исповедь

вдруг, закопошилось неприятное ощущение возможной несправедливости по отношению к Быку, во всяком случае, о половинчатой его ответственности по многим позициям ее претензий можно было говорить смело.
- Ты вот что, Бык, ударь меня за Людочку, или еще за кого хочешь, и будем квиты, - она отстранилась настолько, чтобы его рукам удобно было сводить счеты.
А он откликнулся неожиданным: наклонился и сочно поцеловал в щеку, да еще вымазал красными соплями.
- Ну вот еще, телячьи нежности! - вскочила она, и, увидела тот фиолетовый серп в зеркале трельяжа: он не принадлежал Быку, судя по тому, как изломался, проворно откликаясь на желание ее лица разреветься, - чему она и последовала, падая на соленую грудь Быка.
Бык долго не шевелился. Внутри него свирепствовали колючие ветры, журчали горные потоки, бухало сердце, - какая же великая сила сдерживала все это в молчаливом, сухоньком тельце? Наконец, он осторожно высвободился, выловил за спинкой дивана свечу, поставил на стол, зажег.
- Давай вместе, - предложил он.
Антонина подняла зареванное лицо на свечу, плененная пламенем, осторожно переместилась на стул.
- Давай! - с радостью согласилась она.
Но далее произошло явление, наверное, легко объяснимое физиками, работающими с передвижением воздушных масс в атмосфере, с поведением ее мелких порций в большом объеме, например, при таких, как вдох и выдох, но верно и то, что не все в этом мире могут объяснить умные головы, да и нужно ли? в данном случае - нет! - пламя не погасло, а покинуло фитиль, и волнуясь, и, описав круг над столом, медленно потянулось к окну, и исчезло при вхождении в форточный прямоугольник.
- Что это было?.. - зачарованно спросила Антонина.
- Я же говорил - рано, - авторитетно, словно фокус принадлежал ему, ответил Бык.
И все же это был знак, подтверждение которому Антонина нашла утром на следующий день.
На деревянном шаре, венчающем начало лестничных перил с семью балясинами (деревянными бутылочками вместо штакетника, - так, во всяком случае, называл их Бык, протестуя против, именно, васеевско-словарного их происхождения), как в барских домах, сидел живой, молоденький петушок (или курочка? поди разбери...). Беленький, с фиолетовым носиком, на желтых ножках, - двойной фотограф, бесшумно щелкающий нежными шторками поверх блестящих радужных глазок, - с попеременными наклонами, и очень внимательно... На головке его еще теплился язычок гребешкового пламени, наверное того, вчерашнего, запутавшегося, и не до конца потушенного пуховой челкой. Безрассудно доверчивый, - Антонина погладила его по спинке, по головке, спохватилась:
- Подожди, пожалуйста, я сейчас!
Метнулась в сени, вернулась с горочкой проса на ладони. Исклевав все до последнего зернышка, и смешно попив из ковша, вытягивая тощую шейку и запрокидывая головку, далее он смышлено потребовал и воспользовался ее рукой в качестве лифта, и по взросло-петушиному важно, заложив крылья за спину, зашагал к калитке, игнорируя хрустящие камешки, которыми обязательно полны куриные потрошки.
И каждое утро, в одно и то же время, Антонина встречала петушка на шаре, кормила, уверенная, что ее фотографии попадают туда, куда надо, и оттуда, и это не за горами, упадет к ее ногам, другое фото, с очень важной весточкой, и что эти - "туда, куда, оттуда" - не постижимые для постороннего, ей предельно ясны, - так она чувствовала. И чем больше становилось ей лет, тем более она доверяла своему чутью. И верно, - не обмануло оно ее и на сей раз. Как-то выходя из дома, она обнаружила на ступеньках, старенький, затертый картонный квадратик, на котором при внимательном рассмотрении проявилась знакомая? скорбящая женщина, нежно прижимающая к щеке головку ребеночка. Иконка Богородицы... Послание от Мамо?.. Антонина устыдилась: и как она только могла отделять умерших своих близких от быковских, - "там все равны, и Людочка, как ни ряди, одной с ней кровушки, - рассудила она с опозданием, - они там вместе, встречаются, им там делить нечего..." Пряча иконку на груди, вспомнила о платочке со слезой, перерыла дом сверху донизу, не нашла, что тоже приняла за осуждающий верный знак, - для Быка же пояснила: мол, давно не делали генеральной уборки. Вечером, за чаем, перехватила на лету шершавую ладонь Быка, нежно прижалась к ней щекой, как на иконке, - потому, что Людочка и его дочка.
