платок, тщательно завязав концы в два узелка, и спрятала на груди, предполагая перепрятать драгоценность в надежное место после того, как они с мужем окончательно обустроятся в новом доме.
Свеча не была новой, наполовину сгоревшей, но ведь что-то толкнула ее на мысль, что свеча - ее жизнь, и стоит ей до конца догореть, то они и встретятся с дочкой на том свете, о котором не раз говорила Мамо, жаль, что Антонина вовремя не поинтересовалась от нее подробностями. А слеза - такое вещественное доказательство всем ее размышлениям. И еще одна мысль сверкнула в ее мозгу, - если свечу почаще зажигать, то можно и ускорить эту встречу. Таким образом в ее дальнейшем существовании появился определенный смысл, и главное, такой, о котором не надо никому рассказывать, объяснять, убеждать, - он только ее - внутренний, и единственный, и даже Быку осмысление ее смысла оказалось бы не под силу, поэтому она и ему не призналась в своих открытиях.
Как легко, как хорошо, потекла ее оставшаяся жизнь.
Кто бы видел, с какой она детской радостью бежала на кухню, к шкафу, когда в поселке отключали свет, даже в светлое время суток, но всегда, всегда, всегда самым невероятным образом объявлялся Бык и гасил свечу. Он принес с работы маленький карманный фонарик, и большой с цветными стеклами на аккумуляторах, и еще купил керосиновую лампу, для того, чтобы, не догадываясь? увеличивать ее жизненный пробег.
Бык устроился на работу в охрану, на бойню, приносил домой дешевые кости, подчас с солидными, жирными кусками мяса в труднодоступных местах: если лениво и в сыром виде, - борщ же из них получался вкусный, наваристый, второго блюда и не требовалось после такого. Антонина использовала каждую пядь земли на приусадебном (приличном по размерам из-за огородного равнодушия соседа-выпивохи) участке в овощную, стопроцентного ассортимента, пользу. К зиме накручивала до пятисот банок: и для себя и на продажу. И не выходила на базар, а как-то так получилось само собой, что клиенты сами потянулись к ней цепочкой: круглый год приезжали, топали через калитку, и не одной цепочкой, а двумя - вторые, по медицинской части. До больницы с окраины города не быстро доберешься, на процедуры не набегаешься, вот (один раз, другой...) и упросили ее соседи исполнять сестрины обязанности, позднее и аптечные, но при этом установила она для себя строгое условие: не требовать с клиентов никакой оплаты, и, надо сказать, первое время активно сопротивлялась материальным благодарениям на столике в сенях, но, постепенно свыклась. Сытно текла ее жизнь: одними из первых они подтянули к своему дому газ, следом водопровод. Жалеючи, Бык одновременно стеснялся косых, смешливых взглядов, когда она подкатывала к колонке на середине улицы тележку с бельем для полоскания, теперь же в пределах своей, отглушенной от остального мира забором, собственности закатывал рукава, нацепливал прорезиненный фартук, плескался тщательно до исчезновения последнего мыльного пузырька, отжимал сильно, по-мужски, как бы вращением мокрой гайки правой рукой, развешивал на веревках, но глажение все же обходил традиционной стороной - в чем-то Бык оставался прежним Быком. Они купили красный мотоцикл, Бык вырезал себя из дома на величину заключенную между двумя тарахтениями; после ночной смены заглядывал в шкафчик, принюхивался к свече.
- Опять зажигала? - и, оставаясь довольным еще значительным огарочным запасом, шутливо грозил пальцем, - смотри у меня, припрячу за злоупотребление! - догадывался он или нет?
Они первыми в поселке взметнулись в небо телевизионной антенной; пили чай до ряби на экране; Бык ласкал ее, - изредка заводясь в прежнего хищника, доводил себя до исступления, но и быстро охлаждался ее равнодушием. О детях больше не говорили, и не думали...
