котенком прижался к ее ладони, он верил ей.
Пили поровну, потом танцевали бесконечный медленный вальс, с небольшими перерывами для вращательного ковыряния блестящей заводной ручкой в кожаном боку патефона.
И этому вальсу - стукнуло почти десять лет, а в нем - вот какие, сермяжные, па на двоих, - только на двоих, потому что в доме постоянно стоял истерический крик, и вдобавок дом напитался таким запахом, который, привыкнув, могли выдержать только они двое: даже Якова, с его добросердечием, стошнило как-то, даже Нюра обегала их дом. Отставая от сверстников, сидя, Людочка все же подрастала; Саша смастерил для нее полированный, деревянный вольер, в его пределах она кружила и кружила, прыжками на руках, до изнеможения, - замирая в углу, закатывала раскосые безумные глазки к небу, в такие минуты она не кричала, чутко прислушиваясь к чему-то? к кому-то?.. Ходила она под себя, и предвосхитить этот естественный (но всегда - вдруг!) момент было практически невозможно, и сразу же, все что попадалось ей под руки, она тащила в рот, кто бы мог такое выдержать даже глазами, - и они кружились втроем, кружились, кружились. Слезы их высохли на сто лет вперед, впрочем, последние, на донышке, Антонина выплеснула первого сентября, когда сверстники Людочки пошли в школу. День стоял красивый, теплый, ласковый, дети шли в школу с родителями, с цветами: мальчишки - в строгих, серых формах с ранцами, в фуражках с желтыми кокардами, девочки щебетали в беленьких фартучках; Саша вытащил вольер на улицу; у Антонины щемило сердце. Ну щемило и щемило, не в первый раз, не в последний, если бы не очередная человеческая жестокость, объяснимая, конечно, но не менее от этого такая, что... Она находилась в доме, когда услышала детские крики на улице:
- Смотрите! Смотрите, уродина! Смотрите!..
Дети, побросав портфели, ранцы висели на заборе, как в зоопарке, а Людочка, подтянувшись на ручках, устремлялась к ним навстречу, впервые, осмысленной? улыбкой. Скорее - обезьянкой...
Однажды Саша положил на стол конверт одной рукой, другой - оглушил Антонину решительным хлопком.
- Хватит, Тоня! Нам себя закапывать! Начнем все с начала! Я списался с Уральским домом инвалидов, там готовы ее принять...
Первый, тягостный разговор состоялся осенью, но только к весне Антонина согласилась. Путь не далекий, но с двумя пересадками; она нашила с дюжину одноразовых штанишек, изрезала клеенку на квадраты соответствующего размера, и главное, из плащевой ткани создала рюкзак с лямкой через плечо - очень удобный, - Людочка хоть и значительно отставала от сверстников в развитии, но попробуй - потаскай ее на руках, - и только перед самым отъездом объявила мужу, что поедет одна. Он не понимал таких жертв, она же объяснила, что в данном случае любой мужик оказался бы не у дела, - неубедительно объясняла, - но он согласился, - давно уже так сложилось, что она верховодила в семье.
Перед посадкой в вагон она обессиленной повисла рядом с ним на какой-то невидимой опоре, он жалел, как мог, обеих: и ее, и шевелящийся рюкзачок, по обыкновению кричащий, жалел молча, все более руками, какими-то лишними и никчемными, описывающими частые мелкие углы. Ему что-то тоже мешало открыто обнять ее, - ему что-то, - а ей конкретное решение, имя которому - предательство: в ее кармане лежали документы с последними следами поселка Васеево. По ночам с раскрытыми глазами Антонина рассуждала примерно так: "Саша подождет, подождет, и найдет себе другую женщину (какой мужик может долго обходиться без бабы?), народит здоровых детишек и будет счастлив". О своей же судьбе она не строила никаких предположений. Она хотела бы умереть и побыстрее. Но пока Саша ни о чем не догадывался, планируя встречать ее через пару дней.
