ранее, шедшая с отцом за ручку, что заглядывала не в чужие вишневые сады, а в собственное будущее, - не без помощи, признался Бык, всемогущей Ребры. Антонина удавила негодование в зародыше, - смолчала. Бывший хозяин срочно улетал на Дальний Восток, поэтому уступил и мебель за приемлемую цену, - получилось: не было ничего, да привалило все разом, до тазика, до кастрюльки и прочего; обходя углы, тетя Дуся затаивала дыхание.
- Ну, Тонька! Ну, счастливая...
Но удовлетворенный, деловито обстоятельный, Бык, почему-то не светлел лицом, более того, прятал его по уши в свободном заворотниковом окопе, и лишь после скромного новоселья, проводив тетю Дусю, раскрылся до конца: дрожащими пальцами достал из кармана серенький, знакомый цветом, листочек; у Антонины сердце вырвалось наружу, - позднее она охарактеризует это состояние - материнским предчувствием с последующей анестезией. Буквы было рассыпались, но, приструненные волевой строгостью, тут же вернулись на место. Администрация сообщала, что ваша дочь Людмила скончалась от сердечного приступа, и похоронена она на детском кладбище.
- Через месяц, как ты уехала, - пояснил Бык, заметив беззвучное замешательство ее в губах: между датами, - Мамо тоже умерла...
- Да-а? - с издевкой вытянула она губы до синей дуги, - и какая между ними связь?
- Никакой! - испуганно ответил Бык, - я так сказал...
- А Маруся твоя, жива? - она хотела быть жестокой? ... - я кого спрашиваю? - она ею была!
- Все живы, - Бык не противоречил себе, его оставляли последние силы.
Лагерная, щебеночная улица худела-худела, пока не превратилась в обыкновенную, двухреберную, проселочную дорогу, и в конце не накренилась узкой, но глубоко протоптанной тропинкой в сторону (кофе с молоком) песочного пляжа, где у самой воды чернел шинный круг от трактора. Озеро делилось на две приблизительно равные части: гладкую, темную, дальнюю, и рябью, ласкающую подножие, голубую, фиолетовую с малиновыми языками, с неожиданными? явно небесными проблесками. Живые небесные краски, зеркалом выпадающие на воду, - ясно, - от противоположного берега наступающая мертвая ночь, - загадка, потому, что в небе не бывает ночи, она зарождается на земле. Она приходит и уходит, приходит и уходит, и, однажды, остается навсегда, персонально. Сейчас она задержалась на середине озера, ограниченная высотой сосен - пока лишь в отражении, но придет время, когда она доберется и до ее носков. За оградой пионерского лагеря вспыхнул свет; там есть ее следы, и Руфины, и мамы, и папы... но есть они до тех пор, пока жива она, Антонина, и вместе с ней исчезнут и они, и никто во всей вселенной не вспомнит, что когда-то жили-были Коровины. Следы остаются ни на песке, ни в обелисках, ни в архивных документах, а только в живой, человеческой памяти, и это главное, ради чего она будет есть, пить, спать, просыпаться, - чтобы помнить всех Коровиных, и единственную - Быкову Людочку. Сзади на нее мягко опустился пуховый платок (оказывается, она продрогла), Антонина доверчиво откинулась спиной на колени Быка.
- Скажи, Бык, ты почему меня не бросил?
И как он удивительно откликнулся: не на слова, и даже не на ее мысли, - а глубинному, душевному трепету.
- Я умру попервее тебя. Все равно, без тебя не жить!..
Смешное и грустное это его васеевское - "попервее".
