Река на север (сюрреализм)

жесткими джинсами ладонь Иванову.
Савванарола цеплялся за кончики ее пальцев с отчаянием утопающего. Лицо его исказилось, словно ему не хватало воздуха. Рыдая, обхватил лицо руками:
– Никто... никто... никто не знает... как это трудно...
Освободила-таки ладонь:
– Бедненький... – И даже наклонилась, чтобы провести ладонью по голове, но остановилась, словно застыла над мощами. Рука в задумчивости повисла, прогнувшись в запястье, словно не решаясь на что-то конкретное, потом пальцы сыграли в воздухе короткую глиссаду и снова приобрели уверенность, сжавшись в кулачок.
– Как это трудно, как это трудно! – забормотал он сквозь всхлипывания, разглядывая что-то у их ног.
– Что трудно? – спросила она участливо и даже присела перед ним, но побоялась дотронуться, словно к голодному зверю.
– Трудно всем говорить правду... – ответил Савванарола.
Он играл своей жертвой, как мухой. Диапазон воздействия был слишком велик, чтобы понять сразу. Она оглянулась на Иванова, ища объяснения и поддержки, и он подумал, что в джинсах и в этой рубашке, болтающейся до пят, она выглядит вполне уместно даже в берлоге шизофреника.
– Пусть не говорит... – насмешливо посоветовал Иванов.
Слава богу, что у него не было комплекса отца, на подрастающую дочь которого уже поглядывают мужчины. Но именно с таким чувством он вдруг подумал об Изюминке-Ю.
– Но я знаю, что ты... – Савванарола схватил ее за руку и возвел очи, – ты совсем иная! Ты не подвластна ни времени, ни минутному капризу. Я ждал, я ждал...
Теперь она испугалась:
– Сумасшедший какой-то...
У него были такие честно-убедительные глаза, что даже Иванов усомнился в своей здравости.
– Мы не будем спорить... – примирительно сказал он и придержал ее за плечи: «Я же говорил...» На самом деле только ради сына он не стал ее предупреждать. Может быть, он рисковал выглядеть в ее глазах недальновидным. Он вообще боялся этой темы.
– А! – радостно воскликнул Савванарола.
Она опомнилась:
– Мы пришли, чтобы найти... – произнесла медленно, – мы ищем... – Лицо ее что-то вспомнило, и она запнулась, чтобы собраться с мыслями и еще раз оглянуться: «Прости...» Словно в чем-то усомнилась и просила помощи.
– Знаю, все знаю! – Савванарола обрадовался ее доверчивости. – Называйте меня просто Савва...
Как опытный психолог, он не довольствовался первым результатом, а стремился закрепить его.
– Хорошо, Савва, – согласилась она, словно перед прыжком. И улыбка, которая так не вязалась с выражением глаз, выдала в ней то, чего он боялся, – сейчас она забыла о нем, она помнила лишь прошлое, она еще жила им, она стояла на перепутье, и он не имел над ней власти.
– Нет! – произнес Иванов, глядя на нее. – Он не все знает.
– Да... – подтвердила она растерянно. – Не все...
– Он не знает даже того, что я с тобой рядом, – заметил Иванов.
Она явно подумала о них обоих и констатировала это как человек, пришедший к какому-то решению.
– Я тебя очень прошу... – сказал Савванарола, – верить! Верить мне!
Ноздри ее раздувались. Вполоборота к прошлому, вполоборота к нему – она решала. Он затаил дыхание. Лицо, обернувшееся в себя. В глазах застыли голубоватые крапины. Она была вся в чувствах. Отвлеклась на мгновение, чтобы бросить тревожный взгляд на Савванаролу, и снова стала Изюминкой-Ю.
