по этому поводу была. Тогда, сразу после памятного возвращения в институт из опустевшего Лукоморья-Залукоморья, он не отстал от меня до тех пор, пока я не вспомнил, откуда мне знаком кисельный запах. И я, не без отвращения, вспомнил. Пару лет назад молодые учёные, некоторые из которых имели знакомых и в нашей среде, активно ставили опыты в своих, разумеется секретных, лабораториях, по совмещению мнимых пространств. Ребята там были абсолютно сумасшедшие, и в конце концов они так запутались, что им удалось невозможное – спроецировать одно из этих пространств в земных условиях, которые, естественно, давно уже были признаны априори мнимыми. В результате им довелось лицезреть омерзительнейшую из тварей, бившуюся в тисках силовых полей разных измерений, и при этом отчаянно визжавшую голосами демонов жажды, боли и раскаяния. Не пожелав наслаждаться этим крайне эксцентричным шоу в одиночку, а попросту изрядно перетрусив, ребята вспомнили о нас и позвали принять участие в просмотре. Кирилла на месте не оказалось, а вот я присутствовал, и из чистого любопытства согласился составить им компанию, о чём потом не раз сожалел в своих снах. Зрелище было поистине апокалипсическим и не скоро забываемым: предельно натурально агонизирующая орущая мерзость, собравшаяся подыхать вечность, а то и две. В конце концов пол-лаборатории разнесло к чёртовой матери, чудом обошлось без жертв, хотя были и серьёзно пострадавшие; тварь исчезла, оставив после себя на прощание тот самый запах чужеродной гнили, который я сразу же опознал там, в Залукоморье, в предложенной мне понюхать бутыли с отваром, как знакомый. Кирилл тогда выслушал меня с отрешённым видом, спросил, не обнаружилось ли следов твари в нашем мире, получил отрицательный ответ и больше интереса к этой истории не проявлял, но, оказывается, её не забыл, и теперь собирался использовать её в наших целях, а именно: он предположил, что главным ингредиентом отвара будет являться именно проникающее воздействие поля того измерения, откуда заявилась тварь; и, если по возможности точно скопировать составляющие отвара и процесс его изготовления (а мы знали, что леший варил его в простой печи, а не в доменной или в какой-нибудь другой), получить на основе этого продукт и поместить его под окаянное облучение, то может и получиться. В настоящий момент все ведущие силы института как раз и занимались тем, что прикидывали эти шансы на успех и связанный с ними риск, нещадно требуя от Кирилла всё больше и больше новых вводных данных, обещанных им на совещании.
Но пересказывать всё это Аделаиде Ивановне явно не стоило. Я сказал ей, что мы что-нибудь да придумаем, и осведомился, не побоится ли она тогда испить кисель из наших уже рук. Русалка тревожно нахмурила брови, но высказалась в смысле, что леший заставил испить её кисель обманом («икскриментировал, значит»), а мне уже за то спасибо, что не лукавлю. Она держалась молодцом; даже несмотря на то, что мой «заход в гости», со всеми принятыми мерами предосторожности, подарил ей гораздо больше неприятностей, чем ожидалось (в первую очередь, конечно, в связи с исследованием «тёмных» зон её мозга), она, кажется, ещё не потеряла желания мне доверять. Мы расстались, вполне довольные друг другом. Впереди меня ждало полтора дня воли. И сложное объяснение с Наташей. Здесь разрешите мне позволить небольшой экскурс в прошлое, отчасти лирический.