- Прости меня, Бык, - жалобно попросила она, и следом отвечая на выгнутые вопросами его брови, добавила, - за Мамо прости, за Ивана...
- И ты меня прости, за Якова, - невпопад, слезливо, встрянул он.
- Причем тут живые, - разочарованная (тугой по-Быковски) непонятливостью, в отместку зевнула, - один он из вас, Быков, человек стоящий, мужик так мужик.
Бык отвернулся к стене, затрясся плечами.
- Мертвый он!.. Летом телеграмму получил, не хотел показывать, думал: нельзя тебе туда...
Наверное, Бык ждал, что ему, - "ужо", - сейчас достанется, что на его просевшие под рубахой лопаточные вершины опустится, вместо алюминиевой кружки, тяжелая ладонь Антонины, и ругательные селевые потоки взбегут противоестественно вверх на его маленькую, понуренную головушку. Кстати, седеющий, двухмакушечный Бык, и не думал лысеть, потому что не было (имелось в виду - думать), где это делать, а это его - "думал: нельзя тебе туда..." - так неверно и смешно. Обернувшись, он испугался, нашедши ее веселой и улыбающейся, но почему? - тайна для него за семью печатями.
Свадьба. Любимая доченька Людочка выходит замуж. Жить она будет в доме жениха, посреди степи - в оазисе (оазис - это большой, светлый дом в центре цветущего фруктового сада), его видно из окна. Необычайно светлый день, лазурное небо, степь, освещенная ровными, мягкими, золотыми лучами; Бык уже готов, но ее еще придерживают мелкие, радующие причины - маленькие хитрости, она - мать, и явится последней, когда гости уже чуточку заждались, а среди них все родственники молодоженов, до седьмого колена: и прадедушки, и прабабушки, и прапрадедушки, и прапрабабушки, не говоря уже об отце, о маме, о Мамо... Она впервые увидит их всех вместе, поэтому она в знобяще-тревожном ожидании, хотя и в радостном. "А где Яков?" - спрашивает она Быка; "Давно там!" - отвечает он. Вот, - вот почему она улыбается, - за Яковом - их очередь, недолго осталось ждать.
- Давай зажжем свечу, посидим подольше, - предложила Антонина.
- Давай, - согласился Бык.
Зажгли. Замерли, не сводя глаз с пламени, - думали каждый о своем. Или об одном?.. Нет, все же о разном, и не так долго, как сговорились, - пришел сосед Василий, тракторист и выпивоха, - без стука в дверь, протопал сапожищами, широченной ладонью стряхивая влагу с прокопченного лица под ноги. Плакал он частенько, и по всякому поводу, избавляясь таким образом от спиртоводочного переполнения. Чмокая толстыми губами, поозирался, подыскивая существенный намек на таинственность происходящего с центром из зажженной свечи посреди белого дня, и, не найдя поставил на стол бутылку водки, затем изложил грустную историю, касающуюся непосредственно Антонины. Не далее, как сегодня утром, он вышел на улицу, соображая, выходной у него сегодня или нет, как из ниоткуда возьмись и пробеги вдоль улицы, мимо, здоровенный черный, лохматый пес, и схвати за головку любимого петушка, и сразу за угол, чтобы сразу и след простыл. А такой петушок был единственный, дрессированный от рождения, ласковый, тот которого Антонина (в этом месте его рассказа она всплеснула руками) привечала каждое утро на крылечке.