Савванарола сделал вид, что обиделся:
– Страх, не уважение, а страх, как предтеча большего, как самодостаточная величина, как вспышка сверхновой... – Его лицо от возбуждения пошло пятнами. От слез не осталось и следа. Глаза лучезарно блестели. Если он и думал о чем-то ином, то это не отразилось бы на нем. И все равно у него был вид человека, складывающего два числа, а остаток держащего в уме. Может быть, это природное скряжничество и делало его неискренним, словно блаженство имело осадок. – И если ты ничего, совершенно ничего... а думаешь, что это самое главное, подобно шестидневью, но все равно сомневаешься, не ища прощения и уподобившись несчастным, – это еще не оправдание собственной слепоте... и не объяснение находкам, не вывих, не слепота, но если ты добровольно... сознательно... не утруждаясь думать… На кого же тебе с тех пор рассчитывать, что выполнять, от чего отталкиваться?!
Палец, как коготь птицы, уставился сверху вниз. Левый глаз в безумной отрешенности косил в потолок. Кот под его ногами точно так же крутил головой и пялился медными глазами. Возможно даже, что это был породистый кот, но деклассированный, скатившийся до уровня домашнего кота, возможно, что мартовскими ночами он тоже проповедовал кошкам ортодоксальные идеи.
Последние годы Иванов с усталостью относился к восторженным людям, но коты, воспитанные подобным образом, наводили на серьезные размышления. Надо полагать, он слишком часто оказывался свидетелем ночных бдений в этой квартире и, возможно, даже продвинулся дальше хозяина.
– А надо ли? – спросил он больше у Изюминки-Ю, чем у Савванаролы.
Она вежливо покачала головой.
Может быть, он сделал ошибку, придя сюда с ней? Мгновение она глядела на них обоих, как на привидения.
– Нет, я не сын пророка и не пророк, я не ищу этого страшного имени! – воскликнул Савванарола. – Разве есть большая разница между упавшей каплей дождя и человеком! Все тлен, тщетно искать подтверждений, надо только безоглядно верить, ибо такова суть ея. – Он решил применить другой метод, перейдя к интеллектуальной части.
– Сумасшедший, – повторила она и с доверчивостью лани отступила к Иванову, и он решил, что ошибся, что она не изменила к нему своего отношения, и в этом нет недоверия – потом, потом он узнает ее лучше.
Лицо Савванаролы судорожно дернулось. Эта привычка выделяла его из всех других небожителей и была предтечей слез, гнева и беспочвенной радости. Он глядел на нее с жаром, и его стеклянно-зеленые глаза безотчетно пытались сделать с ней то, что обычно делает паук с мухой. На Иванове он давно поставил крест.
– Я за тобой слежу... – произнес Савванарола изменившимся голосом, – с тех пор, как Дима написал... Вас! Вас написал. Но разве кто-то достоин... – На мгновение в нем мелькнули трезвые нотки, он помолчал, осваиваясь с произнесенным и не обращая внимания на ее спутника. – Только я могу дать вам счастье...
– Почему? – простодушно удивилась она, и Иванову показалось, что она подарила Савванароле надежду. Потом она научится и этому – быть жестокой, но сейчас она этого не умела.
– Потому что я знаю это... Потому что преданней и честней вы не найдете никого...
– Одно занятие бесполезнее другого, – отреагировал Иванов. – Налицо признаки душевной болезни...
– Он в чем-то похож на Диму... – У нее был взгляд, как у кормящей собаки. При нем она еще ни разу не каялась, или он забыл и не мог вспомнить. Но то, что она привыкла к молодым мужчинам и не умела защищаться, показалось ему нечестным, ему почему-то захотелось, чтобы она походила на него самого.
– Это проходит... – напомнил он.
Он хотел добавить, что это проходит, как молодость, но промолчал. Он бы ей сказал, что только опыт дает стабильность душевного состояния, но лишает трепета чувств.
– Приходится верить... – шепотом пожаловалась она неизвестно кому. – Я в растерянности...
– Пожалуйста, – великодушно согласился он. – Кто тебя заставляет? Может быть, ему поверишь?
Он хотел, чтобы она рассталась с последними иллюзиями. Он только забыл, что это не проходит бесследно.
С минуту Савванарола яростно косился на него, как на язычника, и в его взгляде он прочел приговор, а потом:
– Вот мой брат, смотрите! – Савванарола с жаром схватил Иванова за руку и обвел воображаемую толпу горящим взором. – Я его прощаю!
