вверх по служебной лестнице.
Но для производства в старшие офицеры, да ещё в молодом возрасте, надо было особо отличиться и, разумеется, добиться покровительства влиятельных персон. Последнее не составило труда для Верёвкина – ему удалось где-то приобрести умение располагать к себе людей. Не владея искусством красноречия, не отличаясь умом, не обладая приятной внешностью (в его лице было что-то крысиное) Верёвкин с помощью одному ему известных приёмов производил наилучшее впечатление на тех, с кем он общался. К этому следует прибавить, что его, как-никак, уже почитали за своего, – в итоге он сумел войти в доверие к самому Петру Андреевичу Клейнмихелю, и особенно сошёлся с его женой, с которой его объединяли кое-какие общие начинания на коммерческой почве.
Теперь оставалось заслужить благосклонность государя, и снова Верёвкину повезло. Шеф корпуса жандармов Александр Христофорович Бенкендорф как раз искал способного человека для выполнения важного задания на Кавказе. Непокорные горские племена, не желавшие подчиняться русскому владычеству, вели там ожесточенную войну против императорской армии; Николай Павлович сказал Бенкендорфу, что неплохо было бы жандармам со своей стороны предпринять какие-нибудь действия для усмирения горцев. Александр Христофорович призадумался и принялся искать подходящего офицера, – тут-то ему порекомендовали Верёвкина.
Александр Христофорович знал его как одного из своих подчинённых, но обращал на Верёвкина мало внимания. Обладая властью над таким могущественным организмом, которым являлся Жандармский корпус, Бенкендорф не злоупотреблял ею. Помня заветы государя, он охотно спасал заблудших и утешал страждущих, а в целом относился к своим обязанностям старательно, но бесстрастно, то есть мог спокойно отпустить попавших в жандармскую сеть людей или так же спокойно отправить их на каторгу. Если Пётр Андреевич Клейнмихель был известен своей рассеянностью, то Александр Христофорович Бенкендорф – своим спокойствием. При этом оба они ходили в государевых любимцах, поскольку являлись олицетворением работающего без перебоев совершенного государственного механизма.
С подчинённым Александр Христофорович тоже был ровен и спокоен. Верёвкин из-за своей небольшой должности был безразличен ему, но если уж была дана рекомендация, Александр Христофорович с готовностью последовал ей. Он никогда не нарушал принятых правил.
Получив назначение, Верёвкин без колебаний отправился на Кавказ. Он не сомневался, что сможет выполнить поручение в превосходном виде и тем самым подняться ещё выше по службе. По прибытии на место его постигло, однако, жестокое разочарование. В результате переговоров, искусно проведенных русским военным командованием, горцы замирились. На долю Верёвкина осталась рутинная работа, на которой карьеру не сделаешь.
Впрочем, отдельные группы горцев продолжали совершать набеги на русские крепости и поселения, что внушало надежду на обострение ситуации. Следует добавить, что возобновления войны с нетерпением ждали многие офицеры, желавшие выслужиться в ходе неё. Помимо того, в ожидании войны томилась целая когорта чиновников, подрядчиков, поставщиков и прочих ловких людей, всегда получающих изрядную прибыль от военных поставок. Понятно, что Верёвкину не составило труда найти союзников для осуществления задуманного им хитроумного плана.
Прежде всего, были скрытно приведены в полную готовность воинские части на демаркационной линии; затем распущены слухи о скором выступлении горцев против русских. Теперь оставалось дождаться повода для начала новой военной кампании, и он вскоре представился. Как-то ночью отряд горцев напал на русское поселение и устроил страшную резню: более ста человек погибло. Поселение находилось далеко от демаркационной линии, – тем более велика была дерзость горцев, проникших в такую даль и обошедших все русские заставы и караулы.
Не успели опомниться от этого кровавого набега, как последовал следующий, точь-в-точь повторяющий первый. Опять было нападение ночью на глубинное русское поселение, и опять были десятки жертв.
С быстротой молнии в Петербург понеслись курьеры с депешами, адресованными лично императору. Николай Павлович, конечно же, не мог стерпеть такого коварства со стороны горцев, он был возмущен их бессмысленной яростью, – в самом скором времени последовал высочайший приказ на выступление против сих обманщиков и убийц. Армия выступила и весьма удачно: многие горские аулы были разорены, за каждого погибшего русского селянина горцы заплатили сотнями свих жизней.
Награды и чины посыпались, как из рога изобилия; Верёвкин получил чин полковника за умелую подготовку кампании по линии жандармского управления. Ходили, правда, слухи, что нападения на русские посёлки имели большие странности. Горские отряды непонятно откуда появлялись и куда исчезали; кроме того, никто из горцев не признался в совершении этих набегов, хотя обычно они любили хвастаться подобными деяниями. Наконец, тогда же вблизи ещё одного русского поселения была замечена группа горцев, явно затевавшая что-то недоброе. Обнаружившие их драгуны вступили в бой, но тут выяснилось, что эти горцы – не горцы, а переодетые в горцев жандармы. Они объяснили драгунам, что выполняют секретную миссию, направленную на обеспечение безопасности русских поселений, и были отпущены восвояси. После этого кое-кто намекал, что жандармы и, в частности, Верёвкин имели непосредственной отношение к разорению русских селений, однако такие намёки решительно ничем не были подтверждены и рассматривались как клевета и злопыхательство. К тому же, патриотически настроенные люди говорили, что если оно и было так на самом деле, то Верёвкину надо воздать хвалу за сии действия. Принеся жизни русских людей на алтарь Отечества во имя усиления российского государства и вящей его славы, Верёвкин совершил поступок, достойный похвалы, а не осуждения.
