обнаружил, что жена, сидевшая рядом до момента воспарения, вдруг очутилась в торце стола, возле жениха и невесты. И платье на ней было другое, и выражение лица: поджала губки, словно обиделась на гостей. А на месте жениха сидел их сын.
Боря внимательнее вгляделся в сына и вдруг обнаружил его в зеркале с электробритвой в руке. Сын мурлыкал в одной тональности, нет, скорее – порывисто издавал однотонные гортанные звуки. Но звуки изобиловали информацией.
Сперва напряженно, - мешал зуд электробритвы, - но затем необычайно легко Борис стал «читать» мычание сына. Звуки мгновенно преобразовывались в образы и доверительно разыгрывали множество сцен. Образы служили проводниками всеобъемлющей картины полной династии Килиных. Борис видел одновременно далекое прошлое и бесконечное будущее. Будто собрались Килины со всех уголков земли, сжав тысячелетие в одно мгновенье, и уместились в фокусе его взгляда.
«Наверно, я – бог, - подумал Борис, - если умею видеть сразу всех, всё и во всех временах?» Не было никаких секретов в существовании крохотных, завистливых и зависимых от своих крохотных желаний людишек, как не было у него повода впадать в тоску из-за их несовершенства.
Чем больше он заставлял себя любить людей, тем большей порцией эйфории награждался. Он уверял себя, что любит всех, независимо от цвета кожи и разреза глаз, и от того радость распирала душу, превращая его полет в нескончаемый оргазм: «Хорошо, хорошо, ох как хорошо!» Душа требовала любви, как можно больше любви – любить не только родственников, но всех, миллиарды людей. Любовь питала его, наполняла энергией всемогущества, и, между тем, любовь была главным источником покоя.
Борис потянулся к сыну, чтобы передать ему хотя бы маленькую толику знания о великой и вечной радости, которой за любовь наделила его Вселенная. Но возник золотым зернышком, сфокусировался и вырос образ правнучки. Она держала за руку жену Бориса. Жена была слепой, сильно уставшей от болезней старухой.
- Держись, - приказал он жене, - если ты умрешь, то я не вынесу и тоже умру от тоски. Я тебя так сильно люблю! Мы еще вместе очень много успеем.
Правнучка провела жену возле зеркала, и Борис уловил свое собственное отражение.
Отражение не смутило его. Нечто подобное он ожидал увидеть: иссушенное старостью лицо, гнойные, притворенные огрубевшей кожицей век глаза, поразительно большие, отвислые уши, как у Будды.
Впервые Борис догадался, что поступки в жизни и греховные мысли формируют и доводят до окончательного вида человеческое тело. По конституции Бориса легко считывалась его душа. Всякое зло, совершенное им по отношению к другим, отпечатывалось на теле «чертовским» наростом, родимым пятном, жировым валиком или едва заметной припухлостью, грозящей перерасти в злокачественную опухоль.
К старости грехов накопилось столько у знакомых и соседей, видел он, столько, что все они превратились в «полимпсееты».
По испещренным грехами телам – и не по одному разу – вряд ли можно было догадаться о прекрасном, первоначальном замысле Создателя. Вероятно, и Адам сильно изменился после грехопадения. Тело его было сшито по лекалам греховной души.
- Истины, истины хочу! – потребовал Борис у небесной тверди, до конца не сознавая – какого рожна ему еще надо.
Истина – любовь. Если бы люди знали истинную цену любви, то оберегали бы ее сильнее, чем жизнь, то множили бы ее и множились сами, наполняясь не земной радостью. Только любовь истинна. Только истина постижима любовью».
Не успел Борис привести в порядок величайшие свои догадки, как сильно дернула его за рукав нечистая сила и утянула вниз, по ходу придавая ускорение пинками и тычками в бок.
Высота была огромной и он, застонав от страха, чуть не наложил в штаны. В следующее мгновенье Борис сознал себя в позе тостующего, одновременно странным образом напряженно и расслабленно пускающего длинные стрекочущие тирады. Вытянутая в сторону новобрачных его рука крепко и уверенно держала стакан с теплым пойлом. Говорил он с жаром коммуниста, посвящая свой тост победам партии большевиков во главе с отцом всех народов, генералиссимусом, кормчим и просто великим борцом с хитрым космополитизмом – за мир во всем мире.
По неуловимым, но известным лишь одному ему признакам, как то: интонация, очередность словосочетаний и ударение на определенные словоформы – Борис поймал себя на мысли, что произносил уже финальные слова своего длинного и, по обыкновению, утомительного тоста. Такого утомительного, что слушатели успевали в зевотных судорогах не раз вывихнуть себе челюсти и вправить обратно.
Невероятно! Но гости слушали и вслушивались с неподдельным интересом в полифонию мелодичных звуков баритонального попукивания, четко расписанных и синхронизированных тостующим. На вдохе – в речевых цезурах – трели будто густели, наполнялись мощью и калибровались в чеканный шаг. На выдохе – протяжно сипели и, теряя силу, переходили на мелкую дробь: «Отгадай загадку, разреши вопрос: метился я в пятку, а попал я в нос? И еще, когда мы ели редьку с квасом, то пердели басом, а теперь перешли на диету, а пердим фальцетом!"
- Ну, ты пердяка грозный! – одобрительно произнес Юра Наступика, едва Борис в полной, космической тишине успел выпить за молодых и закусить яблочным пирогом: - Такому рекорду Стаханов позавидует! Жаль, я время не засек!
- Да, содержательная речь! – подтвердил Коммунистик: - Тут вам – и про ангелов, тут вам – и про колхоз. Не знаешь – какому верить.
- Уважаю! – сказал Дядя Балдей. – Уважаю за то, что не побоялся окатить всех нас правдой! А правда, она, известно, глаза режет! До сих пор слезятся!