Поезд тронулся, за окном поплыла угрюмая степь. Степь тоже умела лгать, Антонина могла бы ей напомнить об огромных букетах изумительных тюльпанов... отдающих обыкновенной мочой. Окружающие заводили носами, превращаясь в выразительные сухофрукты, но Антонина опустила на себя туман, - это очень легко сделать, когда внутри все выгорело (пусть приходит проводник, сотня милиционеров, пусть все выматываются куда угодно: в соседний вагон, в ненавистную степь, в жо...), она будет делать то, что ей необходимо, ничего никому не объясняя, - у нее два законных билета на две нижние полки... Из длинного, туманного тире между Вассеевым и Чкаловским районом города Уральска она вынесла на всю жизнь только одну деталь: символически гремящие цепи на задних колесах автомобиля, бросающегося по скользкой дороге из одной крайности в другую. Ей хотелось, очень хотелось, чтобы водитель не справился с дорогой, и она с любимой доченькой Людочкой улетела с моста, в никуда, но только чтобы навечно и вместе.
В приемной дома инвалидов она потеряла сознание, и нашла себя уже на верхней боковой полке вагона, стучащего колесами в сторону Москвы.
Постоянно снился один и тот же сон: блестящий, ослепительно белый свет вокруг, в небе - могучий, гремящий голос: читай! читай внимательно!.. Она послушно раскрывала дневник Эрны Христиановны. И чего она только боялась ранее, - все печатными, доступными буквами, мысли светлые, понятные, доходчивые, - так хотелось с кем-нибудь поделиться. Но когда она открывала глаза, совсем рядом находящиеся, они исчезали: где-то тут, пошевели пальцами и наткнешься... Она придумала хитрость: купила у кочующего по вагонам лотошника тетрадку в клеточку, карандаш, и зажав их, засыпала, и во сне записывала увиденное, - получалось все ловко и отчетливо, но проснувшись, находила на страницах жирные точки соединенные прямыми, но не последовательно, а подчиненные какой-то странной закономерности. Следы нервического состояния?.. Нет, потому что нет бессмысленных пересечений, поездок до дыр по одному месту, и главное: страницы перевернуты, с соблюдением ровных полей. Небо!.. Небо, - догадалась она, - по которому шествовала Эрна Христиановна, ее путь и точки - судьбоносные вехи: такие ясные во сне и прячущиеся при пробуждении. Трясясь на полке, и отмахиваясь от навязчивых мыслительных мух в дневное время, она с удовольствием вверяла себя в ночные рассуждения и додумалась до того, что человек бодрствует ночью, - в ней он реален, а днем снится ему кошмарный сон, и нужно-то всего ничего - уснуть вовремя, то есть проснуться, - в общем, все наоборот.
На Казанском вокзале увязалась за Антониной странная женщина: немытая, нечесаная, лицом - черная, в дремучем, по-деревенски перекрученном вокруг шеи, платке, - когда Антонина внезапно оборачивалась, то та тупо и бессовестно смотрела на нее, и в метро таращилась, и на Курском вокзале, и в пригородном поезде (бывает же такое!), в конечном пункте, на углу, у парикмахерской Антонина не выдержала, остановилась, чтобы в конце-то концов разобраться с преследовательницей, но, - "мамочки мои, и смех и грех, - в витрине стояла сама Антонина, собственной персоной, - я схожу с ума..."
Как-то добралась до двери квартиры, - столько ехать, чтобы упереться в обыкновенную дверь, деревянную, с обновленным красной краской номерком: знакомая арабская закорючка на одной из миллионов чужих дверей... Дверь милостиво, без стука, отворилась, - в ней две капли от одной воды: Борька с Томкой - такие взрослые, такие красивые, вылетающие во что-то радужное, светлое, перспективное. Борька на минутку придержал сестренку.
- Вам кого? - спросил он Антонину, - равнодушно спросил, не узнавая.
- А кто в этой квартире еще живет? - Антонина на что-то еще надеялась?
