что профессор Преображенский как, несомненно, умный, да и в наивысшей мере интеллигентнейший человек никак не мог узреть в приведенной им с улицы дворняге своего до чего только отъявленного, заклятого врага.
Поскольку широко образованным и умудренным жизненным опытом людям, и близко попросту никак этак обычно не свойственно ненавидеть то, что было создано их же руками, причем на совершенно так полностью добровольной основе.
Исключением тут могут быть разве что интеллектуалы до самой последней крайности амбициозные и никак не в меру восторженно эгоистичные.
А профессор Преображенский, и близко этак был вовсе-то совсем явно не таков, раз имел он жизненную опытность никак не от одних тех чисто разве что общеевропейских, и сколь донельзя подчас весьма скудных умом стандартов.
И кто это вообще осмелится на самом том еще корню отрицать буквально аксиомный факт его донельзя уж лютой ненависти к управдому Швондеру?
И это притом, что она была начисто лишена всякой черносотенной окраски!
А ведь это именно Швондера профессор Преображенский и грозился сначала пристрелить, а затем и повесить на первом же суку.
Причем, как оно думается автору, в том и выражалась не только слепая ярость, но и вполне конкретная, совершенно вот искренняя целеустремленность всей его высокой и светлой души.
Именно Швондер вручил в руки Шарикова маузер, как и безмерно весьма окрыляющие всякую серенькую личность великие полномочия.
Не заручившись помощью услужливого управдома, Шариков, если чего и сумел бы донельзя уж более чем расторопно привести в исполнение, так это довольно-то быстро (пинком под зад) сходу как есть и занять вполне для него на редкость приемлемую ИМЕННО ЖЕ свою социальную нишу.
Однако вот ему подставили лесенку, а потому он и смог перепрыгнув через несколько социальных ступенек выбиться в серьезное городское начальство.
Причем тот, кто его продвинул, не сделал это для своих или чтобы прищучить чужих, а просто есть типы людей, которые могут, как следует развернуться только когда наверху дерьмо заседает и правит бал…
Ну, а, следовательно, тот революционно самоуправствующий управдом Швондер, безусловно, олицетворяет собой крайне так низменную натуру, во всем-то своем подходе к жизни неизменно опиравшуюся на безапелляционно властные авторитеты тупоголового (а в том числе и от чрезмерного хитроумия) дьявольски кровавого большевизма.
Причем без своих весьма рьяных учителей, Швондер - всего-то лишь чистый лист бумаги, весь буквально вкривь и вкось «исчерканный грязными чернилами» имперского шовинизма.
И подобное отношение вовсе не было «привилегией одних евреев», но в той или иной степени относилось и ко всем тем прочим, чужим инородцам.
Достаточно припомнить мытарства Тараса Шевченко в его уральской ссылке.
Великого украинского поэта всячески постарались совсем извести как творческую личность, причем уж исключительно из-за того, что он явно так ненароком осмелился развивать довольно независимую украинскую национальную идею.
Причем вовсе тут не имело ровным счетом ни малейшего уж значения, пытался ли он противопоставить ее русской национальной идее или он о том и не помышлял.
Сам по себе подобный факт был тягчайшим преступлением в глазах царских чиновников, которые во всем том национальном вопросе были именно что самыми вот завзятыми и заклятыми шовинистами.
«Бей чужих, чтобы свои боялись» - было их основным житейским постулатом, а также и данью памяти предков.
Но это еще никак не делает русскую глубинку чем-либо навроде обиталища невежественных простаков, коптящих небо и трущих задом завалинку.
Писатель Алданов в его книге «Истоки» пишет об этом весьма уж распространенном столичном заблуждении именно в этаком ключе:
«Правда, русские писатели испокон веков всячески ругали все такие маленькие города, называли их Глуповыми, населяли их скверными городничими, чиновниками, помещиками, людей же с возвышенной душой заставляли рваться в Москву или Петербург.
Однако выходили сами писатели именно из таких городов и, очевидно, выносили из них в душе не только то, над чем издевались. В том же Симбирске или под Симбирском родились и Гончаров, и Карамзин, и Языков, и некоторые другие оставившие по себе след люди».
Народ в российской глубинке и вправду удивительно прост, невежественен, да и замордован еще «со времен царя Гороха», но интеллигенции вовсе не стоило сбрасывать со счетов столь важное для всей общемировой истории имя – того-то самого поморского рыбака «Михайло Ломоносова»!
Его просветительская деятельность позволила открыть другие имена, пусть и несколько помельче, но и эти ученые мужи тоже внесли свой весьма посильный вклад в дело всей науки.
Ну, а в случае самого уж как есть исключительно ведь принципиального отсутствия Ломоносова, как исторической личности все те некогда открытые им и впрямь-таки полностью достойные доброй памяти люди, так и сгинули бы в безвременье безвестными, никчемными простолюдинами 18-го столетия.
«Ломоносовых», конечно, раз-два и обчелся, но гениев всегда было мало, и это потому они столь, несомненно, абсолютно бесценны.
Ну, а, взять, к примеру, Сергея Павловича Королева - этого выдающегося гения советской космонавтики…
Уж как-никак, а ему тоже вполне довелось при том самом бессменном пролетарском вожде Сталине кайлом до чего еще весьма вот неимоверно долго махать, ну, а дал бы он там дуба, и чего тогда…?
Стал бы при таких и впрямь совсем на редкость прискорбных делах Юрий Гагарин первым человеком в космосе?
