заговорил, что все доходы в кубышку прячет и над златом трясется.
Иное дело советник его придворный, Федорончук Василий. Тот денег своих не стеснялся, особое удовольствие в том видя, чтобы возможностями многочисленными перед обладателями их открывающимися, пользоваться, пока есть к тому тяготение жизненное и не угасло с годами. Потому как к старости, поговаривают, деньги вроде тоже лишними не покажутся, но острота ощущений от радостей, на них получаемых, притупляется.
/ К сему замечанию, в годы зрелые мои родившемуся, когда представления о периоде времени, бытие наше на земле завершающем, умозрительны и не могут на опыте основываться, сейчас, на пороге восьмого десятка своего существования, то добавлю, что в старости хоть и мера удовольствий от земных радостей, действительно, с юношеской соизмеряться не может, однако, тяга сама к их получению отнюдь не замолкает, а наоборот, в пропорции находится с тем сроком, что тебе еще отпущен, когда чем меньше можется, тем более и хочется. С женщинами особо так, замечу, и будь воля моя остатком дней распоряжаться, его бы не задумываясь отдал за одну только ночь былого телесного удовлетворения, когда в крепости мужской состоял и способен был неутомимостью своей любовной многим из баб досадить /.
Так вот, забурел тогда Федорончук наш, вальяжность в его внешности появилась сановничья. С нами, холопами, разговаривая, он теперь плат, духами надушенный, из кармана костюма городского поминутно доставал и все нюхал, тем давая понять, что неприятно ему и общаться с нами, смердами, разит от которых запахами пота человечьего и иными, с жизнедеятельностью деревенской связанными. Почал хоромы новые себе возводить Василий Иванович с мезонином и кусты крыжовника на подворье высадил, ягоды в наших краях редкостной. Тому мы с неодобрением дивились, и сердца наши тревогою и обидой за Григория Степановича наполнялись, потому что на него работать мы были рады, а не на то, чтоб калита Федорончукова толстела, ведь не его на царствование сажали.
Все это давно на ум шло, да с Майкиным приездом как-то бросаться в глаза меньше стало. Увлекла она помыслы захлюпанцев, которые теперь про нее толковали и про обстоятельства, тайной окутанные, что понудили искательницу приключений из Европы, Германии немецкой к нам в село заглянуть. Многие умы недюжие головы здесь поломали, тщась воедино клубочек запутанный событий внешне маловразумительных собрать, чтобы затем уже по ниточке его, клубка системного подхода, к истине и подобраться. Но не увенчались особым успехом старания эти прилежные, хоть и методы, с наукой повязанные, понаитию тут применялись, на дедукции и индукции основанные. Тут и титаны мысли, кладези мудрости народной, такие как баба Нюра, что семи пядей во лбу, пораскинув как след ума палатами, понуждены были в том признаться, ясновидцы захлюпанские, что не во власти их загадку эту разрешить и лучше на время положиться, которое многое прояснить должно. На том и стали, передышку чтоб от размышлений взять и организму, мыслительной деятельностью подорванному, дать отдых.
Федорончуковы же хоромы продолжали возводиться. И затеял он в величии государева любимца такой терем соорудить, чтобы выше и во всей Захлюпанке не было, чтобы издали, когда к селу подъезжаешь, его видно было и красотой здания, в высь небесную устремленного, можно было любоваться. Но оставим его, Федорончука, на время, не он определяет события сией главы книги нашей. Пускай себе строится, пока и до него черед в повествовании не дойдет.
Так все и обстояло, когда недели две через после Целования учуденного пацан соседский на подворье вызвал и во присутствие домашних доложил, что Майка Вертий ко себе кличет. Ну, тут все чуть вязать меня не собрались, чтобы встречи нашей новой не допустить и всеми силами принялись тому препятствовать. Да не дался я им, чтоб задержали, никак меня не остановить было. Жену свою, Грушеньку, что за рукав все пыталась ухватиться, оттолкнул в порыве и сказал ей голосом чужим и величия исполненным:
- Что мне до тебе, жено?
