"± 7" - не для чтения - роман

занимательное за окном, в осиновой, понурой, готовящейся к осени, верхушке. - Ты думаешь, один здесь такой умный, думаешь, у меня нет идей... Но надо работать! Ты же сам какой-никакой руководитель был, понимать должен, что хлеб зарабатывать нужно, а не бегать мальчишкой. Москвичи требуют заменить тебя, а я торможу как могу... Смотри! - он разорвал записку надвое, брезгливо и неточно смахнул "останки" в мусорную корзину. - Этой глупости не было!..
Куда там Норкину понять, что смахнул он в корзину не просто бумажки, а нечто большее, значительно большее для Антона, - теперь их уже ничего не связывало, - он  снова обретал так необходимую ему свободу, - Антон поднялся.
- Да сядь ты! - Норкин опять перевоплощался в друга "последетства", - мелочи все, вызвал тебя для другого. У жены шефа юбилей, нам поручено подготовить все, чтоб тип топ, без прокола. Используем твои старые связи, на дефиците сидел. Не оставим кормящего отца нашего в одиночестве, - хохотнул, - а? Оплатит сторицей!..
- Да я ж в Коломне... - Антон явно растерялся.
- Ну и что, сто верст не крюк! С утречка пораньше подъеду, полтора часа и там. - Норкин поднялся, протянул руку открыто, дружески. - Ну бывай, до завтра!
Минуту назад: Антон поднялся, вышел в приемную, попросил у секретаря лист бумаги, и тут же на подоконнике написал заявление об уходе, но прошла минута, и было слово, - он поднялся, вышел в приемную, и дальше по лестнице на выход. Нет, он не менял своего решения, но так изменились обстоятельства, - он, конечно же съездит в Коломну, и там его не узнают, и вот тогда, после полного фиаско, его заявление в глазах Норкина будет вполне оправданным, сейчас же оно попахивало бы неблагодарностью и трусостью. Результат тот же, но с возрастом Антон отдавал предпочтение не столько самому результату, сколько тому, как он был достигнут, теперь он считал, что победителей обязательно осудят, - и если не время, и если не кто-нибудь другой, то они - сами себя. Всю дорогу до дома Антон присутствовал при странных весах: в чашечках по обе стороны от него раскачивался один и тот же, и все-таки разный Норкин - маленький, подленький, скользкий человечек уступал весом человеку, изо всех сил карабкающемуся из донного детства к солнцу, мнимому? но он не сдавался, он полз как мог, - но вот к первой чашечке добавлялась пара солидных аргументов, и другой Норкин взлетал "выше крыши".
Спать улегся Антон пораньше, долго ворочался в безуспешной попытке уснуть, - страшился Коломны, - нащупал кнопку у подножия ночного грибка, нажал, - на оранжевый переплет книжицы сначала арабской копией выбросилась тень от руки, затем летучей мышью нырнула в толщу, и там, распластанной,  замелькала лишней, подрезанной страницей. Остановилась серой, прозрачной, случайной, почти у верхней корочки. "Иисус сказал ему: "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею, и всем разумением твоим". Сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: "возлюби ближнего твоего, как самого себя". Случайной ли? С течением времени Антон все больше прирастал к этой  Большой книге, чудесным образом уместившейся под маленьким, виниловым переплетом, с маленькими, но такими значительными буквами. На первой странице гласило: "Е В А Н Г Е Л И Е то есть: БЛАГАЯ ВЕСТЬ     или Н О В Ы Й  З А В Е Т  Господа Нашего   И и с у с а  Х р и с т а". Медленно Антон продвигался по ней, частенько надолго зависая над строчкой, возвращаясь к прочитанному, и там задерживаясь, удивляясь и восторгаясь абсолютно новым открытиям, и разочаровываясь от непонимания того, что накануне казалось таким очевидным. У этой Книги не было начала и не было конца, и в то же время не создавалось ощущения бега по кругу - она всегда была новой и неизведанной.