Мы учились в одной школе, я классом старше, хотя, как потом выяснилось, мы были одногодки. Как-то мой дружок-басист, за которым я раньше не замечал особых душевных переживаний насчёт противоположного пола , обронил мне: «Смотри, Андрюха, не часто так бывает, чтобы и ум, и красота…» Он смотрел на неё. Я тоже посмотрел. Не помню, обращал ли я на неё внимание раньше, но тут по подсказке увидел милое девичье лицо во всём очаровании юности, с задорными ямочками и белозубой улыбкой, и лучащиеся карие глаза, и в русых переливах волосы, и всю ею фигурку с отчётливо просыпающейся щемящей женственностью… Наверно, каждый хранит в себе подобные воспоминания – и маньяк-убийца, и нобелевский лауреат в области генной инженерии. «Как её зовут?» - «Наташа». – «А парень-то у неё есть?» - «Чё, зацепило?» - «Да говори ты, не пыжься…» - «Да не раз подкатывали, но она…это… строгая. И ты к ней по приколу не лезь, а то не посмотрю… Понял?» Теперь я понимаю, что она вызывала в подрастающем мужском поколении скрытое чувство собственного достоинства, у многих так до конца и не раскрывшееся. Тогда же я только пробормотал : «Понял-понял, успокойся», - и ушёл от приятеля в сильной задумчивости. В то время я влюблялся и разлюблялся каждую неделю, вполне сносно мог целоваться и был готов к настоящему большому чувству. Как же crazy романтику, играющему в школьном ансамбле на ритм и соло гитаре, пишущему с одинаковой лёгкостью плохие и не очень стихи и песни, не иметь постоянной девушки? Несколько слов, pardon, в этом месте позволю себе вставить о моей любви к английской рок-музыке. Я отнюдь не англофил, и считаю, что дураков у них там не меньше, чем у нас тут, но вот гениальных рок-музыкантов – гораздо больше. После Второй мировой нация, владевшая доброй частью мира, растеряла всё, сложила оружие и принялась исповедоваться. Тут кстати пришёлся rock’n’roll, и пусть он зародился в Америке, или даже в Африке, но сделать его изысканной музыкой и поэзией смогли только англичане. И опять покорили мир, на этот раз без единого выстрела. Ну и хватит об этом. Обратимся к истории.
На правах местечковой знаменитости на тут же подвернувшейся школьной дискотеке я пригласил Наташу потанцевать. Она покачала головой, улыбнулась и сказала «нет». Пока я тупо стоял и таращился на неё с протянутой рукой, она получила другое приглашение от более рослого, чем я, молодца и приняла его, что вынудило меня вскоре даже покинуть мероприятие в расстроенных чувствах. Но потом мы встретились у школы, и она первая начала разговор: «Привет!» - «Привет…» - «Не злишься на меня? Понимаешь, тот парень, с которым я танцевала, он… ну, ревнивый очень, а я драк не люблю. Меня Наташа зовут» - «А я знаю» - «Да? Ну ладно… Что ты ещё знаешь?» Мы как-то быстро и в такт разговорились; уже вечером выяснилось, что тот парень её достал («Говорит, говорит муть какую-то - о себе, о нас… Всё уже за меня распланировал: когда за него замуж идти, когда детей рожать), но он уже переезжает в другой город и писать она ему, конечно, не будет, а телефон у них скоро поменяют, и больше она направо-налево рассекречивать его не собирается. Status quo в моей эгоцентрической модели мира был восстановлен, и мы стали встречаться; через неделю она уже зашла ко мне в гости, а потом и я к ней. В eё отдельной комнате той осенью и зимой 198… года было гораздо уютней, чем в отдельной моей, и она стала местом наших постоянных встреч. Родители её не возражали; люди они были занятые и единственной дочке своей привыкли доверять. Она хорошо играла на пианино, жгла «классикой», а я в ответ загружал её роком, из коего она выделяла «Scorpions» и «Rainbow». В углу комнаты на отдельном столике стояла икона Владимирской Божьей матери, иногда Наташа зажигала перед ней свечи. Она сказала, что икона досталась ей в наследство от бабушки вместе с квартирой, в которой пока живут постояльцы. «Ты верующая?» - «Да. У меня и мама, и папа верующие. Когда мне плохо, я вижу, что икона темнеет, поэтому стараюсь не раскисать»
Чувственность наших отношений определялась её сдержанностью и моей неопытностью. Она была взрослее меня, и, наверное, ждала большего от наших почти ежедневных встреч, а я… Я барахтался в своих юношеских комплексах и читал ей инфернальные стихи. Могу привести для примера:
Извини. Я опять повторяюсь,
Все о чем-то сказать порываюсь,
И качусь по уклон,
Как стареющий клоун.