Может быть, он один слышал овации толпы, а может быть, это было его эмоциональным взлетом. Для восторженных – как пламя для спички. Долго же он к нему готовился – как опытный актер, подбирал слова, мимику и жесты.
– Накануне я как раз причастился, – сообщил Иванов, освобождая руку.
– Надейся на Него, ничего не боясь! – обращаясь неизвестно к кому, произнес Савванарола.
– Ну хватит, – сказал Иванов, – мы пришли не за этим.
Изюминка-Ю вдруг всхлипнула за спиной, а потом ткнулась в плечо, которое использовала иногда, чтобы вернуть душевное равновесие. Женщины склонны к слезам. Впрочем, Иванов знал: иногда стараешься помочь человеку в том, в чем он совершенно не нуждается.
– ...и потому, – Савванарола сложил руки перед собой и снова стал кланяться, не в силах оторвать взгляда и заглядывая Иванову за плечо. Лицо у него приняло странное выражение жестокости, – и потому я хочу узнать, почему ты ему подчиняешься?
– Не стоит, – сказал Иванов, – а то я тебя разочарую.
Он напомнил бы ему их былые разговоры и столкновения, которые не приводили ни к чему, кроме грубостей.
– И все-таки? – Савванарола ничего не боялся, словно отчасти и она была виновата в этом.
– Правда, почему? – Она взглянула на него так искренно, что он скосил глаза. Лицо у нее еще хранило остатки минутного гнева: «Зачем ты меня сюда притащил?»
Савванарола торжествовал – заронил-таки в Изюминку-Ю семена сомнений. Это было его ремеслом – подчинять себе и увечить наивные души. «Черта-с два...» – подумал Иванов.
– Не знаю, – ответил Иванов ей. Он вдруг устал спорить. – Спроси у него. Но я думаю, мне кажется, что я не всегда был прав.
– Наконец-то, – произнесла она, – наконец-то я это услышала. Мне трудно с тобой, я не могу понять твоих глаз, но я не думаю, что из-за них боюсь остаться одна.
– Давай уйдем отсюда, – попросил он, – да?
– Давай... – согласилась она и вложила в его ладонь свою, готовая следовать дальше, как послушная девочка.
Когда почти твой ровесник обращается к тебе на «вы», таким образом он наивно пытается дистанцироваться от твоего возраста и твоих морщин, и только через несколько лет он начинает понимать что к чему, потому что кто-то поступает с ним точно так же, и тогда он пытается изобрести велосипед под названием братство с окружающим миром, но ему вряд ли это удается, потому что гармония в тебе и еще в ком-то – редкая вещь, настолько редкая, что на нее тратится полжизни, и не всем это удается.
Савванарола сконфузился, превратился в радеющего отступника, словно ее жест лишил его всякой надежды. Скользнул мимо, как бестелесная тень, как призрак. Заставил оглянуться. Прежде чем они поняли, что произошло, он уже пал посреди комнаты на колени перед орнаментированным синькой черепом. Уподобившись Аристотелю, водрузившего, по версии Рембрандта ван Рейна, руку на мраморного Сократа, так же любовно приложился ко лбу меж пустыми глазницами и голубоватыми пиками архаичной гистограммы. Для этого ему пришлось ползком залезть под стеклянную крышку чайного столика.
– Обожаю! – воскликнул он. – Ничто так не успокаивает, как вечность!
Он глядел на них оттуда, как из норы, сквозь разводы и волнистость столешницы, представляясь вопрошающим сатиром: «Почему?»
– Потому что я его жена, – вдруг сказала Изюминка-Ю.
– Так быстро? – добродушно удивился Савванарола и вылез из-под стола. Череп, который он держал в руках, на минуту потерял для него всякую ценность, но потом: – Хм, не верю!
– У меня есть хороший аргумент, – неожиданно для самого себя произнес Иванов. – И ты потом будешь считать, что сам себя наказал.
– Да, я знаю... – быстро согласился Савванарола и еще сильнее