того, что ей должно быть страшно.
Чужие смерти выстроились в шеренгу вдоль центральной аллеи к обелиску, ощупывали холодными пальцами ее лицо, среди них не было маминых, - она бы их, точно, узнала. Когда она останавливалась, гравий под ногами переставал возмущаться и, если в данный момент, одновременно, не проезжал рядом, можно сказать, за околицей, редкий автомобиль, то она слышала ворчливые голоса умерших: вот, мол, ходят тут разные, не дают отдохнуть, - она извинялась, объясняя свое безвременное вторжение неординарностью ситуации, - своей дочерней подлостью, - которую, конечно же, не исправить подобным образом, но повиниться ей необходимо было просто немедленно, и что они все должны ее осудить по всей строгости их законов потустороннего мира. У обелиска она развернулась, следуя карте, описанной тетей Дусей, конкретной не далее дерева по левую руку, с последующими несчетными - "налево, направо". Ее хватали за ноги, за руки, за пальто до испуганного вскрика обреченной материи, хлестали по лицу; платок стянули с головы ловко и незаметно, плотненько зажав между оградками так, что она не могла и рукой пошевелить. Окончательно потеряв ориентацию, она вновь возвращалась к обелиску, разворачивалась, и, брала влево...
Рассвело, деревья запустили в просветленное небо ветвистые, то ли рябиновые, то ли кленовые, то ли еще какие, корни. Обессиленная Антонина локтями повисла на оградке, сердобольно не ощетинившейся в ответ острыми проволочными пиками; табличка под красной звездой подслеповато гласила: "Коровина Наталья Петровна". Антонина опустилась на колени, просунув руки между прутьями, вонзилась пальцами в холмик.
- Мама! - горько всхлипнула она, - я пришла! Прости меня, мама...
Такой и нашел ее, когда окончательно рассвело, седой, интеллигентный человек, заставил подняться.
- Что вы, что вы! - заботился он, - простудитесь, заболеете.
- Никакая зараза не берет меня, - сокрушенно возражала Антонина, - к сожалению.
- Нельзя так говорить! - по-отцовски построжел он, усаживая ее за столик, находящийся на единственном свободном пятачке посреди могил. - А я вот приехал помянуть младшего брата, погибшего здесь в сорок четвертом.
- Значит я его знала, - пояснила Антонина, - я тогда их всех знала, - не думала она, что так его заинтересует своими словами: он прямо-таки клещом вцепился в нее за подробностями, но поняв, что требует невозможного, согласился на общие впечатления того времени.
Он разливал, пил, закусывал; она пила и рассказывала немногословно.
Прилетела тетя Дуся. Та много чего помнила до мельчайших деталей, хотя и не имела к госпиталю прямого отношения.
"Если бы вам предложили начать жизнь сначала, то... - вспомнила Антонина, и продолжила, - я бы начала с госпиталя, и... там бы ее закончила, и сейчас бы лежала рядом с мамой!"
5.
Бесполезно потолкавшись в дверях больницы, Антонина, не без протекции тети Дуси, устроилась табельщицей на фабрику, которой мама отдала всю свою жизнь, - и к счастью, - так опостылело ей дырявить тупыми иголками жирные, рябые? задницы мужиков да баб. Символично: отремонтированные часики Эрны Христиановны ходили с немецкой точностью, -по ним Антонина ежедневно проверяла по радио Московское время, выпивала стакан чаю, переползнув через железнодорожные линии, входила в красную проходную красной фабрики красного города, - ровно за полчаса до начала смены. Черездва-три дня ее возненавидели.
Цеха фабрики - пруды, заполненные не водой, а грохотом, в котором люди-рыбы хватают открытыми ртами воздух, друг друга не слышат, и частенько, и зря, стараются докричаться до ушей Антонины, умаляя глазами сжалиться. В ее разлинованной тетрадке учтены все минутки опозданий, задержек, не технологических сходок, не регламентированных расписанием чаепитий, нетрезвого состояния - и так далее и тому подобное, с ежедневным отчетом в отделе труда и заработной платы.