Вернулись в новый, таинственный дом, стемнело, электричество выключили во всем поселке - салют новоселам наоборот. Тишина опустилась васеевская, почти, потому что с шорохами чужими: прежних хозяев следы в приглушенных звуках? мышки?.. Тени, бледные, косые (как в книжках), лимонной долькой на круглом столе, на полу - частью лунного моря, в котором загадочные корабли-тени, темные, углом от плывущего дивана, выпяченные верблюжьими горбами в двух местах от четырех якорей-коленей: Быка и Антонины. Бык распрямляется, отправляется в плавание: шаркает, сдвоено топает через порожки, взрывается пустым ведром в сенях, эхом поругивается, на кухне шлепает ладонями по пустым полкам кухонного шкафчика, удовлетворенно сопит, чиркает спичкой, - подгоняя собой новые, грозные тени, возвращается с зажженной свечой в руке. На его лице мертвая, мятущаяся маска с раскаленным подбородком, - он испугано прячет ее от пламени под массивную, черную вуаль. И ей, Антонине, тоже страшно? Нет, давно уж нет... Бык поставил свечу на стол.
- Отдохни, а я во двор, по хозяйству схожу.
Луна вытеснилась, обожженные тени стали угодливо и оранжево прислуживать новому светилу.
Пламя свечи притянуло к себе, заворожило, постепенно превращаясь в ровный, золотой, диск, - на его фоне проявилась женская головка в платочке, надвинутом на самые брови, в лице скорбь, - из уголка глаза выделилась крупная слеза, скатилась вниз и застыла на теле свечи. Глаза?.. Антонина их уже видела однажды, но где?.. И открытие - бросившее ее на пол, на колени, - Людочкины глаза!.. Она воздела руки... к свече, шагнула, но... включилась лампочка под потолком, превращая комнату в комнату, свечу в свечу, пламя в пламя, - но оставляя въяви слезу. Антонина поднялась, бережно взяла свечу в руки, и, чтобы сохранить слезу нетронутой, задула ее, и подчиняясь наитию, втянула в себя всю ниточку из дыма: молочную, приятную, теплую, сладкую... Вошел Бык.
- Вот и свет! - весело сказал он.
- Смотри! - она осторожно поднесла свечу в его лицу - узнаешь? чьи слезки?
- Твои, - задохнулся Бык.
Ничего необычного не узрел Бык в огарке, не догадался, но не так уж и далек он был от истины. Она отколупнула слезу, еще раз внимательно вгляделась в нее, вобрала в себя все ее запахи, положила в носовой платок, тщательно завязав концы в два узелка, и спрятала на груди, предполагая перепрятать драгоценность в надежное место после того, как они с мужем окончательно обустроятся в новом доме.
Свеча не была новой, наполовину сгоревшей, но ведь что-то толкнула ее на мысль, что свеча - ее жизнь, и стоит ей до конца догореть, то они и встретятся с дочкой на том свете, о котором не раз говорила Мамо, жаль, что Антонина вовремя не поинтересовалась от нее подробностями. А слеза - такое вещественное доказательство всем ее размышлениям. И еще одна мысль сверкнула в ее мозгу, - если свечу почаще зажигать, то можно и ускорить эту встречу. Таким образом в ее дальнейшем существовании появился определенный смысл, и главное, такой, о котором не надо никому рассказывать, объяснять, убеждать, - он только ее - внутренний, и единственный, и даже Быку осмысление ее смысла оказалось бы не под силу, поэтому она и ему не призналась в своих открытиях.
Как легко, как хорошо, потекла ее оставшаяся жизнь.
Кто бы видел, с какой она детской радостью бежала на кухню, к шкафу, когда в поселке отключали свет, даже в светлое время суток, но всегда, всегда, всегда самым невероятным образом объявлялся Бык и гасил свечу. Он принес с работы маленький карманный фонарик, и большой с цветными стеклами на аккумуляторах, и еще купил керосиновую лампу, для того, чтобы, не догадываясь? увеличивать ее жизненный пробег.