В Петербурге новоиспеченного полковника встретили с распростёртыми объятиями. Он был принят государем и обласкан высшим обществом. В Жандармском корпусе Верёвкин занял видную должность; вскоре он купил себе дом в столице и открыл счёт в банке при посредстве Егора Франциевича Канкрина. Другой человек на месте Верёвкина удовлетворился бы этим и спокойно служил бы до старости, получив, даст бог, к шестидесяти годам генерала. Однако Верёвкин был по-прежнему исполнен честолюбивых устремлений, потому что, невзирая на все достижения, сознание собственного ничтожества продолжало мучить его. Для того чтобы заглушить эти мучения, надо было подняться как можно выше, дабы люди сделались так малы перед ним, что ничтожными стали они.
***
Прекрасным, тихим летним утром, какое бывает в Петербурге после затяжной полосы моросящих дождей, после редкого солнца, робко пробивающегося сквозь рваные низкие тучи и тут же прячущегося вновь, – Верёвкин завтракал в большой столовой своего дома. Он был одет в удобный широкий халат, на ногах его были мягкие домашние туфли. Английские напольные часы – уменьшенная копия часов, стоявших в кабинете императора, – прозвонили десять, но Верёвкин не торопился. Были времена, когда он отправлялся на службу к восьми часам утра, не смея задержаться ни на минуту, но теперь они миновали. Достигнутое положение позволяло ему побыть дома и переждать утреннюю суету, когда чиновники всех мастей спешили в свои департаменты, купцы открывали лавки, а улицы заполнялись торговцами, старьёвщиками, точильщиками ножей и шарманщиками.
Сквозь приоткрытое окно уличный шум проникал в столовую, и Верёвкин прислушивался к нему едва ли не с наслаждением. В чашке дымился ароматный кофе, таяло сливочное масло на румяных французских булочках, искрился на столе хрустальный графин с итальянским апельсиновым ликёром. Для того чтобы не нарушать идиллию Верёвкин за завтраком обслуживал себя сам; распахнув халат и вытянув ноги, он сидел в кресле, отпивал кофе маленькими глотками и блаженно щурился на картины на стенах.
Покупать живопись стало его страстью: вначале он подражал Клеопатре Петровне, которая слыла в петербургском обществе большой ценительницей искусства, и слушался, к тому же, предприимчивых людей, которые утверждали, что покупка картин является выгодным вложением капитала. Потом он втянулся в собирательство и уже мечтал создать собственную коллекцию, способную поразить воображение знатоков. До этого было, конечно, ещё очень далеко, но начало коллекции было положено.
Единственное, что несколько огорчало Верёвкина в его художественной страсти, – слабое понимание им особенностей живописи и полное незнание её направлений. «Культурки не хватает», – со вздохом говорил он себе и сетовал на своего отца, жившего скудно и уныло, бесконечно далёкого от искусства. Низкое происхождение, помноженное на неполноценное воспитание, всегда жгло, как огнём, душу Верёвкина, – собирательство картин, напротив, приносило отраду, позволяя почувствовать себя наравне с истинной аристократией. Что же касается отсутствия художественного вкуса и общей неграмотности в области, касающейся всевозможных муз, то Верёвкин старался не показывать их. Он прибегал к помощи истинных служителей прекрасного и от своего имени повторял их рассуждения об искусстве. Этого было достаточно для мецената, а вникать в вопросы культуры более глубоко Верёвкину было скучновато, да и не досуг. Не все же собиратели коллекций должны быть подобны князю Юсупову, оправдывался он перед самим собой: купчишки, которые не отличают мазню от настоящей живописи, тоже картины приобретают, – а у меня, слава богу, мазни нет, всё именитые художники!
С любовью оглядев свою коллекцию в столовой, Верёвкин захотел посмотреть на картины в других комнатах дома. Он поднялся с кресла, запахнул халат, но тут раздался тихий стук в дверь.
– Ваше высокоблагородие, – раздался с той стороны голос лакея. – К вам приехали-с его превосходительство, господин обер-полицмейстер Кокошкин. Прикажете допустить?
– Болван ты, братец, – ответил Верёвкин, открывая дверь. – Что же мне его – в халате принимать? Попроси обождать и скажи камердинеру, чтобы нёс мне одеваться…
– Какое утро сегодня, а? – весело воскликнул Кокошкин, когда Верёвкин вышел к нему в гостиную. – В это утро да поехать на острова в хорошей компании, с девицами, – семья-то всё равно на даче.
– Да, славно было бы, – неопределённо отозвался Верёвкин.
– Да, славно, однако не получится – служба! – вздохнул Кокошкин. – Я за вами, господин полковник. Клеопатра Петровна Клейнмихель известить меня изволила, что муж её Пётр Андреевич был на аудиенции у государя и говорил с ним о нашем дельце. Клеопатра Петровна просила прибыть к ней, – вот я и заехал за вами, как обещал.
– Благодарю вас. Я готов.
– Ну что же, тогда поехали… А утро-то какое, а утро-то! Ох, служба, служба, – покачал головой Кокошкин…
– Какое утро! – воскликнула Клеопатра Петровна, встречая Кокошкина и Верёвкина в гостиной своего дома. – Как сейчас хорошо на побережье, – как прав был великий Пётр, что отстроил новую столицу России на морском берегу! А
