Он, конечно, был больше и выше, но тоже без изысков, по-деловому прост и напрашивался на сравнение с коренастым грибом.
Оба дома, судя по мутным оконным стеклам и буйно заросшему саду, давно были покинуты людьми.
Чтобы узнать, как приобрести эту недвижимость, мы отправились в поселковую администрацию, которая размещалась в торце неуклюже приземлившегося здания, возведенного без всякого архитектурного замысла.
К порогу через заброшенный угол, поросший кустарником и высокой травой, вела узкая тропинка.
На двери был замок. Пахло дерьмом и цветущим репейником, над которым летали красивые бабочки.
Несколько дней кряду приходили мы сюда, но замок, как висел кривобоко в дверных ушках, так и продолжал висеть, словно приросший к ним.
И все-таки однажды дверь оказалась не заперта. Мы вздохнули с облегчением.
А напрасно: главный начальник отсутствовал, и вообще - единственной живой душой в администрации была уборщица.
Поднявшись над половым ведром и отерев концами платка широкое рыхлое лицо, она сказала:
- Не знаю, когда будет. У него запой.
И поторопились рассеять недоумение с наших лиц:
- Скажите спасибо, что он из этих запоев еще выходит! А как вы думали? Вчера вон - секретарем обкома был, а сегодня - сказать без обид - старший по поселку. Тут запьешь! Как не запить! Я сама вчера только с танцулек прибежала. Проснулась - а жизнь-то прожита: вдова, трое детей и оба сына в тюрьме! Ничего хорошего не помню!
Все мы тяжело вздохнули.
- А вам зачем Петрович понадобился? - недолго горюя, поинтересовалась женщина.
- Хотим тут у вас поселиться, купить участок.
- Вы ж откуда будете?
- Из Москвы. Меня зовут Геннадий, это моя жена Лиза, а вас как зовут?
- Я Зоя. Видать, совсем доняли вас эти... "гости"? У нас-то здесь хорошо, почти никого нет.
- Почти? - встревожились мы.
- Ну, приходил тут старикашка один, так он не в счет. А какой участок вы приглядели?
Мы объяснили.
- Там Серовы раньше жили. Николай Алексеевич главным инженером в нашем совхозе был. Это с его племянничком у меня все случилась, чтоб ему... Паразит, оставил вдовой... Если бы сейчас - я б ни в жизнь, даже на шаг не подпустила бы! Вообще б на те танцульки не пошла! - в голосе Зои звучал плач.
- И где же теперь Серовы? - прервал я новые горевания женщины, зная уже, как просто перенастраивает она мысли.
Клавдия улыбнулась.
- Так они отщепенцами оказались, уехали в свой Израиль!
- Это Серовы-то?!
- Ну да... Конечно, сам Серов еврей никакой, а вот Татьяна его... Потом, правда, говорили, будто они вместо Израиля в США очутились, а как на самом деле... - она пожала плечами.
- Кто же владеет оставленным имуществом?
- Да никто. Перед отъездом продали они все совхозу, а совхоз что... Нужны ему были эти дома... А теперь и вовсе совхоза того нет...
- И как же нам быть?
- Идти к Петровичу. Думаю, через пару деньков появится. Да, в пятницу наверняка появится. Только вы его ловите утром, а то, сами понимаете: пятница... С нее все и начинается - как бы он опять... того...
Застигнутый нами на рабочем месте Петрович, точнее, Виктор Петрович Миронов, имел, как и положено после запоя, угрюмый вид. От высказанного нами намерения приобрести недвижимость у него заострились черты, что показалось мне следствием возникшего раздражения. Однако вскоре, заметив, сколь хищно стало выглядеть его лицо, я догадался: это проснулся в нем старый добрый российский коррупционер.
Я перестал ходить вокруг да около и назвал солидную сумму.
Петрович потупился:
- А девушка, извините, она кто?