Молодые дурочки решили устроить ей темную в раздевалке. Ха-ха! - пришлось раскошелиться на пудру, - тогда подбили они на это безнадежное дело ремонтников, но отвертка с верстака, расщепившая надвое доску пожарного щита, на уровне живота, чудом успевшего отскочить в сторону самого шустрого слесаря, поставила точку в выяснении отношений. Смирились они, мстя испуганным шепотом по цепочке:
- Чумовая идет, чумовая!..
Антонина и тетя Дуся питались из общего котла, в котором варились пенсия, зарплата, и, ставшие безразличными вещи: - в денежном выражении быстро тающие, и исчезнувшие окончательно после приобретения подержанной радиолы с пластинками. Обедали они - всегда под музыку...
Антонина подрезала волосы, стянула их назад под резинку, носила мужские рубашки в клетку: то в красную, то в синюю, две длинных серых юбки, чулки, когда прохладно, туфли, - из, когда-то модных, вещей, осталось пальто (лишь потому, что за него давали уж очень низкую цену) на все времена года.
Ребра располнела, ходила на высоких каблуках, носила дорогие платья с одной постоянной деталью: набоечным воротничком из светлых тканей, и еще с одной - однообразной, не принадлежащей платью: голубым, шелковым шарфиком, требующим внимания, особенно, когда она выпячивалась грудью из служебного автомобиля. Вращая головой, Ребра отлавливала на себе подобострастные взгляды, и в окнах второго этажа, и третьего, и выше, если таковые были, - заведовала она промышленным отделом в горкоме партии. Закончила текстильный институт, родила сына, жила в собственном доме и быстро шла в гору по карьерной лестнице. Кто бы мог подумать: в школе оценки Антонины были неизменно выше ее по всем предметам, и Ребра ей служила - во времена Царицы Голодной. После таких, нечаянных, встреч Антонина подолгу лежала с открытыми глазами, не в силах заснуть. "Я ей завидую? - спрашивала и спрашивала она себя, - ну никто же не видит, не слышит, не догадывается, ну признавайся же, да! завидую! черной, злой завистью!.. Нет-нет! - отвечала, - не черной! Я просто не могу понять, почему в этой жизни все так несправедливо? Почему - одному человеку дается все и даже лишнее, а другому и толики не остается? Я не только о себе пекусь, вот и Эрна Христиановна, - она доставала тетрадку, и подолгу водила по сложным линиям пальцем, в надежде в них вычитать ответы, - вот и у нее жизнь не сложилась, у нее еще хуже..."
Как-то вызвал ее директор, утопил в массивном, кожаном кресле, заложив руки под фалды пиджака черным жуком пополз от окна к окну, подбирая на улице слова.
- Поступило предложение избрать тебя в фабком, - тянул он медленно и длинно так, что она успела пробежаться мурашками по всему телу, от макушки до пяточек: "вот они! начатки ее близкого триумфа!" - так сказать по семейной преемственности, - и остыть от чрезмерной изогнутости в продолжении, - но ты, Антонина, с людьми не находишь общего языка, нет-нет! - спохватился, - по работе у меня к тебе претензий нет, но люди, так сказать, вправе рассчитывать на авторитетного лидера...
- А давайте вернемся, - прервала она его.
- К чему? - директор удивленно развернулся к ней лицом.
- А к началу, от кого поступило предложение-то? не от меня же.
Из заоблачной витиеватости его слов поняла, что от Ребры.
Как она ответила?.. Она коротко отрезала:
- Нет!
Выходя из кабинета, краешком глаза подметила детскую игру в догонялки на его лице, - радость первой поднырнула под роговую оправу очков. "Хамелеон!.." Колонка замечаний в этот день осталась незаполненной по всей вертикали, а ночью она изготовилась встать на путь постепенного, но решительного увольнения, после преодоления обязательных редутов непонимания и осуждения тети Дуси. "Пойду сторожем, уборщицей, в драмтеатр, в школу, - успокаивала она ее в себе, - сидеть на чужой шее не буду..."