Я теряю тебя, безнадежно теряю.
Но: Только чуть хрипотцы в голосе,
И так близко твои волосы.
Говорю – не пойму : кстати ли?
А в душе все слова – матерные.
Извини. Я боялся быть нежным, -
Нужно время, чтоб снова стать прежним.
Чтоб любить и ласкать,
Не боясь потерять
И не бить кулаком в неизбежность.
Но: Только взгляд неустанно – в звезды,
А на улице – сыро и поздно.
Говорю обо всем касательно,
А в душе все слова – матерные.
Извини. Извиненья – глупы:
Мне тебя не отнять у судьбы.
В мире шатких надежд
Как круги по воде
Все заклятья мои и мольбы.
И: Только холодно губы – губам.
Я теряю, теряю тебя…
А душа – прокаженный на паперти –
Избичевана словом матерным.
Она слушала, качала головой и наверняка понимала, какой я ещё зелёный. А весной мой эгоцентризм заявил о себе во весь голос. Первая красавица нашего класса по какой-то своей прихоти вдруг открыто положила на меня глаз, и я быстро стал обучаться науке предательства. Прежде всего я убедил себя, что Наташа для меня недостаточно сексуальна: слишком холодна и зажата, да ещё эта икона на столе… Что же касается красавицы, то она была раскрепощена прямо-таки до вульгарности, и шестнадцатилетнему самцу показалось, что у него в руках есть пропуск в мир реального секса. Даёшь sex, booze & rock’n’roll! (что касается drugs, то для меня это был по-любому перебор; да и вообще, ребята, умирать молодым не готов никто). Потом Наташа оказалась для меня недостаточно умна (слишком много молчит), недостаточно скромна (что-то всё-таки говорит), потом… В общем, она просто стала раздражать меня, как досадная помеха на пути к новой цели, и я решил, что мы не подходим друг другу. Тут очень удачно к ним в квартиру на новый номер позвонил её упорный ухажёр из другого города, и хотя она при мне холодно-удивлённо дала ему понять, что она не в восторге от его настойчивости и находчивости, я тут же обвинил Наташу в двойной игре, настоятельно попросил её разобраться в своих чувствах и ушёл, почти хлопнув дверью. Она была умницей до такой степени, что, как-то повстречав меня с красавицей, не перестала после этого со мной здороваться. Роман с другой был скоротечным и не принёс мне ничего, кроме унижений от постоянного занимания и перезанимания денег, и мы с ней расстались, обозвав на прощание друг друга «дешёвкой» (что было не правдой – девочка знала себе цену и берегла тело для замужества) и «жлобом» (что тоже было неправдой – я не был жлобом, у меня не было денег по её запросам). А потом - экзамены, выпускной, снова экзамены, институт… Мне стало не до Наташи. Иногда я встречал её, мучительно краснел и спешил отойти; она мне в глаза тоже не заглядывала. И уже через год в один прекрасный день я вдруг понял, что очень хочу её увидеть, и самонадеянно зашёл в гости. Она была дома. Я пробыл у неё более двух часов, и всё это время она говорила и молчала о другом. О том, кто не был с ней робок, но, кажется, тоже предал. «Ну почему он не звонит, почему?» - мучила она себя и меня, готовая в любую минуту сорваться на телефонный звонок и тут же забыть обо всём. Она стала женщиной, очень красивой и очень одинокой, карие глаза упрямо смотрели сквозь меня, проступившие скулы держали удар, и ямочкам на щеках было велено не показываться. Я взглянул на икону, и никогда ещё дева Мария не казалась мне такой печальной. «Всё будет хорошо, Наташа. Он обязательно позвонит», - сказал я ей на прощание, и она