Старились они вместе с Шариком; точную кличку давала ему Антонина в свое время, - кто мог знать тогда, что пушистый комочек вымахает в огромную мохнатую гору неопределенной масти с квадратной мордой, вислыми ушами и ногами в два кистевых обхвата. Несмотря на ленивый хвост и скупые эмоции, Шарик нес свою службу исправно. Он не знал, что такое цепь, место для своей постоянной дислокации выбрал самостоятельно: черным пятачком носа как раз напротив угла: одним глазом по одну сторону дома, другим по другую. От рожденья ли, или от чего другого, приобретенного быстро, но он явно не перегружал свою память калейдоскопом знакомых, малознакомых и вовсе незнакомых лиц, - он постоянно отдыхал от них, положив сонные глаза на неподвижные лапы. Полшага влево - приподнимается одно ухо, полшага вправо - приподнимается другое ухо, шаг мимо лестницы на крылечко - приподнимается губа, обнажая белый клык, если и далее - то переменный звук, волшебно превращающий бестолкового посетителя в неподвижную статую, - впрочем, в пределах выложенной плитами дорожки добродушно позволялось полное проявление темперамента и характера: маханием руками, приседанием, подпрыгиванием, стучанием в окна, кричанием и тому подобное. И не было случая, чтобы на вспушенных руками Антонины грядках Шарик оставил свой след. Он обожал расчесывание пластмассовой жесткой щеткой, но страшно не любил воду. Затаскивали его в озеро силком, но зато потом, благодарно, лизал руки хозяевам. Он любил Антонину, он уважал Быка; и скончался он тихо, ночью, после очередного купания. Он был первой общей, совместной, потерей в их жизни, если, конечно, не помнить о Людочке. После, когда они закопали Шарика в лесу, Антонина зажгла свечу, и упорно зажигала ее еще и еще, несмотря на протесты Быка, пока он не спрятал ее, пообещав вернуть на место, когда она успокоится.
Второй потерей явилась (наоборот: удалилась) - тетя Дуся. Чуть было не опоздали. Зима, скользко, у казармы - толпа значительная, чаем выплеснутая из окон верхнего этажа на проезжую часть, - серая и по цвету, и по настроению, - кто не знал в округе уходящую, хотя и вовремя, но все равно преждевременно. Смерть - всегда преждевременна, - вот и тетя Дуся, так и не успела изложить тайну, завещанную ей Натальей Петровной для ее дочери Антонины. Кусочками, вольно или невольно, она выдавливала ее из себя как из тюбика с зубной пастой, но не сложив во единое целое, ушла сморщенной, и неизвестно теперь с каким мнением: успела ли, не успела, исполнить завещание лучшей своей подруги. "Ну что же ты, милая, - наверное говорила ей мама (за подобное вступление при встрече Антонина ручалась), - как всегда проспала, ну ни в чем на тебя положиться нельзя, безалаберная..." "А ты и тут, - возражала тетя Дуся (и в характере ее ответа Антонина не сомневалась), - в командирши лезешь! Хлебом не корми, покомандовать только..." Гроб стоял на четырех табуретках, перед ним застыла (заморозилась?) Ребра в дорогой шубе, широченная в области задницы: не обойти, не объехать, - да и никто не старался; Антонина решительно оттеснила ее плечом, и... забыла о Ребре, о толпе, об организаторе похорон от фабрики с красной повязкой на рукаве, отчаянно жестикулирующим руками напротив. Антонина склонилась над восковым лицом, еще точнее, над предполагаемым ухом под платочком, горячо вышептывала одними губами заготовленное по дороге, - она многое обронила на скользких кочках, и, чтобы найти, возвращалась к местам падения и на ощупь шлепала мысленными ладонями вокруг, найдя и не найдя, бежала дальше, падала, и уже там, где и не падала раньше, торопилась очень. Оттащили ее на чересчур громком, сумасшедшем, окончании:
- Ты меня поняла, тетя Дуся? Сделай, как я прошу!..
Осуждали глупенькие... потому, что не знали, что такое смерть, и она не знала, но догадывалась, чувствовала...