Нет, конечно, кабы, Сергей Королев застав жену с любовником, в своей спальной их обоих чисто уж разом и порешил, то вот именно тогда его заслуги перед наукой никак не могли его заслонить от закона который для всех абсолютно один.
Да Крайний север для интеллигенции место совсем не подходящее, но убийцы не могут остаться безнаказанными, даже если они нужны своей отчизне в совсем уж другом гораздо более теплом и уютном месте.
Однако в том-то и была вся сатанинская «прелесть» сталинских застенок… в них можно было угодить совсем этак безо всякой вины.
Причем вовсе не талантливые люди на всяких бездарностей доносы злобно строчили, чтобы те, значит, у них под ногами не шастали и им плодотворно работать всем своим непомерным самомнением никак этак совсем не мешали.
И сколь же много имен, никому неизвестных, да и открытий, никогда так и не осуществленных до чего еще безвестно и безжалостно сгинуло за колючей проволокой сталинских концлагерей?
И главное все это исключительно лишь потому, что сочетание чего-либо донельзя ветхого от всей его древности и совершенно нового есть одно лишь разве что величайшее социальное бедствие для всего того и в самом-то деле отдельно взятого государства, в котором все это будет, иметь самое безнадежно так незаконнорожденное место.
Человеческое общество, вообще являет собой удивительно сложную и довольно-таки хрупкую конструкцию, а потому и любая его реорганизация должна бы осуществляться разве что в виде самого же удивительно легкого и тщательно продуманного изменения в том нынче-то существующем, а потому и освященном долгими веками практического опыта.
А весь тот сколь необъятный мир и впрямь вполне браво отвлеченных идей вовсе же никак совсем ненастоящий, и он в принципе и далее будет до чего еще явственно полон всяческих диких миражей и страшных химер.
А, следовательно, коли и можно чего-либо подобное брать во внимание то лишь разве что в виде одних тех совсем однопланово двухмерных чертежей, ну а ко всему тому живому трехмерному миру их полагалось прикладывать до чего еще твердо, при этом соображая, что он точно совсем этак никак и близко-то не картонный.
А потому и буквально-то любые перемены должны были сколь еще тщательно оказаться, вполне до конца более чем тщательно согласованы и обдуманы по всем общеизвестному принципу, «семь раз отмерь - один раз отрежь».
А иначе вскоре разом уж начнет ведь царствовать один лишь дикий хаос, и вот тогда вовсе так неизбежно и грядет самое неистовое грядущее забвение процесса мысли в чудовищных тенетах сколь еще донельзя квело осоловелой праздности…
Идеологические помочи нового бытия довольно-таки быстро вот безудержно преображают людей мудрых именно в тех, кто занудно и заунывно и будут затем всецело вторить всему тому, что надобно было изливать наружу, чтобы иметь при этом полное право жить и не тужить, пусть и находясь в объятиях огромного спрута социалистической тирании.
И всепоглощающе бессердечная правильность всех его суждений затем уж в их головах и будет олицетворять великий лик и близко ничем вовсе непоколебимой истины…
А как раз потому ее от всей той беспричинной крови блистательно алые тезисы и будут уж совсем на редкость сколь еще безапелляционно и бесцеремонно, затем еще до чего заправлять буквально-то всеми в одночасье назревшими вопросами жизни и смерти фактически каждого какого-либо сугубо отдельного существования.
Ну, а вполне осмысленно и ожесточенно выражать противодействие подобного рода веяниям было ведь тогда нисколько и некому.
И все это именно потому, что довольно-таки многие весьма начитанные и крайне эрудированные люди разом уж сходу так смирились с мыслью самой крайне же необходимости необычайно воинственной смены исторических эпох…
Ну, а вся та лютая смерть, так и разящая из-за каждого угла - в их глазах была разве что одним уж совсем этак донельзя невзрачным следствием всех тех истинно неизбежных катаклизмов.
И сама та безмерно тяжелая эпоха дикого фанатизма в их душах само собой и впрямь истинно неразрывной нитью сколь откровенно сходу соединялась воедино со всем, тем исключительно грядущим и самым всеобъемлющим благом людским, а все это потому, что большие и доблестные дела без крови попросту уж как-никак никогда не обходятся.
То есть главное, оно было разве что сколь еще сразу всецело переменить всю ту стародавнюю и крайне страдальческую жизнь действительно к лучшему, а мелкие частности - они вот сами так по себе со временем как-нибудь вполне утрясутся, а потому и попросту канут они в явное затем более чем полнейшее небытие.
Причем как раз для того, чтобы ничтоже сумняшеся приобресть именно этакого рода примирительную философию, вполне уж могло бы хватить и нескольких сколь порою истинно трудных встреч с той еще самой дореволюционной, весьма по временам крайне невзрачной действительностью.
А она тоже порою была никак не нежной в своих достаточно строгих взаимоотношениях со всем тем, так и надрывающим свою глотку весьма вот отчаянным вольнодумством.
Раз вполне уж могла она дать кое-кому довольно-таки увесистый и жестокий пинок под зад, до чего запросто кое-кого раз и навсегда полностью ведь при этом лишив самой еще возможности получения какого-либо высшего образования.
И это именно как раз тогда тот самый человек, что доселе до чего исступленно разом желал счастья, и только счастья буквально для всех и каждого в отдельности, - во всем том дальнейшем непременно окажется самым так яростным ненавистником всего того, на чем земля выше уровня пола хоть сколько-то пока