- Мы и родители, - поддержала Томка брата, - больше никто!
- И давно? - спросила Антонина.
- Всегда! - ответили они дружным хором, и улетели.
"Всегда, - вот как давно умерла ее мама, - всегда! а я долго сплю, - продолжила думать она, - а когда проснусь, то..." В этом сне у нее оставалось еще два варианта: Ребра и тетя Дуся. К Ребре она не пойдет ни за что, лучше ляжет под поезд и тогда уж проснется навсегда, а перед тетей Дусей, если она еще жива, у нее долг, - больше некому было хоронить маму.
В той же казарме, на той же гулкой лестнице, на том же этаже, при тех же запахах время незыблемо остановилось, - но в той же комнате галопом скакнуло вперед, чтобы успеть состарить тетю Дусю. Близоруко щурясь, она преодолевала собственное временное пространство, вероятно, возвращаясь и прибавляя к предпоследним годочкам не менее десятилетия, - ей понадобились сверхнапряженные усилия на лице для того, чтобы совершить эти поездки туда и обратно и воздеть сухонькие ручки в небо, обильно извергая слезные потоки из-под покрасневших век, - из такого пересохшего деревца, эдакие соки...
У тети Дуси своя длинная, трагическая история с неопределенным концом: рыжий сыночек не вернулся, когда мама Антонины еще была жива.
- Может, где бедолага мается, думаю, как и ты, на краю света, и не чаяла уже увидеть любимую доченьку лучшей подруги, мы же почти с одной рядом деревни. Может, вернется, а Наталью Петровну хоронили богато, фабрикой, у памятника защитникам, четыре венка было, директор выступил, плакали, любили ее, поминали всей казармой и девять дней, и сорок, и год поминали, хорошо было...
Поужинали, улеглись; у тети Дуси завидная память, словно все произошло только вчера, думала или не думала она в темноте, что судила подробностями неблагодарную дочь?
- Сильные боли терпела, теряла сознание, очнется и шепчет одними губами: я виновата, я дочек не сберегла, я Тонечку толкнула...
Как там у знаменитостей?.. Если бы вам предложили начать жизнь сначала, то...
Антонина опустила ноги на пол.
- Тетя Дуся, а где мама похоронена, как пройти?
Тетя Дуся объясняла довольно бестолково, - что вначале нужно упереться в общую могилу, в памятник со звездой, потом возвращаться назад по аллее до раскидистой рябины, которая справа если туда, или слева если со спины, сразу за ней, или перед ней, повернуть налево по единственной тропочке, затем еще несколько разов налево и направо до оградки с маленьким обелиском и звездой, как для партийных, на нем табличка с фамилией и датами, - "завтра доведу", - закончила она.
- Я щас пойду! - решительно сказала Антонина.
- Чево? - испуганно, тенью в ночи, воспротивилась тетя Дуся, - стасть-то какая! Чево удумала? - и возмущенно уколола тем, что неслыш-но прорывалось между словами в течение всего вечера. - Раньше надо было! Куда спешить-то теперь, куда?
- Все правильно, - прошептала Антонина, - все правильно, - шептала она, - все правильно...
Ночь серая, на ощупь рыхлая, влажная, уплотненная по обеим сторонам чернеющими строениями, подпаленными кое-где непотушенными окнами, присутствовала постоянно, хлюпала под ногами неизбывно, даже там, где улица освещалась редкими лужами, отражаясь вверху, на фонарных шляпах. Зато над вокзалом - вакханалия лишнего света; странные паровозные тела без труб подрагивали в ознобе, мерцали переносицами; женский голос сонно, но громко, что-то требовал от мужского, кроткого, усталого от постоянных эховых щелбанов по затылку. Рельсы за столько лет перемножались в несколько раз, - и попробуй теперь угадать, кому какой уготован путь. И какой, лично ей? А ей - наперекор всем остальным - на кладбище, вперед, в тот абсолютно черный туннель, зияющий на фоне ровной, серой ночи.
Смешно от осознания
