пережить. И дотянул тягло своё немилосердное до самого финиша. О благодарности же за это смотри выше.
9 Что-то, наверное, годика через четыре Илюхин вспомнит-таки о нём. И позвонит ему из соседней области, куда уедет с целью построения собственной своей административной карьеры в мэрии областной столицы. В преддверии очередных каких-то выборов (судя по всему – в Госдуму) Илюхин пригласит его к себе месяца на три-четыре для участия в избирательной кампании. А точнее – для работы в избирательном штабе.
К тому времени махнёт уже он рукою и не будет помышлять более о личностной своей самореализации. С грустью оценивая текущую жизнь свою, так и не состоявшуюся реализованность потенциала своего, он полагал теперь уже, что в тех формах, в которых она (самореализация) ему представлялась, для собственной души его многогрешной не была она, видимо, полезной. Несмотря на достаточно много опубликованных – правильных, как ему казалось, достойных и нашедших отклик в сердцах читателей – его статей. А следовательно – не была она угодной и Отцу Небесному.
От «заманчивого» этого предложения Илюхина, тянувшего его всё в ту же зловонную демонократическую грязь, он откажется…
Года через полтора ненавидевшие его внутренние интриганы потерпели фиаско и сами были изгнаны из редакции. Он вернулся в газету. На сей раз её возглавил ещё более молодой и ещё более классный парень Ермолов Александр Юрьевич. Если Илюхин был обаятельным авантюристом, то Ермолов являлся просто порядочным человеком. При этом – умным, тонким, деликатным и прирождённым дипломатом. Правда, в силу молодости, недостаточно ещё опытным, а оттого непродуманно «взбрыкивавшим» временами и делавшим весьма серьёзные, но всё же не фатальные, ошибки. Однако, в дополнение ко всем своим многочисленным достоинствам, он ещё и умел быстро учиться.
Не удивительно, что и Ермолов тоже оказался – в восприятии его – человеком «из его жизни». В одной из собственных его «классификаций», в которых классифицировал он людей по личным их качествам, Ермолов занял законное своё место в высшей категории настоящих, то есть нефальшивых, и объективно значимых личностей. 10
Впрочем, что касается людей, близких душе и сердцу, то со временем понял он, прислушавшись внимательно к чувствам своим, что ни Илюхин, ни Ермолов так всё же и не стали в действительности людьми «из его жизни». Он, и прежде всего именно он, всегда оставался для них чужим. При всём их видимом к нему расположении и даже уважении. Наверное, привязанность искреннего сердца к иным посторонним людям, доходящая порою даже и до некоторой просто человеческой влюблённости, далеко не всегда находит соответствующий отклик в сердцах тех людей.
А главным условием, как показалось ему по прожитии более полувека на грешной этой земле, к тому, чтобы люди стали друг для друга по-настоящему «своими», является взаимное отражение, запечатление их взаимное в сердцах их. Здесь же, судя по всему, амплитуда тех сердец не слишком совпадала с амплитудой сердца его, да и вообще-то обреталась она в совершенно иной системе координат. Но именно запечатление это, как, опять же, показалось ему, преодолеть способно даже и различие в системах координат. Было бы только оно, отражение это. Взаимное.
Увы. Взаимность оказалась в глупой его жизни вещью чрезвычайно редкой…
Воистину лицо газеты делает редактор. Ермолову удалось создать в коллективе здоровую, просто рабочую, деловую атмосферу. Причём, в том самом коллективе, отметим, в котором прежде постоянно заметно было не слишком здоровое «брожение». Ибо интриганы самозабвенные неустанно «мутили воду» там. Теперь же люди, очень разные люди, как по возрасту, так и по внутреннему своему содержанию, приходили на работу и просто делали своё дело, каждый на своём месте. И все вместе делали они одно дело: интересную, в общем-то, для неравнодушного и думающего читателя газету.
Сколько людей, сколько коллективов ни повидал он только в насыщенной разнообразными событиями своей жизни! И впервые в этой жизни довелось ему трудиться в нормальном, человеческом коллективе: без пещерного примитивизма, без радушно-улыбчивых «доброжелателей» и патологических интриганов. Хотя каждый человек, вполне естественно, имел индивидуальные свои особенности, в том числе и недостатки некоторые.
Каждый день с неизменным удовольствием рано утром ( он практически всегда приходил на работу на пару часов раньше других сотрудников) шёл он в редакцию, и с тем же удовольствием выполнял свою работу. Ровно год проработал он в этом коллективе. И полюбил его. И был благодарен Господу за то, что подарил Он ему этот год, один из лучших в его жизни.
Увы, непреложный закон бытия осечек не даёт: всё хорошее всегда очень скоро заканчивается. К концу этого года газету перекупили новые хозяева. И в редакцию пришли очередные, ещё более хищные, подлые и бесстыжие интриганы.
Естественно, терпели его недолго. Такого сорта человеческие особи всегда и неизменно чувствовали инстинктивную неприязнь к нему чем-то там своим внутренним. Печёнкой, наверное, как принято считать в таких случаях.