- Помянем! - заключил историю Василий наполненным доверху граненым стаканом, - а лохматого выслежу, и тогда...
И тогда, пришлось Быку тащить неподъемного тракториста на себе до дому, укладывать в кровать, - перебрал Василий дневную норму.
Антонина прибрала со стола, легла на диван, на спину, заложив руки под голову, она спокойно рассуждала о неизбежных потерях в жизни каждого человека, как говаривала Мамо: "Все равно туда с собой ничего не заберешь", - если речь шла о материальных вещах, а если о живых существах? То такие потери обязательно - временные... Жаль, что Василий, своим непрошеным приходом разрушил тонкую и очень слаженную вязь из ее мысленных нитей о чужих судьбах и о своем будущем переплетении с ними.
Вернулся Бык, окликнул ее, но она притворилась спящей.
Когда дело идет к старости, то с памятью происходят необъяснимые вещи: вдруг, далекие, незначительные события начинают выпячиваться до ясной видимости ничтожных деталей, играть роль значительную, поворотную в жизни, частенько с запоздалым вздохом: "если бы, да кабы, да повернуть бы вовремя", - и наоборот: какой сегодня день недели: вторник или пятница (будто бы в среду и четверг и не жила вовсе)? и зудит вопрос до позвоночника, пока Бык не прояснит его, или окончательно не запутает еще чем почище - понедельником, допустим. И по радио, как назло - одни часы, да минуты, и по телевизору, и на отрывной календарь надежды никакой - какая зима, когда снег уже окончательно стаял. Война же - статья ясная, особая, постоянная и неизменная - от первого своего момента до последнего. Жаль, что Бык - попутчик в нее неважный: выпьет, скрючится язвенником, уставится в одну точку и качается на стуле, пока не уснет, или не протрезвеет. Другое дело - Григорий Петрович - интеллигентный старичок - тот старший брат, погибшего младшего. После смерти тети Дуси, он постоянно заезживал к Антонине в день Победы, - вот когда они отводили души свои горемычные, глаз не смыкали. А Бык?.. Бык наденет китель с орденами, и внимательно так вслушивается то ли в хрустальный звон на груди, то ли в слова, порхающие вокруг него, и как бы в диковинку все для него. Григорий Петрович обижался: "Что же вы с нами, Александр Владимирович, не поделитесь своими впечатлениями о войне, вам-то уж точно есть, что рассказать?" А тот скупо отмахивался рукой: мол, что говорить, и так все известно. А ведь Антонина помнила его совсем другим, - вот, что с ним сделало время, и совесть... Жестокий грызун - совесть эта; знала Антонина его по собственному опыту, потому и вставала на защиту мужа.
Григорий Петрович все пророчил, пророчил себе смерть и, видимо, напророчил: не явился на очередной праздник, и на последующие тоже.
А однажды Антонина испытала бурную радость: проездом из одной точки на другую заехал к ним бравый майор - сын Якова, - но... быстро разочаровалась. У этого сильного воина, можно сказать, хищного из-за совокупности традиционного быковского носа с волевым подбородком, нацеленных на генеральскую карьеру, была своя память, с напрочь затертыми страницами: с ремешком через плечо для поддержки штанов, с закатами, с рассветами, с запахами и так далее, - "степь, как степь!" - простодушно и односложно пояснил он. На похороны отца он сам чуть было не опоздал, так что не до подробностей. Его рассказы состояли из слов, обозначающих передвижения тела в прошедшем времени: приехал, уехал, пришел, ушел, встал, сел, улетел, и сын-то у него в пути родился, и прочее... Скукотища, но Бык-то как растаял... При упоминании Маруси, Антонина покинула их, - не простила? Да!.. Не простила!..
Укладываясь спать, Бык высказался шепотом:
- Зря ты так, у нее такое горе.
- Заткнись! - взбеленилась она, отчего испуганно заскрипела раскладушка под Леонидом.