Бык устроился на работу в охрану, на бойню, приносил домой дешевые кости, подчас с солидными, жирными кусками мяса в труднодоступных местах: если лениво и в сыром виде, - борщ же из них получался вкусный, наваристый, второго блюда и не требовалось после такого. Антонина использовала каждую пядь земли на приусадебном (приличном по размерам из-за огородного равнодушия соседа-выпивохи) участке в овощную, стопроцентного ассортимента, пользу. К зиме накручивала до пятисот банок: и для себя и на продажу. И не выходила на базар, а как-то так получилось само собой, что клиенты сами потянулись к ней цепочкой: круглый год приезжали, топали через калитку, и не одной цепочкой, а двумя - вторые, по медицинской части. До больницы с окраины города не быстро доберешься, на процедуры не набегаешься, вот (один раз, другой...) и упросили ее соседи исполнять сестрины обязанности, позднее и аптечные, но при этом установила она для себя строгое условие: не требовать с клиентов никакой оплаты, и, надо сказать, первое время активно сопротивлялась материальным благодарениям на столике в сенях, но, постепенно свыклась. Сытно текла ее жизнь: одними из первых они подтянули к своему дому газ, следом водопровод. Жалеючи, Бык одновременно стеснялся косых, смешливых взглядов, когда она подкатывала к колонке на середине улицы тележку с бельем для полоскания, теперь же в пределах своей, отглушенной от остального мира забором, собственности закатывал рукава, нацепливал прорезиненный фартук, плескался тщательно до исчезновения последнего мыльного пузырька, отжимал сильно, по-мужски, как бы вращением мокрой гайки правой рукой, развешивал на веревках, но глажение все же обходил традиционной стороной - в чем-то Бык оставался прежнБык, ты почему меня не бросил?
И как он удивительно откликнулся: не на слова, и даже не на ее мысли, - а глубинному, душевному трепету.
- Я умру попервее тебя. Все равно, без тебя не жить!..
Смешное и грустное это его васеевское - "попервее".
Вернулись в новый, таинственный дом, стемнело, электричество выключили во всем поселке - салют новоселам наоборот. Тишина опустилась васеевская, почти, потому что с шорохами чужими: прежних хозяев следы в приглушенных звуках? мышки?.. Тени, бледные, косые (как в книжках), лимонной долькой на круглом столе, на полу - частью лунного моря, в котором загадочные корабли-тени, темные, углом от плывущего дивана, выпяченные верблюжьими горбами в двух местах от четырех якорей-коленей: Быка и Антонины. Бык распрямляется, отправляется в плавание: шаркает, сдвоено топает через порожки, взрывается пустым ведром в сенях, эхом поругивается, на кухне шлепает ладонями по пустым полкам кухонного шкафчика, удовлетворенно сопит, чиркает спичкой, - подгоняя собой новые, грозные тени, возвращается с зажженной свечой в руке. На его лице мертвая, мятущаяся маска с раскаленным подбородком, - он испугано прячет ее от пламени под массивную, черную вуаль. И ей, Антонине, тоже страшно? Нет, давно уж нет... Бык поставил свечу на стол.
- Отдохни, а я во двор, по хозяйству схожу.
Луна вытеснилась, обожженные тени стали угодливо и оранжево прислуживать новому светилу.
Пламя свечи притянуло к себе, заворожило, постепенно превращаясь в ровный, золотой, диск, - на его фоне проявилась женская головка в платочке, надвинутом на самые брови, в лице скорбь, - из уголка глаза выделилась крупная слеза, скатилась вниз и застыла на теле свечи. Глаза?.. Антонина их уже видела однажды, но где?.. И открытие - бросившее ее на пол, на колени, - Людочкины глаза!.. Она воздела руки... к свече, шагнула, но... включилась лампочка под потолком, превращая комнату в комнату, свечу в свечу, пламя в пламя, - но оставляя въяви слезу. Антонина поднялась, бережно взяла свечу в руки, и, чтобы сохранить слезу нетронутой, задула ее, и подчиняясь наитию, втянула в себя всю ниточку из дыма: молочную, приятную, теплую, сладкую... Вошел Бык.
- Вот и свет! - весело сказал он.
- Смотри! - она осторожно поднесла свечу в его лицу - узнаешь? чьи слезки?
- Твои, - задохнулся Бык.
Ничего необычного не узрел Бык в огарке, не догадался, но не так уж и далек он был от истины. Она отколупнула слезу, еще раз внимательно вгляделась в нее, вобрала в себя все ее запахи, положила в носовой