Отпрянула голубица, от меня, мужа своего, такой никак выходки не ожидавшая. Ведь не далее как днем вчерашним в ногах у нее валялся, слезами заливаясь, чтоб простила и поняла, чего унижение то мне стоило.
Несся я стрелой пущенной стремглав улицами, пыль за собой поднимая, в поспешности находя удовольствие, как уверенность мне была, не для того зовет, чтобы и далее измагаться. Чувствовал, пресытилось сердечко гордое позором моим и иное ей нужно.
Вскоре на месте был, ну а там как хозяйка радужная принимала, словно и не случилось досадного промеж нами. В скромном была, и понужден был заметить, и оно ей к лицу, ничем красоте не вредя, лишь достоинства женские подчеркивало. Теплотой радушия была исполнена, и взор заботливостью обо мне, госте, светился. В комнаты проводила и место почетное отвела у самовара кипящего, что поспел к моему приходу.
Я же от подобного отношения к персоне своей незначительной в сильное волнение душевное пришел, и слезы, из очей брызнувшие, едва не перешли в рыдания. Все молчал, с чувствами переполняющими силясь сладить, чтобы излишней сентиментальностью не навредить в ее мнении и себя не уронить окончательно. И, поняв переживания мои, пришла на помощь сама Майка. Голосом грудным и нежным заговорила, слова находя ласковые и сердце согревающие, от которых я быстро опамятовался, в порядок себя привел и чувства, коим было дал волю, собрал воедино.
- Ну полно, Ванюша, успокойся. Тебя ко себе призвала, о том проведав, что книгу важную для народа захлюпанского создаешь. Ведомо, что и обо мне там есть страницы, где пишешь, славу Захлюпанки составляю. Сама без чужой ябеды в рассужденьях дошла, помощи не затребовав,- Майка объяснялась.- В школе, помнится, говорилось, положительные герои должны в сочинениях литературных наличествовать. Ну а кому, как не мне на эту роль в Захлюпанке претендовать? –это подумалось. Прав ты, времени нашего хроникер, что и я не совсем равнодушна ко отечеству своему малому, а что ругалась тогда матерно, так теперь за то соромно,- хозяйка повинилась. Помолчала, продолжила, в глазах огонек зажегся решения взболомошенного, за которое ненароком ухватилась:
- Вот, что хочу предложить,- она загорелась,- чтобы знал, не держу на сердце обиды. Бывай у меня запросто во всякое на то время удобное, если будет для работы надобность в событиях происходящих разобраться и в летописи их запечатлеть. Дозволь, покажу тебе заднюю комнату, где от всех сокрывшись мог бы тайком наблюдать, что в горнице моей делается,- Майка за собой поманила.
И провела меня, за руку взяв, туда, где место удобное соглядатаю находилось, мне его указав. И действительно, на печи там лежа, сквозь перегородку трухлявую можно было все происходящее в гостевой комнате как на ладони лицезреть и слышать весьма явственно, незамеченным при том оставаясь.
- Вот и ключ тебе,- Майка продолжила,- то есть мой для тебя подарок, плата за унижение прилюдное. Ну а сейчас, писатель, не отведаешь ли сластей заморских, чайку зеленого со мной не откушаешь? – хозяйка осведомилась.
Понял я, что аудиенция заканчивалась и чтоб судьбу, благосклонность проявившую, не искушать засобирался уже восвояси ,когда неожиданно пред ней на колени упал и все край одежд поцеловать старался. Взволновано, словами напыщенными стал за милость благодарить, но та перебила, раздражение сокрыв плохо:
- Ни к чему это, Ваня. Не нужны сейчас эти лобзания. Что тебе отпущено, тем и довольствуйся, а не то, и того лишу, ныне дарованного. И когда уже стремглав, чтобы не навредить удаче, бросился я к выходу, опять задержала, листок бумаги скомканный в дверях вручила:
- А это потом прочтешь на досуге своем, а там и к сочинениям приобщишь, коль затребуется.
Дома записку сию в волнении еще раз изучил, с содержанием внимательнейшим образом знакомясь. Печатными карандашными буквами /чтоб не узнали почерк?/ испещрена бумага /никак из