Тут-то до меня дошло, что я нарушаю главное правило взяткодачи: процесс не должен происходить при свидетелях.
Лиза это тоже поняла и молча направилась из кабинета.
В общем, свершилось преступление, и не отсохла рука Петровича, да и моя не оскудела. А что мне оставалось делать? Не знаю... Хотя хорошо знаю, что надо было делать Петровичу: без проволочек дать согласие на продажу недвижимости.
Берущий всегда виноватее дающего. Но в нашем отечестве все едино, тогда как ставить их на одну доску можно только по глупости или из глумления над здравым смыслом.
Итак, мы стали владельцами участка и двух домов.
С самого начала было ясно, что жить мы станем в «новом» доме.
Несколько дней наводили мы в нем порядок, да так и не закончив, устроили новоселье. Накупили вина, еды, вкусной и вредной (по-другому же не бывает), Лиза еще и картошки нажарила, вынесли столик на площадку перед крыльцом...
Было солнечно и тепло, над головой стояло высокое ясное небо - такая небесная чистота редкость на море. А его было много: слева - Балтиийское, справа - Куршский залив. Мы - посередине, в тени запущенного сада, под стенами забытого людьми дома. Но мы уже во многом чувствовали их приязнь к себе, ну, например, в тишине, которую они наслали на наши души.
Да, наверно, впервые за последнее время было так покойно.
«Это от выпитого вина», - скажет какой-нибудь поборник правильного образа жизни (наиболее строгие из них водятся среди депутатов и главных санитарных врачей; впрочем, искренность первых весьма сомнительна, поскольку они всегда преследуют одну цель - понравиться главному трезвеннику страны).
Взглянув в кислое лицо любителя овсянки и пеших прогулок, не захочется спорить, а захочется разлить по бокалам вина и, сделав пару глотков, положить в рот кусочек копченого угря. И вот так неправильно провести время до самого вечера, а потом пойти к морю и искупаться.
Именно это мы и сделали с Лизой.
«Какая же она красавица!» - любовался я Лизой, которая только что вышла из воды и теперь, подставив солнцу лицо, отжимала волосы. Эти закинутые руки, приподнявшаяся грудь, стройные расставленные ноги - казалось, будто сейчас унесется она куда-то ввысь, оттого что природа решила забрать однажды приготовленный себе самой подарок.
Я давно уже не замечал того, другого ее лица.
В прошлом, глядя на фотографию поэта-классика и его женщины, я думал: ведь она откровенно некрасива! А когда узнал отклики о ней современников, задался вопросом: что нашел он в этой женщине?
Откуда посторонним людям знать, что видят чьи-то любящие глаза? А они, действительно, различают никем не замеченное, но слепы к очевидному.
Лиза в первое время старалась располагаться ко мне одним только боком, а потом все-таки поверила: я совершенно не страшусь ее второй, стертой, половины лица. Похоже, это придало ей силы, она сделалась спокойной, уверенной в отношениях с окружающими, да и со мной совсем стала прежней.
Недаром говорится: нет худа без добра. Благодаря наступлению нового времени появилась возможность вернуть Лизе потерянное.
Она же на это отвечала:
- После того, как мы нашлись, мне ничего не надо.
Может и так. Даже, скорее всего, так и было бы в случае нашей бедности. Однако мы многое могли себе позволить, и ей, несомненно, хотелось обрести свой прошлый облик - какой человек отказался бы от этого, тем более, женщина! Но... Но требовалось исполнить определенный ритуал.
И вот по его завершению Лиза уступила; была найдена немецкая клиника, и уже через месяц мы вылетали в Германию.
А пока...
Во второй раз я не рискнул искупаться: все-таки вода в Балтийском море даже в жаркую погоду прогревается недостаточно. Да и вообще… Всякое может случиться… Желчный муж, измученным простатитом, - не хотел бы я такого для Лизы.
Господи! Уму непостижимо! О ком это я?