А уж он, повидавший этих на своём веку несметное количество, при его-то школе, всегда видел их за версту. За ту же версту старался их и обходить. Но тут обойти было никак невозможно. И он в очередной раз оказался на улице…
10 Правда, впоследствии, в силу некоторых обстоятельств (к сожалению, Ермолову нравилось вращаться в кругах местного, районного истэблишмента; а ему-то хорошо было известно, что такого рода «вращение» способно исподволь и незаметно изменять со временем изначально нравственный облик людей до прямой своей противоположности – до степени полной безнравственности), ему придётся несколько подкорректировать образ того. Но в целом образ сей всё же останется на достаточно высоком уровне, а он всегда будет поминать в утреннем своём молитвенном правиле имя Ермолова. Несмотря даже на то, что и Ермолов со временем как-то так, причём достаточно резко, «забудет» о его существовании.
Эпилог.
Двадцать пять лет, четверть века прошло, незаметно как-то, с момента возвращения его к жизни, возрождения его.
Много событий случилось в жизни его за это время. Разных. Порой, ярких. В этой повести, разумеется, помянута лишь только некоторая, не самая большая, хотя и основная, часть из них.
Он почти ни о чём не жалел.
Нет. Не так.
Он совершенно ни о чём ни жалел!
Даже о том, что предшествовало двадцатипятилетней его жизни.
И чувствовал он себя почти что счастливым.
Он благодарен был Господу за то, что Тот так много всего послал ему в этой жизни.
Он изменился за эти годы. Поседел и пополнел. Лицо его, покрытое морщинами и иными следами прожитых лет, утратило привлекательную свежесть молодости. Хотя и продолжал пока ещё он оставаться мужчиной, не из самых уж последних.
Несмотря на выдающуюся свою глупость, за утекшее время это (так скоро!) он, худо-бедно, с горем пополам научился-таки существовать кое-как среди людей. Но не настолько всё же, чтобы утратить неистребимый свой нонконформизм и нивелировать собственную свою индивидуальность. Слишком нестандартную и, по-прежнему, очень уж плохо вписывавшуюся в какие бы то ни было рамки пресных, а иногда и пошлых, условностей.
Видимо, именно поэтому ему всё же так и не удалось стать «хорошим» человеком. Удобным для множества хороших людей и комфортным для них в своём общении с ними. Оттого же, наверное, и случалось ему как «нехорошему» человеку переносить пакости некоторые, которые причиняли ему время от времени люди хорошие.
Да оно, наверное, и справедливо. Хорошие-то люди, они ведь знают, что другим хорошим людям ни пакостей, ни подлостей делать нельзя. Другое дело с людьми нехорошими. Им-то, почему бы и не подложить иногда свинью какую-нибудь, ма-аленькую совсем? Отмщение, так сказать, воздать слегка за природную их нехорошесть. По нему, правда, такие вот маленькие возмездия справедливости хлестали порой весьма чувствительно, ежели не сказать больно. Ну, да это, впрочем, его личное горе, полагали, видимо, хорошие люди. Поделом. Не будь нехорошим.
Он и сам-то никогда не считал себя хорошим человеком. Но, несмотря на всю нехорошесть свою врождённую, к совершению такого вот рода актов справедливости готов, да и способен-то не был. Ему, почему-то, всегда казалось, что подлец – это тот человек, который способен творить подлости другим людям. И всё. Это – вполне достаточное условие для определения подлеца. Вне зависимости от того, кем этот человек сам себя считает. А также и от того, кем он считает (хоть бы даже и самым распоследним негодяем) другого человека, по отношению к которому совершает маленькую свою справедливость.
Он жил в несколько иной системе координат, не совсем совпадавшей с нравами окружающего его мiра. В его жизни были люди порядочные и другие. Порядочные люди, знал он точно, жили свою собственную жизнь и не вторгались безцеремонно в жизнь окружающих людей. А также имели они ясное и чёткое представление о том, что такое честь и совесть.
Отнюдь не все порядочные люди были христианами (и, кстати, наоборот тоже!). И вряд ли многие из них знали о существующем многие века строжайшем повелении Творца: « Мне отмщение, Аз воздам…» (Рим 12:19), – из которого следует, что и отмщение, и воздаяние, кому бы то ни было и за что бы то ни было, являются прерогативой исключительно Отца Небесного. Порядочные люди просто по сути своей, по содержанию своему внутреннему, не могут отважиться брать на себя, присваивать себе то, что им не принадлежит. То есть творить суд и расправу, не будучи на то никем уполномоченными.
Порядочных людей он глубоко уважал, ценил, а иногда и любил. Другие же люди были ему малоинтересны. И он стремился свести всяческие контакты с ними до предельно возможного минимума. Видимо, им это, почему-то, не очень нравилось.
Он не гордился самостоятельностью своею и своим нонконформизмом (чем уж тут было гордиться?) и старался не особо-то выпячивать его. Хотя и поступиться им, как и природою своею, никак не мог. Потому что всегда был не таким, «как все». То есть никогда не был он человеком толпы, членом человеческого стада.
Существование в толпе, с её специфическими, стадными законами и правилами, для природы его было совершенно противоестественным, органически неприемлемым. Если и имел он хоть одно какое-нибудь достоинство, положительное человеческое качество, то именно это, как сам считал – собственную свою индивидуальность, личность, ни на какую другую не похожую. И считал это качество неотъемлемым своим достоянием. Таким же, как и у любой другой личности.
Ему и самому было не слишком комфортно и не очень легко существовать в обществе преимущественно хороших людей. Да ещё и в такие времена, когда проявления их «души прекрасных порывов» нравами общественными практически не только ничем не ограничивались и никак не оценивались (притом, что обсасывались бесконечно в многочисленных полу-ублюдочных
С уважением
Александр