Лязгнула духовая медь, Антонина вздрогнула и в испуге зажала уши. "Что они делают? Перепуганная тетя Дуся все забудет по дороге, она и в тишине такая необязательная..."
Она и сама не пошла, и не отпустила Быка, и на кладбище, и на поминки, - помянуть предложила дома без обязательных пустых тостов, без чиновничьей скорби на челе Ребры, а по-настоящему, почти по-родственному, так как сын тети Дуси так и не объявился, и остались у нее только они, признаться еще, и Ребра, но вспоминать о которой Антонине не хотелось, ни в такой день, ни во все последующие. Повиснув на руке Быка, она делилась с ним своим напутствием в дорогу тети Дуси, - в три адреса: маме, Людочке, Эрне Христиановне. При упоминании имени немки Бык поежился.
- Знаю, знаю, - успокоила она его, - будь уверен, она тебя простила, не такой она человек.
- Да не о том я, - уточнил Бык, - откуда знаешь, что умерла, может здравствует где?
- Из тетрадочки знаю, да и по возрасту: она старше моей мамы, да и нам, не забывай, сколько лет.
- Да... - согласился Бык.
Помянули молча и крепко. Антонина принесла свечу, разогнав посуду по краю стола, установила ее в центре, зажгла, и проделывая еще некоторые, необязательные, движения, чтобы приземлиться на стул, вдруг обнаружила себя в зеркале трельяжа. Ничего новенького, но кое-какие детальки на лице все же привлекли внимание. Подойдя поближе, всмотрелась, - немолодая женщина - со следами былой красоты... Располневшая. Побольше Ребры в бедрах, за вычетом шубы, - привлекли же два серебряных цветом зуба, - "орехи щелкать!" - мельком, а в глазах глаза замерли, насторожились: признать ли, не признать ли за свои? Да куда деваться, других рядом не было... Глаза пьяного окуня! и крестики - нолики вокруг них... Приземлилась... Свечи не было... Бык тупо смотрел в сторону...
- Где свеча? - глухо спросила она.
- Рано! - буркнул Бык, - сховал!
- Сховал пентюх, успел значит, - она приподнялась, чтобы выразить пальчиком простое несогласие, - "вернет, никуда не денется!", - но качнулась комната, качнулся дом, мебель, весь белый свет за окном, - и так все сложно закружилось. По ковровому орнаменту из Таджикистана, через трельяж, в сторону пылесоса-фикуса гладко проплыл фиолетовый серп неузнаваемых губ: жестоких, углами вниз, - используя угол в том же трельяже, въехал в окно, в туман. Погодя вернулся с улицы бледным, замерзшим на стекле шкафа с посудой, с книжками о войне. (Бык по вечерам нацепливал на свой нос очки, как на корову седло, и нюхал страницы, добро, что не сено, сжевал бы). Это из-за нее, из-за войны - так все сложно закружилось... Пол сильно накренился, и она, стараясь его выправить и не упасть, наотмашь, ударила Быка по щеке, - головка его отлетела в сторону, - видимо, она переборщила, так как комната не только выровнялась, но принялась заваливаться на другой бок, тогда и она ударила его по другой щеке, - и снова отлетела его головка, но уже в другую сторону. Качка прекратилась, но ей так понравились изумительные полеты Быковской головы, что она продолжала бить его поочередно руками, пока из носа не потекла красная жижица. Да, она еще шептала при этом губами:
- За Руфу!.. За маму!.. За меня!.. За Эрну Христиановну!.. За тетю Дусю!.. За Людочку!.. За Ивана!.. впрочем, - усталая, бросила себя на диван рядом, - с родственниками своими разбирайся сам.
Жалкий Бык; на кончике лишнего носа накапливались красные капли, укрупняясь, живописно спрыгивали на тощую острую коленку; серая ткань на глазах насыщалась, бурела, буростью вползала в старенький, стоптанный тапок, казавшийся ровесником самого Быка. Где-то на уровне ее желудка,