Он снова перечел последнюю строчку: "возлюби ближнего твоего, как самого себя", - задумался. Уверен, - он мог бы любому интересующемуся объяснить ее содержание, но себе... Возлюбить Норкина, как самого себя... Мысленно поменялся с ним местами, и это решительно подействовало - на глаза опустилась глухая, плотная тяжесть, так что Антон едва успел погасить свет.
Ехали как-то однообразно и пресно. Норкин усадил Антона рядом с водителем, сам же, неприглядно раскидав короткие конечности (незастегнутая ширинка усиливала впечатление), возлег на заднем сидении, прикрыв лицо шляпой, изредка выпуская из-под ее приглушающих полей один и тот же вопрос: "Где мы?" И когда дисциплинированный водитель опережал стон проясняющим ответом, он все же порождал его с коротеньким прицепчиком: "... уже?" Через оставленными неприкрытыми щели в окнах (распоряжение Норкина - "после вчерашнего") прорывался, вероятно, холодный ветерок: голые по локти руки водителя дыбились крепкой, редкой шерстью, - Антон же противно клеился липкой спиной к потрескивающему сидению. Долговязые сосны, и вертикальные, лиственные складки между ними, припорошенные желтым и красным конфетти, и ослепляющие, солнечные прожекторы: при совпадении очередного поворота с рыжими, подстриженными до голубых далей, прогалами, помещали автомобиль в центр вращающегося циферблата с неподвижным антоновым взглядом вместо стрелок. Разбитую часть дороги под Воскресенском Норкин подчеркнул особенным недовольством: "Мешки везешь?!", и "Волга", в последний раз споткнувшись о Москва - реку, значительно сбавила обороты, - но ярмарка с виселицей в центре для Антона неотвратимо приближалась, и гаишник, при повороте на Рязанское шоссе, различив его за ветровым стеклом, обреченно опустил жезл и отвернулся равнодушным знаком...
Время, время, - но банная труба устояла, потеряв одну руку -растяжку, осталась при двух, инвалидкой, как человек при одной,  - и не спрашивала, и не восклицала, - старчески горбатясь, поясняла - ползет (летит?) время.
Проходная, лишенная вертушки и назидательной фигуры, сквозила подвохом; Норкин не отставал ("посмотрим, чем ты тут руководил?") В центре двора остановились, - пахло аммиаком, верным признаком неважного состояния дел, - за механической мастерской ухнул падающий лист металла, с отставанием  лязгнул другой - выгружали? верно! - с опущенными бортами выползал трейлер: номера те же, за рулем лицо незнакомое, безразличное. Вентилятор в теле цеха мороженого взвыл и припадочно затрясся, выпуская из себя мучную пыль и сладкий запах ванили. Вякнул клаксон - они сдвинулись в сторону, пропуская желтую, молочную цистерну. От автомобильной эстакады отчалил жуковатый фургон с дрессированной щукой и витиеватой, свежей заплаткой, на весьма сухопутном боку: "рыба - вкусный и полезный продукт"; Норкин с раскачивающим на носках пониманием проводил его за ворота; в проходной наконец-то объявился охранник, и, кажется, с вопросом к вылупившимся откуда ни возьмись зевакам. Его опередила кладовщица Степановна в странной для непосвященного, всесезонной одежде: в валенках при галошах, в ватных, неимоверно широченных в тазу, просаленных, брюках, и в безрукавной кофточке, - влажная, бледная кожа жадно, взахлеб, упивалась ласковыми, солнечными лучами, такая у нее была работа - "из огня да в полымя"... Маленькая, она обняла Антона на всю ширину рук, прижалась головкой к его груди.
- Сергеич! Сергеич! - подняла заплаканное лицо, - тут такое без вас, тут такое! - отступив на шаг, воздела руки к небу. - Ну что же вы все?! Это ж наш Сергеич!..
