Путь, или история одной глупой жизни...

десяти лет совместной жизни, церковным браком. Обвенчал их светлый старец-батюшка, митрофорный протоиерей Иван, пятьдесят лет отдавший служению Господу. Через несколько лет, когда уедут они уже из этого города, отец Иван закончит труды свои праведные на земле этой грешной и предаст душу свою в милостивую руку Божию.
       И только после всего этого крестился-таки (!!!) он. Да-да, крестился. Во второй раз (хотя Мать-Церковь постулирует в своём Символе Веры «едино крещение»). Даже и тут, в который уж раз в жизни, всё у него получилось «не как у людей».
       Став человеком воцерковлённым, всерьёз задумался он над нераскаянными грехами своими неисчислимыми. Поделился этим с приятелем своим Игорем Сойтиным (тот был на пару лет его старше), писателем и поэтом, бывшим морским офицером-врачом, служившим на том великом флоте, базой которого был любимый его город. Так что, были они почти что земляками. Игорь переехал на жительство в Россию года на три раньше него, воцерковился несколько раньше и тоже был прихожанином монастырского храма. А также и сотрудничал с игуменьей, прислуживал иногда пономарём батюшке в алтаре. Тот посоветовал ему исповедаться священнику на генеральной исповеди. То есть на такой исповеди, где человек кается во всех грехах прожитой, малоразумной своей жизни.
       Договорился он с батюшкой, иереем Владимиром, об исповеди этой, да и рассказал тому в покаянии сердечном всю свою непутёвую жизнь. В том числе и поделился сомнениями своими по поводу крещения его десятилетней давности. Отец Владимир подробно расспросил его обо всех обстоятельствах дела. Затем посовещался со своим коллегой, ещё одним монастырским священником – молоденьким, но грамотным, недавно закончившим Московскую духовную семинарию иереем Михаилом. И на следующий день сообщил ему, что его необходимо крестить. Поскольку формула таинства (или процедура, говоря светским языком) десять лет назад совершенно не была соблюдена, как должно. А при несоблюдении формулы само таинство не может быть признано состоявшимся.
       Таким вот образом, и оказался он, вроде как бы, дважды крещёным. Только на этот, второй раз – уже по-настоящему, в купели. Теперь уже он знал и «Отче наш…», и Символ Веры. Что необходимо при настоящем крещении. Восприемником же его (у детей – это крёстный отец) был тот же Игорь Сойтин.

       Прожив в городишке этом около года, забрали они к себе родителей его жены, ветеранов Великой Отечественной войны, было которым за восемьдесят. Вывезли они их из родного её города, пережившего две войны с небольшим временны́м промежутком между ними. Аккурат в этот самый промежуток и вытащили они их оттуда. А похоронят их обоих они уже в другом городе, осядут в котором на постоянное место жительства окончательно.
       Живя же ещё в этом городе, он опять «взялся за старое»: начал понемногу публиковаться. Причём начал довольно поздно. Ибо несколько смущало его название районной газеты – «Коммунар». Но когда там была опубликована парочка пасквильных опусов местного прима-щелкопёра с толерастскими нападками на Церковь Святую, ему пришлось отодвинуть вкусовые свои пристрастия и включиться в развернувшуюся полемику.
       Переведя дух, щелкопёр сей бравый (как же, первый «публицист» на деревне! в городе, то есть, извините) попытался было, по самодовольной тупости своей, ещё что-то вякнуть в ответ. И, словно сабелькой картонной размахавшись, разразился на страницах родной газеты очередным пространным словоблудием. В котором «раздал всем сёстрам (то есть оппонентам своим полемическим) по серьгам». Но получил после этого от «героя» нашего сокрушительный печатно-словесный удар, финальным аккордом завершивший полемику и расставивший всё по своим местам.
       Пару статей опубликовал он также и в солидных московских патриотических изданиях. В журнале «Русский дом» и в газете «Русский Вестник» (о чём помянуто уже было). Ещё несколько статеек его были там «замылены». Остались невостребованными то есть (впрочем, сами-то некоторые темы использованы были, иными, маститыми весьма, авторами)…

       Однажды довелось ему в городе этом даже выступить на митинге, организованном местными «правдоборцами», из популистских соображений, против политики центральных властей. В митинге этом приняла участие, разумеется, и местная знать (власть). Он не записывался заранее у организаторов, и по причине сей не включён был в список ораторов. А потому едва-едва допущен был до микрофона в самом конце митинга, после пресных спичей всех записных радетелей за благо народное.
       Выступление его было, как всегда, эмоциональным и ярким. Собравшаяся публика, совсем уже было задремавшая, можно сказать, «завелась». И сотрясала центральную городскую площадь громогласным «Нет!» всякий раз, когда он завершал каждый пункт пламенного своего выступления акцентированным вопросом: «Нужно нам это?!» Указав в один из моментов своей речи на стоявший поодаль сплочённой кучкой местный истэблишмент во главе с мэром, он воскликнул: «Послушать их, так можно подумать, что они одну, вместе с нами, баланду хлебают!». Публика была в восторге. Финальный аккорд митинга получился громким, мощным и монументальным. Будто материализованным словом впечатанным в мостовую.
       Когда сошёл он с трибуны, к нему, как обычно, полезли бездарные местные «лидеры» оппозиционных коммунистов и профсоюзников с целью затащить его в свои ряды. Он отшил их без обиняков, сказав, что не занимается общественно-политической деятельностью…

