голос Машку и Аделаиду Ивановну, я поплёлся вслед за ним.
Вскоре выяснилось, что шли мы к холму, на вершине которого угадывались контуры перевёрнутой пирамиды.
-Угадываешь, куда путь держим? – обратился ко мне вроде бы неспешно трусивший кот, но так, что я еле поспевал за ним на своих ватных ногах.
-К черномору, что ли? – мне было как-то всё равно.
-К нему, к нему… Только через него и можно теперь выбраться отсюда.
-Ты-то откуда знаешь?
Кот обиженно оглянулся.
-Я же всё-таки не просто так здесь нахожусь, мне положено многое знать…
-С кащеем не в доле случайно, знахарь?
Кот только фыркнул, не удостоив меня ответом.
«Ну-ну, пофыркай. Наверняка делёж вовсю идёт, в одиночку бы ты к черномору не сунулся…»
-Кстати, мы что – просто там к нему в гости заявимся? – вяло поинтересовался я.
-А его и нет сейчас… Улетел он на часок другой.
-Куда улетел?
-Прогулка у него сейчас. Моцион, - сумничал кот.
-Перетрудился?
-А ты как думаешь? Чтобы ворожить, много затрат требуется…
-И что, мы так вот запросто сможем заглянуть в гости без ведома хозяина?
Кот вздохнул. Кошачьи глаза посмотрели на меня внимательно и строго.
-Мне туда никак нельзя, сгину ни за грош. Я тебя привёл, дальше тебе одному стараться придётся. А по-другому из Лукоморья никак уже и не выбраться – это место всех здесь полонит. Ты сам-то посмотри внимательно, посмотри.
Я посмотрел. Мы уже почти поднялись по узкой тропке на вершину холма, и чудное сооружение предстало передо мной во всей своей красе. По сути, оно представляло угрожающих размеров раструб, упиравшийся концом в придавленную его мощью избу. И в этот раструб зримо стекались разноцветные нити, невесомо скользящие в дрожащем, расколотом на бесчисленные оттенки - жёлтого, синего, зелёного, красного - воздухе… Весёленькая была бы картина - при условии, что тебе ничего неизвестно о художнике.
-М-да… Главный-то затейник здесь, похоже, всё-таки черномор - такую махину просто так не соорудить. Знать, очень хотелось. Ну а мне-то что теперь делать прикажешь? В трубу эту лезть?
Кот довольно бесцеремонно повёл ушами.
-Не знаю. Всё или как-то само должно устроиться, или… не устроиться.
Я вновь уставился на фейерверк утраченных иллюзий, салют умирающей сказке. Всё лучшее, что в ней было; лучшее, что она могла вызвать в людях, - всё теперь служило её скорой кончине. И у меня уже не было сил что-либо предпринять, хотелось только, чтобы всё поскорее закончилось – обычное состояние уставшего от реальности идеалиста. Но в какой-то момент почти бездумного созерцания внутри меня словно бы произошёл сдвиг, вызвавший дискомфортные ощущения, как от жжения в лёгких при простуженных бронхах. Жжение всё усиливалось, в груди что-то почти осязаемо треснуло, и тут же из неё стали просачиваться наружу тонкие разноцветные нити. Я тупо созерцал на бегство красок из моей души во враждебный ей мир, охваченный чувством глубокой детской обиды, пока неведомая сила не схватила меня за шиворот и не поволокла к услужливо распахнувшейся двери в избу. В избе не было ничего, кроме разноцветного потока, струящегося к огромному зеркалу, в глубинах которого явственно угадывалось обилие черного. С ужасом я понял, что никак не могу противостоять своему уходу из этой ставшей вдруг такой родной реальности, судорожно всплеснул руками, задел разбившийся на мириады брызг янтарный лучик и, в последнем усилии представив перед собой позолоченную луковку, всё и цеплялся и цеплялся за этот образ, пока меня затаскивало разверстую пасть воронки…
Глава 12
Очнулся я от звеневшего в голове колокола. Бой шёл прямо из-под меня и был настолько силён, что я гудел ему в такт вместе с деревянными мостками, на которых и лежал, на расстоянии вытянутой руки от пышащего жаром ослепительно-яркого купола. Когда звон прекратился, я вновь обрёл способность интересоваться происходящим и огляделся. Судя по положению солнца, уже начинался вечер, который обещал не скоро остыть. Находился я на высоко над землёй, на строительных лесах, откуда не так-то просто было слезть. Однако сетовать на это было глупо, особенно если представить, где бы я вообще смог приютиться, если бы их не было. Вид далёкой земли вызвал у меня приступ головокружения, из чего я заключил, что моё состояние далеко от идеального – высоты я никогда не боялся. Теперь ж помимо высоты я обрёл способность пугаться надвигающегося вечера, вида незнакомых окрестностей и как-то и связанного со всем этим чувства глубокого одиночества. Вспышка пережитого ужаса прошла, и мною вновь овладело равнодушие, в любой момент готовое превратиться в мятущееся беспокойство. Я прижался щекой к луковке, и внезапно от него повеяло спокойной прохладой, как будто я лежал на берегу озерца. Ничего ещё не было решено, и я находился именно там, где мне и надо было быть.