И потянулись ручейки: белые и черные; к оконным стеклам и на первом этаже, и на втором, приклеились ладошки и улыбки, и на них наседали задние, - в центре с Антоном и Норкиным уплотнялись ядром, дальше реже и свободнее - новенькие, но, поддавшись общему настроению, протягивали руки, представляясь именем, отчеством и профессией. Демонстрация, да и только... Антон чувствовал себя неловко, словно - ловко - кого-то обманывал. На окрик толпа расступилась, пропуская вперед любимицу - Веру Николаевну - технолога цеха мороженого.
- Я знала! Я знала, что вы к нам вернетесь! - повисла на шее. - Я так рада!
Антон назвал ее Верой, как и раньше, поцеловав в щечку, отстранился на вытянутые руки.
- Я в гости...
- Ну и что же, а мы вас уговорим! Мы все знаем! - она захлебывалась. - Директора нашего уволили, и вчера было собрание, привозили из главка нового, а мы затребовали вас, и вот вы тут!
Ах вот на чем зиждилась его внезапная популярность: на их самообмане, который незамедлил взорвать треснутый, по - бабьи визгливый, голос, Марины? Да! - его прежнего секретаря.
- Чего разорались! Никто и никогда не поставит его директором! Поняли?.. Пожалеете!..
Глаза их встретились, - темный, - страх, - загнанного в угол, и готового на самую яростную защиту, зверька. Почему?..
- А мы письмо напишем, и все подпишемся! - Вера еще не почувствовала в этом искусственном облаке другого настроения. - Подпишемся?!
- Подпишемся, - ее поддержали  только два-три приглушенных голоса в таких же марлевых, накрахмаленных коронах.
- Я вам подпишусь! Так подпишусь! Все по рабочим местам!..
И собрание оглохло, и бесшумно растворилось, льдинкой в кипятке. Может быть, все случилось и не так быстро, как казалось Антону, но случилось, - Норкин с носка на носок "хм - хм!" - руки в карманах, взгляд мимодовольный, поверх; печальная Степановна; Вера - поникшая и виноватая в плечах, с переспевшей, на длиннющих ресницах, росой, под белым халатом крутой изгиб бедра - вся она сработана крупно, но очень нежно, на рукаве летящий след губной помады, что так не характерно для чистюли.
- Девочки обед готовят, пойдемте в лабораторию, - пригласила она.
Шли через бело-голубой цех, в белых халатах, - Норкину до пят, - сдобные женщины  на минутку выпадали из технологической цепочки, плескались улыбками навстречу, пахли сладким, жаловались на плохую заморозку, особенно по утрам, говорили, что им без Антона стало гораздо хуже. Антон давал советы, Вера записывала в блокнотик, - "для начальника компрессорного цеха, он такой молоденький, после института!", - Норкин дегустировал вафельные стаканчики с пломбирными горочками, болезненно морщился. На второй этаж поднимались по затяжной, нестандартной лестнице, на вынужденную оригинальность которой Антон в свое время потратил бессонную ночь, Вера успела рассказать о грустной обыкновенной истории: о том, как новый директор с первого же дня занялся только личными интересами, - подбил кадровичку (вот почему она такая злющая), ненавистного полковника и несчастную Степановну на аферу  с целой машиной сливочного масла, машина попала в случайную аварию, завели дело, все вышли из воды сухими, директор пошел на повышение даже, полковник вообще остался в стороне, а все свалили на несчастную Степановну, которой теперь грозит суд, а у нее маленький сын и погиб муж. И вчера из главка привезли нового директора, народ же выразил недовольство и затребовал назад Бутина, на что начальник поднялся и во все услышание заявил, что к Бутину ездили, но  тот так хорошо устроился, что и слышать не хочет о Коломне.
- Разве можно так обманывать целый коллектив? - заключила Вера.
- Можно, - сказал Антон.
- Нужно! - вмешался Норкин.
Доверчивая Вера приняла его слова за шутку, рассмеялась.
- Но мы не сдадимся! Вместе будем за него бороться!
На что Норкин брезгливо нащупал языком