исповедь

- Если не хочешь, чтобы я тебя задушила!
Провожая, на вокзале, Антонина увлекла Леонида в сторонку от Быка.
- Время летит, - сказала она, понизив голос, - как знать, свидимся ли еще, а ты напиши, на всякий случай, что отцу-то передать. Добрый был, любила я его, а ты сам говорил, что не виделся с ним.
Бравый майор получил откуда-то сверху команду: "Смирно!" - и в точности ее исполнил, затем: "Вольно!" - и заметался поверх ее головы, прося поддержки огнем от родного дядьки, а у того, самого, пыла-то осталось на одну затяжку.
- Тетка Тоня! - пролепетал он, - так он умер, я говорил...
Подоспела электричка; дядька с племянником обнялись, поцеловались, Антонина же нашла себя в стороне, лишней, наблюдающей за течением чужой жизни; Бык, запасной веточкой, оставался на земле, хотя и косвенно, и не совсем родным, но дедом, а из Коровиных - она держалась одна, пожухлым листиком, ожидающим последнего, ледяного дуновения ветерка. Двери пшикнули, побежали вдоль платформы, но Антонина пока осталась, она задумчиво и черство (уж не из зависти ли?) прошелестела:
- Не в отца пошел, дурачок какой-то.
Бык зябко втянул голову в плечи, насупился, не проронив ни слова.
Но в отношении себя он оказался пророком: стартовал "попервее" нее, и начал со сломанной ноги, - "сломанным вертолетом". Все лето просидел ("аварийным" под яблоней: негнущаяся в гипсе нога, хвостом вперед; по обе стороны, опавшими лопастями, костыли; взгляд, пробуравивший скважину к центру земли, и, судя по времени, глубже, куда-нибудь в Америку. Когда свежело, просил Антонину накидывать на плечи китель с орденами, с благодарностью, подолгу, не отнимал трясущихся ладоней от ее рук. Сентиментальничал Бык, все во что-то вслушивался. Три, два, один раз в день принимал пищу и, чаще, жидким супчиком, - подсушивался на глазах. Как-то кителя ему не хватило, не согрело его и одеяло (в такую-то жару!), к вечеру затрясло в лихорадке. Антонина вызвала скорую, увезли его с обширнейшим инфарктом. Он метался в забытьи, ходил в атаку, она была рядом, - как когда-то, в далекой военной молодости. Как участникам войны, им выделили отдельную палату, отлучалась она не надолго, - добежать до дому, да успеть сделать там самое необходимое. Не зря она проводила подле Быка все ночи, и не только потому, что облегчала его страдания, - она, два раза, видела душу Быка, как та покидала его притихшее тело, и как Бык, вдруг, успевал ее, медленно подымающуюся, схватить тонкими, феерическими от прикосновения, руками, прижать к груди, пошевелиться, и что-то облегченно пробормотать. Душа - в виде голубого парка, с нежно-золотистым отливом, - всплывающая вверх и волнующаяся, словно от дыхания, которого по существу уже не должно было быть. И на сей раз выкарабкался Бык, но не надолго...
Стала замечать Антонина, что естественные надобности, как бы сами собой разумеющиеся для здорового человека, превратились для Быка в труднопреодолимые препятствия. Зависнет он в парусной (а когда-то тесной, не по размеру приобретенной) майке, в широченных черных трусах на тоненьких соломенных ножках, увитых сосудистым плющом, кряхтит и тужится, - и понапрасну, - пока мочеточный канал вконец не закупорился, и Антонина не отвезла его снова в больницу. Пробили ему в мочевом пузыре дырку, вставили пластмассовую трубку, и побежала по ней под кровать, в трехлитровую, стеклянную, зеленую банку мерзкая жидкость в грязно-серых хлопьях. Бык почернел, натянул на кости кожу, задубел ею вокруг постоянно приоткрытого рта, ощетинился металлическими ежами, и только нос - знаменательная быковская гордость - торчал бледной, горной вершиной.