- Что же я такого наговорил? – шепотом спросил Борис у жены.
- Наговорил? – возмутилась жена, презрительно и стыдливо отодвинув себя со стулом от Бориса: - Да уж, наговорил! Чуть голосовые связки не порвал – все пытался себя перекричать.
- Признайся, Боря! Ты в плену не был? Там быстро приучают к этому делу – к немецко-фашистским манерам, - поделился со всеми своими знаниями Венька Перископ.
Повезло Борису, что не в то место вслушивался народ. Или не тем местом Борис более громко и доходчиво пытался рассказать народу о таинствах Вселенной, о присутствии Бога и Царства небесного в каждом из гостей, о Великой и Всепобеждающей Любви, преодолевшей старость, огромную пропасть между смертью и рождением.
Виноват! Впал в беспамятство. И в нем хотел поведать всем обо всем и сразу. Но получилось реалистично и, по деревенским меркам, даже скромно.
В итоге, Борис Килин, Председатель Сельсовета, коммунист, участник ВОВ, уважаемый селянин, почетный гость весенней страды в одночасье стал Борькой Пердяком. И дети получили наследственный статус коренных пердяков, и внукам перешло прозвище – как фамильная ценность – хотя все потомки были реалистами, никто в небеса не поднимался с жадными помыслами разгадать тайны Вселенной, да и главный Пердяк вскоре Вселенскую Любовь уже считал блажью, втемяшенную ему однажды в башку с алкоголем.
Но скоро жена вылечила Бориса, вернула сознание, исклевав ему темечко, и он, как прежде, стал рассуждать как все – ровно и приземленно: "С соседями надо держать ухо востро; под добродушными светлыми их лицами скрыта враждебная злоба и зависть; любовь человеческая безобразна по своей сути, тосклива и обманчива; любовь вообще – суррогат стойкого и практичного чувства привязанности".
Чтобы больше никогда не пугать жену и не смешить соседей, Борис окончательно утвердился во мнении впредь не напрягать мозги, не туманить их всякой всячиной и не пускать в полет свои фантазии дальше колхозного поля.
«Жизнь, - решил Борис, - штука разовая и линейная. Если предначертано идти по ней, как по навозу, то надо идти с чистой совестью, не роптать, но ступать осторожно, чтобы других не злить и не раздражать запахами».
Ко времени полета в космос Юрия Алексеевича Гагарина уже совершенно пропал интерес у Бориса к безвоздушному пространству и Вселенскому Разуму.
Лишь изредка – когда наблюдал лениво, как внукам вставляли в задницы клизмы - на мгновенье светлел взглядом и непроизвольно шептал: «глисты, Вселенная, любовь, газы…» Но сплести логическую цепь и объяснить себе - по каким ассоциативным признакам эти слова пробивались шепотом наружу - он не мог и не хотел.
Прозвище «Пердяк» - раз уж оно прилепилось – давало ему преимущественную вольность вести себя в общественных местах в соответствии с ним.
Венька Перископ приноровился даже по звуку определять настроение Бориса. «Громко и без запаха – радость селу! Можно подписать у Пердяка любую бумагу, Да хоть заявку на мешок свеклы! Правда, получить эту свеклу все равно не удастся». Не такой простой Борис , чтобы разбазаривать колхозное добро и радоваться со всеми завистниками своей щедрости.
Кстати, прозвище Перископ Венька притащил еще с фронта. По рассказам очевидцев – односельчан, воевавших с ним в одной роте - Венька отчаянно бился с немецкими снайперами, но больше рвался в госпиталь, а оттуда, по списанию, в родной дом.
Выставив оголенную задницу из окопа, он мог часами поигрывать ягодицами и дразнить противника. Но враг неохотно раскрывал свои огневые позиции. В основном потешались вражеские пулеметчики, пристреливаясь к железной каске, которую по приказу батальонного комиссара Венька привязывал к голому заду, чтобы хитрым обманом убедить захватчиков: бойцы Красной Армии питаются так сытно, что даже через немецкий полевой бинокль у доблестных освободителей не разглядеть заплывших жиром глаз, носов и подбородков.
Так бы без единого ранения всю войну прошел. Но уже в Берлине «купился» на приманку какой-то сопляк, гитлерюгенд, и выстрелил по живому перископу. Хорошо, что высоко метил, между глаз, а то бы вернулся Венька с победой, но без одной ягодицы.
Венька как-то оголял свой "перископ" на общем собрании колхозников. Пиломатериалы ему нужны были для строительства музея трудовой славы на личном участке – вот он своей наглядной агитацией и пытался доказать: «куда пуля не ранит, а эхом все в голову отдается».
Надо сказать, слабенькое у него оказалось «эхо войны» - бороздка размером с указательный палец. Такие раны можно было в два счета по-собачьи зализать, не покидая передовую.
Глава 2.
Погружение.
К четырем часам дня солнце прочно увязло в листве вековых берез. Тень загустела, растеклась по пыльному двору, но вечерняя прохлада еще пряталась за плотной восточной стеной гнетущего марева. Солнечные лучи без труда разъедали кромку горизонта. Бесконечное небо, переполненное жарким светом, нетерпеливо избавлялось от него, сбрасывая избытки на паутинные поля рассохшегося чернозема.
С ближнего пруда доносились детские голоса: «Курнайся! Курнайся!» Слышны были всплески воды. Звуки, точно раскаты грома, набирая вдали силы, отчетливо опадали рядом.
Два тракториста, срочно освобожденные от полевых работ председателем колхоза, красили салатной эмалью усохшую траву вдоль федеральной трассы. Их незатейливая речь была посвящена высокому начальству, должному проследовать