       Случалось ему иметь и некоторые контакты в московской публике. В том числе и с людьми действительно общегосударственного масштаба и известности ( совершенно необязательно ими должны быть госчиновники или официоз вообще; наоборот, это-то, как раз, довольно швальная и отвратительная публика, непотопляемая, как то, что всё время плавает на поверхности ).
       В монастыре работал, ведь, он не только лопатой, ломом, кувалдой, топором и прочими полезными инструментами. Какое-то время, непродолжительное, правда, очень, довелось ему потрудиться и в отделе катехизации, организованном матушкой-игуменьей, под руководством всё того же Сойтина.
       Однажды, по заданию матушки, случилось ему работать с епархиальными документами XIX века во Владимирском областном архиве. Закончив работу архивариуса, он пожалел, что это был всего лишь эпизод. Ибо понял, что вполне мог бы написать по архивным материалам книгу. Да, пожалуй, и не одну…
       Матушка-игуменья (кстати, ровесница его) пару раз направляла их с Игорем в Москву на Богословские конференции и ежегодные Рождественские чтения. Где слушал он (да и не только слушал, мы ведь знаем, что он, чуть ли не всегда, готов был и сказать, если находил нужным, собственное какое-либо слово) умные, а то и вовсе витиеватые, лекции словоохотливых «доцентов с кандидатами». А также и многомудрых, хотя и не менее словоохотливых, профессоров…
       Помимо того, случалось ему общаться и с некоторыми достаточно видными деятелями из русской православно-патриотической среды. Наиболее симпатичен ему и близок по духу был пламенный трибун, регулярно публиковавший мощные публицистические статьи, в которых безпощадно обличал правящий в России оккупационный режим ельциных-путиных. Это был Владимир Владимирович Наумов, казачий полковник, товарищ (заместитель) атамана Союза казаков России. Полковником Наумов был настоящим: рослым, стройным, статным и мощным мужчиной. «Ну-у, прямо – русский витязь», – подумалось ему, когда встретились они однажды в кабинете у того. Нет ничего удивительного в том, что истинный воин Христов через несколько лет после их знакомства был трусливо и подло убит тремя выстрелами сзади…
       Довелось общаться ему и с Александром Штильмарком, руководителем возрождённой Русской православной патриотической организации «Чёрная сотня», имевшей славную дореволюционную историю. Которая всячески оболгана и обгажена была, как и весь народ Русский, иудобольшевистской, а затем и, принявшей от неё эстафету русофобии, либерально-демократической пропагандой.
       Штильмарк оказался предельно близок ему не только по духу, но также и по всем практически взглядам и подходам к вопросам национально-освободительной борьбы. Александр Робертович являлся человеком, обладавшим исключительными здравомыслием, достоинством и порядочностью. Что обусловлено было, помимо высоких личных качеств, ещё и действительно благородным происхождением того, имевшего богатейшую родословную. К его сожалению, отдалённость их друг от друга в пространстве не позволяла им общаться и сотрудничать достаточно плотно. Но хотя бы эпизодические контакты со Штильмарком он всё же старался поддерживать…

       Вскоре после крещения его, повторно-настоящего, едва не случилось с ним самого удивительного в его жизни события. Чуть было не стал он батюшкой (!!). Матушка-игуменья сетовала неоднократно словами Спасителя: «Жатвы много, а делателей мало». И действительно: Церковь испытывала в те времена, да и по сей день испытывает, серьёзный недостаток священников. Вот и положила матушка на него глаз свой в этом плане. Биография его не была здесь препятствием: в некотором роде его можно было бы сравнить с благоразумным разбойником. Тем самым, который первым из всего рода человеческого попал в рай. А он, как мы уже знаем, при всём своём многолетнем тюремно-рецидивистском стаже, даже и разбойником-то, злоумышленником, то есть, не был.
       К тому же он не только не против был служения пастырского, но и сам уже этого желал. При взгляде на разных батюшек, ему казалось, что сам он тоже вполне может быть пастырем православным: все необходимые для этого данные у него есть. И, может быть, даже более, чем у многих иных иереев. Но… только казалось.
       Конечно, проповедником мог бы быть он, думается, первоклассным. Здесь сомнений быть практически не могло. Для этого было у него всего в полной мере: врождённой простоты и искренности сердца, отсюда – глубокой, искренней и ничем непоколебимой Веры, пришедшей к нему чрез мытарства его земные, и которую отнять у него не могло уже ничто, и никогда! Отнять у него можно было всего лишь только жизнь его физическую. И очень просто. Как и у всех других людей. Но никто, никто, никто не мог лишить его самого главного его богатства – Веры его внутренней и любви к Отцу его Небесному.
       Правда, любовь эту (настоящую: в его жизни всё было настоящим) мало он оправдывал. То есть мало благодарен был Отцу, глубоко греховен. Хотя, может быть, искренность сердца его отчасти и компенсировала греховность его дрянную. Понял он со временем, что главного нет у него: любви к ближнему своему, ко всем людям, какими бы ни были они. А без этой любви чего уж «соваться»-то и ко Господу? Пастырем же может – и должен! – быть только человек, имеющий любовь ко всякой «твари Божией». Ему этого, почему-то, дано не было. Родившись дикообразом, он дикообразом так и остался. При всём его высоко-высоком интеллектуальном и глубоко-глубоком нравственном уровне. Видимо, был у него совсем другой какой-то – свой – путь. Только Господу известный…
       Вернёмся же, однако, к