нашей, пердяковской породы.
Между ветел качнулся единственный в поле куст акации, и меня настиг водительский тремор – руки отбивали дробь на рулевом колесе, картинки передо мной тряслись, точно в объективе любительской кинокамеры.
- Куда мне пьянеть? Я еще со вчерашнего не трезвой, - откликнулся сонной хрипотцой Колька.
- Убери с дороги агрегат! А то, ненароком, кто-нибудь наедет. Потом беды не оберешься.
- Чего убирать-то, корячиться? Свои – все знают, а чужим нечего по нашим полям шастать. Самим украсть нечего! А что украдешь, перепрятать некуда!
- Морда ты протокольная! – крикнул незлобно дед: - Совесть ведь тебя съест без остатка, когда лишишь жизни неповинных людей!
- А может, и не лишу? Может, избавлю от такой-то, мать ее, жизни?
- Поехали! – приказал мне дед, махнув рукой на Кольку.
- Дед, давай я ему меж рогов пяткой засандалю, - предложил я не ради интереса, но потому, что никак не мог унять дрожь в теле. – Мне – отдохновение, а ему – урок. Физические страдания хорошо мозги прочищают. Через страдания прямой путь лежит к пониманию.
- Без тебя еще настрадается этот молодой и не объезженный. Аккуратнее «ехай», не задень махину, - постукивая тростью, дед опять стал затекать старческой усталостью.
Парадно, через центральную площадь села, мы подъехали к дому. Ворота были распахнуты настежь. На самодельном пьедестале, спроворенным под эстакаду из четырех широких досок, отдыхал оранжевый «Москвич». В загоне горестно вздыхали овцы. Курица, вымеряя каждый шаг, метилась клюнуть подозрительный предмет, чтобы с чувством исполненного долга тут же метнуться восторженно в курятник. Фыркал свинячий пятак под дверью сарая – дразнил сторожевого пса, который, утомившись за долгий вечер устанавливать на дворе порядок, наблюдал за происками утиной семьи возле его миски с водой.
С шорохом трогал листву первый вечерний ветерок. Снизу, из оврага подкрадывалась луговая прохлада.
Из дома резкими всплесками проносились голоса жены и тещи.
«Так выглядит вечность», - подумал я.
- Приехали, - с нескрываемой тревогой сказал дед.
- А то! Были другие варианты? – догадывался я, что весь день на винте был дед, но виду не подавал и терпеливо сносил мое присутствие. Утром его сын, мой тесть, оставив нам рабочую «Чахотку», - в народе прозванную «пирожок» или «вотяк с котомкой», - грузопассажирский «Москвич», на личном транспорте, - тоже «Москвиче», но 412-ом - повез в городскую клинику свою мать. Требовалась срочная консультация.
Бабке с каждым днем становилось хуже, в замыленных катарактой глазах искрился страх и непонимание, будто смерть обхаживала ее и протягивала руки для поцелуя. Жаловалась бабка на нестерпимую боль в левом боку. Иногда продохнуть не могла – так резко схватывала опоясывающая боль.
«Чума» для приличия осматривал больную неоднократно и, со свойственным сельским врачам цинизмом, вынес окончательный приговор: «Пожила. Дай бог каждому столько лет прожить».
Тестю тоже палец в рот не клади – обозвал «Чуму» крысоедом, вытребовал у него направление в районную клинику и дал совет «Чуме» чаще прикладывать ко рту антисептический пластырь, поскольку рот у того, как открытая гнойная рана – вонь источает неимоверную.
Накануне, весь вечер дед набивался сопровождать больную, но тесть твердо определил: «Поедут мать, жена, дочь и внучка – им в городе быть нужнее. А отец останется развлекать зятя, ( то есть, меня). Зять – святое. Какой бы родной не был, он всегда почетный гость»
Как ни странно, и меня с утра теснило беспокойство. Переживания жены, трогательная забота о старших шевельнули во мне непознанное досель чувство сопереживания малознакомым людям. Я и своих-то дедов и бабок знал лишь по фотографиям – в живую учиться постигать заботу о старых людях не пришлось…
Мы вошли в дом через веранду, оставив возле не разобранных пакетов с городскими покупками ведра вишни. Кольнуло недоброе предчувствие: почему женщинам было даже не до сумок и пакетов?