Иногда, в первые секунды после пробуждения я бываю уверен, что мне восемнадцать лет, что возле кровати - столик с завернутыми в бумажку шурупами, и что скоро я увижу Лизу.
Я ее, действительно, вижу - рядом, такую, какой и ожидал увидеть, но вижу и свое тело, сухо обтянутое кожей. Я ли это? Со мной ли это происходит?!
Однако непроснувшаяся вместе со всем организмом память спохватывается, распахивает глаза, и я вступаю в реальность...
Итак, окунаться в море второй раз мне не хотелось.
- Ну, тогда и я не буду, - сказала Лиза. - Домой? Только давай сначала немного пройдемся.
Мы шли по песчаной золотистой полоске, которая скатывалась с зыбких дюн и тонула в море долгим мелководьем.
Какой-то мужчина, возвышаясь солидной фигурой вдали от берега, стоял при этом по колено в воде и задумчиво курил.
Тихое море млело под солнцем.
Ветерок едва заметно касался кожи.
Мы добрели до местной набережной - недлинной и неширокой, с ресторанчиком и киосками по продаже пива и вод. На набережной было оживленно. К ней только что подъехал свадебный кортеж.
В голове пронеслась фраза из незабвенных «Двенадцати стульев»: молодая была немолода. То же самое относилось и к новоиспеченному мужу.
Все-таки мой мозг еще до конца не перенастроился, иначе не родилась бы эта усмешка, свойственная поре глупой уверенности, что ты никогда не постареешь.
А между тем, и новобрачные, и гости были явно моими сверстниками, и бог знает, какими непростыми путями сошлись их судьбы.
Вдруг из толпы появился старик в черном, точнее, он ее прорезал своим стремительным движением вдоль набережной. На нем были надеты шляпа и камзол, из-под которого виднелись тонкие ноги в чулках и башмаки с круглыми носами - все его обличие свидетельствовало, что он из числа «пришельцев». Похоже, это именно о нем говорила Зоя.
Мы направились домой. Удивительно, но старик ни на минуту не исчезал из виду: его маршрут полностью совпадал с нашим. Более того, достигнув нашего дома, он остановился и стал изучающе смотреть за изгородь.
- Вас что-то интересует? - спросил я, поравнявшись со стариком.
Тот улыбнулся и пробормотал несколько слов, скорее всего, по-немецки. Затем сказал, демонстрируя слабое владение русским языком:
- Ви есть хозяева этих жилища?
- Да, мы.
- У меня имеется поручение. Разрешите представляться: Эммануил Кант, профессор Кенигсбергского университета...
Большинству современных молодых людей это имя ничего не говорит, однако для нас, выращенных советской высшей школой, где преподавание социально-экономических дисциплин находилось на особом счету, Эммануил Кант был, как родственник, не очень, правда, любимый, но близкий.
Критике его философского наследия отводилось немало учебных часов, но действительно постичь философию Канта, а потом еще и усвоить ее критику, удавалось... нет, таких я не встречал. Вытащить на экзамене билет «с Кантом» означало крупную неудачу...
В том, что нам повстречался человек из далекого восемнадцатого века, уже не было ничего необычного, но это был особенный, выдающийся человек не только своего времени, но и последующих веков!
И не имело никакого значения, что я ничего не смыслил в философии. В конце концов, я не люблю балет, но он от этого не перестает быть великим искусством.
У меня пересохло в горле.
- Прошу вас пройти в дом.
- Благодарю, - учтиво кивнул Кант.
В голове пронеслось все, что я помнил из наследия философа: «Критика чистого разума», «человек как вещь в себе» и что-то насчет «звездного неба надо мной и морального закона во мне». В других обстоятельствах я вполне мог бы собой гордиться, но меня явно не хватило бы на беседу с родоначальником немецкой классический философии.
«Да этого и не потребуется! - все-таки опомнился я от излишнего волнения. - Не для разговоров же о философии он явился!»
Проходя мимо столика с остатками яств, я захватил