Нет нужды подробно описывать моё снисхождение с лесов, достаточно отметить, что оно было долгим, трудным и стоило мне не одной ссадины. Когда я наконец (мокрый, как насмерть перепуганная мышь) ступил обеими ногами на землю, то тут же услышал от заждавшейся меня там старушки следующее:
-И зачем ты только туда забрался-то, дурень? До бога ведь и отсюдова близко будет…
Я пробормотал что-то невразумительное и в свою очередь осведомился, куда это меня (в буквальном смысле) занесло.
-Эка тебе разобрало-то, однако… Троицкое это. А тебе куда нужно было?
Побеседовав ещё немного в том же духе со скептически настроенной в мой адрес, но тем не менее словоохотливой старушкой, узнав от неё, что батюшку величают «отцом Сергием», что служба должна вот-вот закончиться, я распрощался с ней, напоследок пообещав, что после этого раза – уже «ни-ни».
«Троицкое, Троицкое…» - сверялся я на ходу по памяти с автомобильной картой, двигаясь к церковным вратам. «Так это же совсем рядом с заповедником. У-у-х… Ну и везучий же ты, сукин сын. Вместо ада - да в святое место, да ещё прямо под боком, да с соломкой подстеленной…. А в святое место-то мне вообще можно войти? Кисель ведь я по своей воле пил, и кащею сам дал своё согласие…» Подумав, я решил, что в храм Божий мне войти всё-таки можно, но свечек за своё здравие лучше пока не ставить и благословения у священника не просить.
В церкви я скромно занял место у входа и начал присматриваться к батюшке, беседующего с прихожанами. Немного отвлекало обилие позолоченных икон и угадываемая золотая утварь в алтаре, но это скорее по быстро приобретённой привычке, чем по необходимости – запал, слава Богу, уже был не тот. Отец Сергий мне понравился. Говорил он степенно, но без нарочитости, и без тени той суеты, за которой обычно прячется раздражение от неправильно сделанного в жизни выбора. Ему шла борода; он часто и естественно улыбался, и ему охотно улыбались в ответ. Было видно, что человек находится на своём месте, и место это его красит.
Улучив момент, я подошёл к священнику.
-Извините, батюшка, что обращаюсь к вам неподобающе и не прошу благословения, но… я очень хотел бы поговорить с вами наедине о вещах, которые достаточно трудно принять на веру, а вы уж потом сами решайте, давать мне благословение или нет.
Отец Сергий какое-то время посвятил изучению моего помятого лица с отчётливыми следами многих пороков на нём, не упустил из виду и мой крайне потрёпанный туалет, затем принял решение и улыбнулся.
-Действительно, вопросы веры лучше обсудить в моей келье. Пойдём, сын мой.
В келье отца Сергия кроме топчана с тюфяком и нескольких икон с горящими свечками на столике в углу (кажется, это место называется божницей) ничего больше не было. Мы сели на топчан. Я немного поёрзал и первым делом почти непроизвольно спросил о наболевшем:
-Почему в церкви так много золотого блеска?