Дед спросил, скрывая волнение:
- И что?
- Гарлуша утонул, - ответила за всех теща: - Егор уехал к родственникам.
- Дальше, - с нарастающей в голосе тревогой сказал дед: - Что про бабку врачи говорят?
- Ай да, больше их слушай – и дня не проживешь. А откуда ты знаешь про Гарлушу?
- Я его предупредил, чтобы он пьяным в воду не лез.
- Гарлуша – это тот, что на мотоцикле приезжал? В фиолетовых семейных трусах? – не к месту спросил я.
- Так вы видели, как он утонул? – удивилась теща.
- Чего нам смотреть? Мы уже уехали. Ты лучше про бабку расскажи.
- Дед, опять отметился? – очнулась вдруг бабка, обозначив себя в углу кухни. – Сколько раз говорила: не лезь ты со своими пророчествами, куда не следует. Самый умный, что ли? Вот, наверное, и «Синоптика» уже до смерти напугал.
- Синоптика? – поразился я тому, как быстро прилепил мне прозвище пердяковский клан, лишь стоило мне раз попытаться предсказать по явным народным приметам погоду и объявить во всеуслышание.
- Это мы тебя так любя, меж собой называем. Никто еще в селе не знает, - успокоил дед и направился к своему насиженному месту возле окна.
Уловив в неловкой паузе свою вину, бабка повторила то, что она рассказывала два дня подряд: «Дед куда-то ушел, а мне надо срочно - по нужде. Зову его, дома никого нет. И вдруг ваша кроха –ей же только два года!- берет меня за руку и ведет на улицу. Я разрыдалась от умиления. Говорю, давай, детонька, отдохнем немного. Слышу, она своей крохотной ладошкой – хлоп, хлоп по скамейке. Наводит, куда мне, слепой, надо сесть. Какой удивительный ребенок! Умная, нежная кроха. Видимо, вся - в родителей?
Вошел тесть, оглядел всех натасканным взором хозяина жизни и напомнил о порядке:
- Мы ужинать-то сегодня будем? - скорее приказал, чем спросил он, не расточая остатки сил на упреки и замечания о том, что сумки стоят на веранде не разобранные, в доме беспорядок и излишняя сосредоточенность на пустом времяпрепровождении в глупых разговорах.
Теща всплеснула руками, суетливо дернулась к веранде, но по ходу успела обронить:
- Егор, а Гарлушу нашли?
- Нет, - коротко, по привычке радиста военного судна сказал он, - темно. Завтра, с утра подводники продолжат…
- Там купальня – метр на метр. С берега руками можно нащупать, - определил я.
- Не нащупали, как видишь. Хорошо нырнул. Скажи, отец, сильно пьяный Гарлуша был? – спросил тесть у деда, намекая, что ему, как представителю власти, все известно в деталях: кто с Гарлушей разговаривал за секунды до его броска в воду, о чем говорил и по какому параграфу за неправильное поведение на водах должен получить взыскание.
- Был бы трезвый, не стал бы выпендриваться перед Синоптиком, - вдруг решил дед. – Это ведь Гарлуша городскому решил показать, что плавает не хуже.
- По крайней мере, под водой, - черным, инородным юмором защитился я, раз уж скоро дед нашел на кого свалить вину.
Тяжело приспосабливаться к чужим нравам. И, вроде, говорили на одном языке, но каждое слово имело иной, непривычный вес. Умная мысль подвергалась обструкции, удачная шутка вызывала недоумение у слушателей.