А времена года тем временем вышагивали, как и положено: размеренно - листик за листиком в отрывном календаре. Как убедительны они - эти посеревшие листочки; если бы сейчас, сразу же после тридцать первого августа на нее смотрело, допустим, первое февраля, то она с радостью бы согласилась и достала с полки над дверью добротно подшитые кожей на пятках, на толстых мягких подошвах, теплые валенки, тем более, что ее старенькие туфли давно просили каши, да и на глубокую осень она бы согласилась при таких, еще новеньких, резиновых ботиках... И все-таки жизнь - медленная штука, увязающая колесами в болотной жиже, - где она - машина времени, в которую только села - и тебе уже семьдесят: с горбом и клюшкой, зато впереди - близкая, предельная ясность. Антонина обернулась на календарь и ужаснулась, - позади только половина жизни, что еще она вытворит за оставшуюся, если...
В дверь тихонечко (чужие?..) постучали.
В не до конца распахнувшуюся, задевая рюкзачком за косяк, с тяжеленным чемоданом и кепкой в руках, истекая потом, вошел черный человечек, в черной железнодорожной шинели. Впереди всей этой самоходности знакомой редкостью плыл... быковский нос... Бык - такой маленький, такой щупленький, поросший седоватым бурьяном, - не геройский Бык, а... не родилось еще подобного существа на земле для сравнения, но он снова был первым, но в таком жалком ряду.
Онемевшая движениями, Антонина ясным сознанием врывается в приемную Уральского дома инвалидов, разворачивает кричащий рюкзачок и, натыкается на осмысленные, молящие о пощаде (да-да! она просила пощадить ее) Людочкины глазищи.
Антонина, как и тогда, потеряла сознание, а очнулась на кровати под горячим дыханием Быка, - он стоял перед ней на коленях, заведенно шептал:
- Тоня, это я, Тоня, это я...
- Да вижу, вижу, - она приподнялась на локтях, - за разводом приехал?
- Тоня! - он проглотил особенно крупный сухой комок (кадык его еще больше увеличился), - я люблю тебя! Я не могу без тебя!
- Что? - она подтянула себя к стене, уперлась лопатками, пересекла глаза на мнимой звезде во лбу, - ты что с ума спятил, Бык?.. Ты у кого таким речам обучился? - она готовилась расхохотаться. - Нет, это не ты!
Он же только переставил порядок слов в шепоте:
- Это я, Тоня, это я, Тоня...
- Впрочем, вижу, ты, - согласилась она, - вернее, четвертая часть от того, что было.
Тетя Дуся обернулась против Быка в молчаливую колючку, все видом выказывая осуждение возобновляемой связи. Опиралась она на информацию, полученную от Натальи Петровны перед самой смертью, о которой периодически намекала Антонине: "Велено было передать перед тем, как сама соберусь следом". Антонина и не настаивала: вряд ли ее могло что-либо удивить. Но когда Бык, сообщив, что продал все в Васеево до последней нитки, отстегнул ей энную сумму на мелкие расходы, она скрылась для уточненного пересчета, и вернулась значительно потеплевшей: "Может, все было и не так, кто лучше него скажет?", - успела она шепнуть Антонине, опускавшейся по лестнице за кипяточком. Антонина признавалась себе в том, что желала приезда Быка: скачущая без него на одной ножке, с ним обретала вторую, - чувствовала себя основательной и устойчивой, и не ошиблась, - Бык на следующий же день развил бурную деятельность.
Прописался, оговорил контуры сделки по покупке собственного домика на окраине города неподалеку от озера с пионерской бородавкой на берегу; к ней вихлялась с боку на бок "пьяная" улица Лагерная, - могла ли она предположить