Вялой, слабой ручкой (пытался обнять?) он привлек Антонину к себе поближе, прошептал:
- Тоня... (еще что-то сказал, не расслышала, - голубушка, что ли?) забери меня отсюда, дома умереть хочу...
- Что ж, - спокойно согласился с ней заведующий отделением, - вы женщина сильная, выдержите, поэтому скажу откровенно: ждать осталось недолго, рак мочевого пузыря.
Кому ждать? Ей?.. Она подальше припрятала от себя огарок свечи, величиной не больший, чем на один вечер; она и не думала его зажигать с тех пор, как Бык попал в больницу. Вдобавок, огарок - ее - персональный, впрочем, однажды нашла Быка стоящим на кухне у шкафчика, с болтающейся пластмассовой трубкой на боку (мимо бока, обреченным часовым маятником)... Отнесла его на кровать; примета такая - коли встал, то и в самом деле ждать осталось недолго; от услуг медсестры она отказалась с самого начала, на обезболивающих наркотиках не экономила, да и не осталось на нем живого места, куда бы их можно было ввести. Вечером того дня, когда вставал (откуда только силы взялись!), подозвал он ее к себе скрюченным желто-меловым пальцем, чиркнул по лицу слоеным, слюдяным ногтем, зашептал страстно, с пересохшими слезами в уголках глаз, неожиданно просветленных вокруг мутных зрачков:
- Тоня, Тоня, слухай сюда... Прости меня, за Руфу, я не хотел, страшно зол был на Караичева, не знал, что они там вместе, - судорогой пробежалось одеяло от верха до низа: до трудно предполагаемых ступней под ним, - глаза, нос, одеяло - вот и весь Бык.
- Я все знаю, - Антонина, как могла, ласково улыбнулась, - я тебя давно простила.
- Правда?..
Он сделал безуспешную попытку приподняться, и в ней, в этой безуспешности, и в слабой светлости тени, пробежавшей по его лицу, выразилось страстное желание жить, - в ее неожиданном признании таилось начало его новой жизни... но только самого-самого начала, без продолжения... Но кто знает: какова она - длина настоящей жизни во времени, - сто лет, сто дней, сто секунд, или только мгновение?
От великого напряжения силы его быстро иссякли, он обмяк, притих, закрыл глаза, но только для того, чтобы собрать воедино последние крохи, чтобы вновь встрепенуться, хотя бы шепотной мыслью:
- Я любил тебя, Тонечка, всегда, одну тебя, потому и немку под монастырь подвел, и бандита Маруси порешил... он обещал тебя силком взять, - в несколько переходов переместил палец с одеяла на приоткрытый рот, призывая к тайне, и, каким-то: самым неприметным образом, напуская на лицо маску из безумного страха, - а пистолет в речку бросил, но ты никому не сказывай...
Вконец обессиленный, он затих надолго.
"Теперь уж до утра, - решила Антонина, и подумала, - а вот и свежая, столетняя, васеевская новость: Бык убил хахаля... (ее ненавистное имя Антонина не желала произносить даже мысленно), - и как она, Антонина, не догадалась в свое время, - это же так очевидно..."
- Бычочек, ты мой, - она наклонилась, и поцеловала его два раза в гордую вершину, - дурачочек ты мой, Буратинушко!
Как ни чутко дремала Антонина, но все же прозевала она третий, и последний, отлет голубой с нежно-розовым отливом души своего мужа. Всплакнула над его остывшим телом. Она давно определила последовательность своих действий при подобном исходе: первое - сообщение о смерти родным и близким упрощалось до простого понимания: их нет, включая Васеево и прежнее место работы ("десять лет как на пенсии, кому он нужен!", второе - военкомат ("страна не должна забывать своих настоящих героев!", третье - две старушки на конце улицы, подрабатывающие на подобных мероприятиях, четвертое - сосед Василий с дружками, там где потребуется физическая сила, ему она определила быковский мотоцикл, пятое - она сама, не собирающаяся сидеть, рыдать и ломать на себе руки, понимающая, что муж ее выехал ранним поездом, что она следом, что расставание их нельзя назвать долгим, и пусть... и она не собирается... и... - "всем не объяснишь!".