Сперва, я боялся представиться моей новой семье неуклюжим, косноязычным переростком с мозгами ребенка старшей ясельной группы, затем догадался, что именно эту самую боязнь семья ловко использовала, вынуждая меня говорить еще большие глупости.
Тонко плели сети, говорили со мной, точно следователи прокуратуры, заранее уверенные, что я виновен во врожденном идиотизме. Вина не требовала доказательств, но просила публичного снисхождения и принятия срочных профилактических мер.
По ускоренной воспитательной программе меня, враждебную личность, проникшую в благодатную среду, учили правильно и глубокомысленно молчать – раз уж к своим 28 годам я так и не научился верно излагать свои куцые мыслишки.
Тесть оказался ортодоксальным либералом. Поэтому любой сторонний либерализм приводил его в ярость. Свободомыслие уважалось, но лишь в том случае, когда точка зрения на события и вещи совпадала с мнением тестя.
Правда, потом надо было на свои высказывания получить одобрение у тещи. А это сделать было почти невозможно, поскольку все высказывания своего мужа моя теща считала наивными, ошибочными и вредными.
Я мог вообразить: как ей, замученной 35-летним отбыванием под одной крышей со свекрами и мужем, по крупицам приходилось отвоевывать право на собственное мнение. На какую изощренную хитрость приходилось идти, чтобы отбить у свекров мужа и постепенно приучить его к смелости высказывать ее мнения, выдавая за свои.
С каким терпением внушала мужу свое представление о счастье и семейном благополучии, опасаясь, что он может неправильно ее понять и посчитать, что она посягает на устои семьи и на его свободу.
Хотя, о какой свободе могла идти речь у сельского «интеллигента». За 35 лет тесть даже ни разу жену не отлупил по-человечески: с яростным наслаждением победителя над лютым врагом. Прозевал момент, когда нужно было, сославшись на «Домострой», применить жесткие воспитательные меры. А вскоре теща и сама предлагала тестю:
- Попробуй, тронь, если давно не хварывал?!
Так незаметно и утерял тесть хозяйскую власть, оставив за собой лишь унизительное право на требование жратвы и спокойного просмотра вечернего выпуска теленовостей. «Не забывай, женщина: голодный муж опасен, а сытый – всегда печален».
Эту укоренившуюся печаль в глазах тестя я должен был принять как эстафету. Моя драгоценная супруга была зачата при патриархальной власти, вскормлена в переходный период, а о замужестве серьезно задумалась при глубоком, застойном матриархате, царившем в семье. Умозрительный опыт у нее был огромный. В отличие от меня, она знала конкретно, как нужно и, главное, с какой целью строить ячейку общества.
Но прежде необходимо ей было показать и доказать своим родителям, что я легко поддаюсь дрессировке. Из меня еще можно сделать послушного Голема.
С этой целью третий отпуск подряд меня везли в село. И я перевоспитывался. Приобщался к природе лесостепной зоны и познавал мудрость пердячего клана. Всё в этой семье органично вписывалось в правдивую атеистическую реальность бытия.
Один дед немного подкачал. Когда-то его нежданно открывшиеся способности – предсказывать будущее, входить в контакт с покойниками и нехорошими сущностями, а еще отправляться в точку, где пространство и время теряло линейность – ничего, кроме позорного прозвища деду не принесли.
Затертая годами пенсии его властная сила и связи никого уже не пугали, а предвзятое мнение односельчан о наступившем старческом маразме превратили деда в одну большую отсыхающую болячку на здоровом организме всей семьи.
Трудно было его представить некогда хитрым, изворотливым, деспотичным Секретарем Сельсовета – вершителем судеб и политическим хозяином колхоза.
Но я представил, проникся и многое понял из того, что не желала понимать «семья».
Что меньше всего ожидали жена, тесть с тещей, оставив легкомысленно меня на день с дедом, то и случилось – я полностью попал под влияние деда, был очарован его правдивыми историями.
- Что это у тебя в руке? Блокнот? – проходя мимо, с усмешкой спросила теща. – Записываешь за