Мой собеседник мягко ответил:
-В Божьем храме это сосредоточие Его света и всемогущества, в миру – людской алчности, зависти и глупости.
Я продолжил:
-А почему религия разъединяет людей?
-Бог один. Бог – это свет. Проходя через капельки дождя – жизнь – свет становится радугой. А что с ним происходит, когда он проходит через наши души?
Я что-то начал бормотать в ответ, но отец Сергий остановил меня:
- Вот это и разъединят людей. Важно, чтобы из души тоже выходил свет. Тогда ты обретёшь истинного Бога, а не того божка, которому тебе удобно молиться и своекорыстно посвящать в мирскую суету.
Я вспомнил радужные краски, стекающиеся в пасть придуманной черномором машины. Без них из душ никогда уже не заструится свет. Останется одна чернота. И я начал рассказывать. Обо всём. С самого начала. О том, что я сотрудник закрытого института, что можно легко проверить. О русалке, коте, лешем, кащее, бабе-яге, водяном, богатырях… О черноморе, с которым ещё не успел повидаться. Я говорил, путаясь в словах и оценках, в общем и частном, причинах и следствиях. Мне нужно было выговориться. И отец Сергий позволил мне это сделать, хотя, наверное, такой околесицы ему ещё выслушивать не приходилось. Когда я замолчал и его брови постепенно вернулись на свои места, я услышал:
-Ну и ну… Слышал я разное об этом Лукоморье, и чудного много, но такого… Весь языческий фольклор с батькой черномором во главе.
-Языческое… это плохо?
-Плохо, когда пытается затянуть в свою тьму беспросветную. По-твоему, так оно и выходит.
-Отец Сергий, можно воспользоваться вашим телефоном? Я позвоню, а вы послушаете по громкой связи.
Я набрал номер куратора.
-Да, - сухо ответил знакомый голос.
-Это Кирилл.
-Сколько раз я был женат?
-Два с половиной.
-Здравствуй, Кирилл. Мы уже волноваться начали. Как дела?
-Олег Борисович, дела серьёзные. Вам надо срочно подъехать в Троицкое, это рядом с моим объектом. Возьмите парапсихолога потолковее, лучше Андрея - пусть оценит моё состояние. Остальное по приезду. Я буду ждать вас… - я посмотрел на батюшку. Тот кивнул.
- … в церкви, в келье священника.
-Жди. К утру подъедем. Держись.
Я отдал телефон.
-Вы позволите мне переночевать здесь? Только закройте, пожалуйста. А ещё лучше присмотреть кого-нибудь поставьте.
-Боишься, не сладишь с собой? К лешему сбежишь?
-Боюсь…
-А ты не бойся. Ты верь. Дверь я запирать за собой не буду, и сторожить тебя никому не накажу. Если правду мне рассказал, то вера твоя тебя сюда привела, она тебя здесь и удержит.
-Никогда себя к верующим не причислял… Крещённый – это да, и в церковь заходил не единожды, да только с Богом не разговаривал… Казалось, что не о чем. Я и молиться-то не умею.
-Значит, время настало. Молись, сын мой. Ждёт Бог твоей молитвы.
-Как молиться-то?
-Как умеешь, так и молись. Как тогда, когда сгинуть не захотел.
Отец Сергий вышел. Из угла на меня настороженно смотрел Иисус, словно и он искал ответ на вопрос, тот я или не тот. Пресловутая свобода воли, блин. Всё предрешено? Как бы не так. Всё разрешено. И самое весёлое начинается, когда всё уже закончилось. «Отче наш, Иже еси на небеси…» - забормотал было я, но тут же осёкся. Для меня это были только слова. Даже если был смысл в их простом механическом произнесении, я не был уверен, что смогу сделать это правильно. Культуре вероисповедания я точно был не обучен, так что не стоило и рядиться. Дева Мария смотрела на меня с печальным пониманием: порой ей тоже было очень трудно общаться с сыном. Частицей её плоти и крови, и частью