Девчушка от военкомата оказалась довольно расторопной, старушки - сердобольными, Василий - на удивление точным и обязательным.
По обычаю выставили гроб на табуретках у калитки; подходили соседи, сокрушались, одна из них, дальняя: мельком знакомая, вдруг взвыла, лишилась чувств, случайные зеваки, принявшие ее за супругу, вовремя подскочили, поддержали, по лицам в полукруге чередой пробежало удивление, от, вполне объяснимого, но - непонимания: судила себя бедняжка за грешки, - сколько их за жизнь у каждого накапливается, да не всякий признается; подогнали автобус желтый, с черной полосой по боку; погрузились - гроб, она, Василий с четырьмя дружками, девчушка от военкомата, одна старушка, другая с двумя внуками осталась в поредевшей кучке, и, водитель, отрешенный от всего, происходящего за спиной; тронулись... У кладбища, у центрального входа, им пришлось замедлиться до пешеходной скорости, чтобы безопасно рассечь надвое черную, скорбную, человеческую площадь, позади она тотчас же сливалась воедино; быковский же новый адрес - окраина.
- Вот это да-а-а! - восхищенно протянул водитель, - сколько лет работаю, но такого не видел, и машин, и все "Волги" черные...
И далее между ним, и стоявшей рядом девчушкой состоялся следующий разговор.
- Бывшего секретаря горкома хоронят, - пояснила девчушка.
- Сразу видно: слуга народа, нагнали-то сколько... Молодая еще?
- Да нет, в возрасте, сын у нее тоже бо-ольшая шишка в Москве.
- Оно и видно, народу-то - тыща!
- Наша, из простых ткачих выбилась, из шестой казармы.
Уж лучше бы Антонина не слышала этого разговора. Не было сомнения: речь шла о Ребре... И тут она ее (Антонину) обходила, и как все точно рассчитала: не свернешь в сторону, не спрячешься, не вернешься, не скажешь, что передумала, - такую неизбежную последовательность событий могла предусмотреть только удачливая Ребра. Антонина не позволяла себе и представить, что вот-вот, совсем скоро, под землей или на небе - все равно где, она повстречает ее мужа, и обнимет, и поцелует... Давно Ребра мечтала о таком событии; Антонина заприметила ее желание еще тогда, перед свадьбой, когда они сидели на лавочке перед вокзальной дверью. Какая коварная! Какое коварство!..
- Нет! Не позволю! - Антонина шагнула в яму следом за гробом, но ее успели подхватить под руки. Она отчаянно билась, она хотела к Быку, чтобы не допустить ненавистной, роковой встречи.
Пришла в себя уже в автобусе; ждали исчезнувшего водителя, и нашли его - там... "И он туда же, - обессилено и обреченно подумала Антонина, одновременно нащупывая мыслями кончик спасительной нити, - но у меня есть огарок, еще можно успеть, там ведь тоже свои сроки: девять дней, сорок, я обязательно успею..."
Насилу дождалась окончания поминок, - комкала на стесняясь, выпроваживая последними Василия с собутыльниками: и оставшиеся бутылки отдала, и закуску со стола сгребла в огромный пакет, и мотоцикл - Василию, и девчушке заплатила прилично, и старушкам, - многие быковские вещи (теперь ненужные) переплыли в чужие руки, - истратила сэкономленное на двоих, - подвыпившая девчушка разоткровенничалась: уж для Антонины-то она расстарается и похоронит ее полностью за счет военкомата, если к тому времени ее не уволят, так что есть кому и за что молиться... Ну наконец-то...
Но свечи на месте не оказалось, и не на месте тоже: и на каждой полочке, и в каждом ящичке, и за каждой дверцей, и в каждой коробочке, и в каждой посудине, и за шкафом, и в каждом, что судорожно замедлялось в ускоряющемся кружении - не оказалось, разве что кроме потолка, и, пола посреди кухни, подоткнувшегося под нее, изнеможенную. Бык, в очередной раз, ее предал: знал о Ребре, - сговорились они, -