Возмездие теленгера (постапокалипсис)

казалось, что мертвец подглядывает за ними. Добить бы его надо на всякий случай, подумал Костя, чтобы наверняка, чтобы не проснулся, а подох окончательно и бесповоротно, да как-то глупо при всех, скажут потом, что я псих, или засмеют, чего доброго. И не добил, застеснялся Чёбота и Дрюнделя, в общем, оплошал без меры, о чём потом долго сожалел. Хотя если бы добил, то ничего последующего не случилось бы и не развилось в длинную-длинную историю.
– Слышь, – сказал Чёбот, – говорят, охотник к нам забрёл и рассказывал, что эти самые кайманы, – он кивнул на мертвеца, – на Большой Земле власть большую имеют.
– Может быть, – сказал Костя. – Я не знаю. Сейчас «время-марь», всё может быть. Нам-то всё равно, мы на отшибе живём.
– Оно-то так, конечно, – согласился Чёбот и вдруг заорал на Дрюнделя: – Ну что ты стоишь? Давай! – и схватил мертвяка за руку.
Костя – за другую. Рука было негнущаяся, как деревяшка. Дрюндель неуклюже пристроился к ногам. Мертвяк оказался очень тяжёлым. Они втроем только с третьей попытки перевалили его в телегу.
– Ну вот так-то лучше! – подмигнул Косте Чёбот, отряхивая руки.
Костя сел в телегу так, чтобы не видеть лица убитого. Пока они ехали назад, ноги десантника в высоких армейских берцах шевелились, и Косте казалось, что тот оживает. Несколько раз он испуганно оборачивался, ловя на себе не менее испуганный взгляд Дрюнделя. Возле дома Зиминой погрузили пулеметчика, которого подстрелил Костя. Самое неприятное заключалось в том, что голова у пулеметчика оказалась вчистую раздавлена колесами бронетранспортёра. Чёбот велел Дрюнделю взять у Зиминой помойное ведро и соскрести лопатой в него то, что осталось от головы. Нехорошо как-то было оставлять раздавленную голову на земле.
Пару раз Дрюнделя вырвало в то же самое ведро. Они с Чёботом не успели и глазом моргнуть, как он его бросил и побежал по единственной улице деревни, словно трусливый заяц, несмотря на то, что Чёбот свистел ему вдогонку и обещал при встрече сильно намять бока.
– Что мы, за него должны вкалывать?! – возмущался он и никак не хотел успокаиваться. – Ну попадись ты мне, толстопузый уродец!
Четвертого мертвяка Рябой и деревенские мужики со зла так искалечили, что когда стали его поднимать, Косте показалось, что у того в ногах и руках по лишнему суставу образовалось. Намаялись они с ним больше, чем со всеми остальными. Костя ещё никогда так не уставал. А Чёботу, казалось, хоть бы хны. Он только ещё яростней стал поносить Дрюнделя.
Они с трудом скинули мертвяков из телеги на ледник, наивно полагая, что вытаскивать их оттуда будет кто-то другой. В деревне было два общественных ледника, построенных ещё в середине прошлого века. Когда-то рыбная артель хранили в них рыбу. Так оно и повёлось – при любом строе общественную рыбу в тёплое время года хранили в ледниках, лёд в котором возобновляли каждую зиму. По весне один из них освободился.
Чёбот посмотрел в черную пасть ледника и попросил, с вожделением поглядывая на нож в разгрузке:
– Подари…
– Нельзя, – Костя поморщился, как от зубной боли, – не моё…
– Ну и что?.. – цинично сплюнул Чёбот и высморкался, как мужик на сенокосе, а руки вытер о молескиновые штаны. – Скажешь, что потерял…
Его глаза, чёрные, как зрачок ружья, требовательно уставились на Костю. Может быть, Костя и подарил бы ему этот нож, да не было в тех глазах ни дружбы, ни расположение, а одно желание заполучить нож, пусть даже ценой неприятностей у Кости.
– Я бы сказал, – вздохнул Костя, – но ведь ты знаешь нашего атамана.
– Знаю, – понимающе кивнул Чёбот. – Тогда пошли домой, жрать охота.
– Пошли, – согласился Костя и немного погодя спросил, оглянувшись на ледник: – Зачем мы это делаем? Похоронили бы, и всё!
– Я сам не очень-то понял, – ответил Чёбот. – Возись здесь с ними. Главное, что Рябой сказал: положите на лед, и точка! Ведь ты знаешь его?! – ехидно добавил он, намекая на нож.
Костя сделал вид, что ничего не понял:
– Знаю, – согласился он и подумал, что всё равно нож не отдаст, – ему виднее.
На этом и разошлись, каждый в свою сторону, оба перемазались в грязи и крови, и когда Костя явился домой, Ксения Даниловна только всплеснула руками:
– Хорошо хоть, отец догадался баньку затопить. Сбрасывай верхнюю одежду и марш мыться.
Костя скинул в угол, подальше от печи, разгрузку, туда же поставил «плазматрон», схватил сменное белье и побежал в баньку на край огорода.
Поперек огорода пролегали мостки, по обе стороны которых росли картошка, лук, в теплице под стеклом ветвились побеги огурца. За огородом тёк широкий и глубокий ручей, в котором Костя в детстве ловил пескарей и уклеек. По другую сторону ручья, заросшего стрелолистом и водокрасом, разбегался луг, а уже за лугом начинался Лес предков.
В бане пахло берёзовыми вениками и влажным воздухом. Костя торопливо разделся, стараясь как можно меньше ступать на мокрые, скользкие половицы, схватил чистую шайку, берёзовый веник и нырнул в мыльню, со свету ориентируясь на единственное окошко, которое светилось в глубине чёрного пространства.
Семён Тимофеевич крякнул откуда-то из темноты:
– Дверь-то, дверь-то!..
Костя поплотнее закрыл разбухшую дверь, по низу которой тянуло холодком, и шагнул туда, где должна была быть печь с котлом. Он плеснул в шайку кипятка, разбавил его холодной водой из бочки и пошёл туда, где, белея голым телом, мылся отец.
– Ну-ка… – воинственно сказал тот и окатил Костю холодной водой.
Костя взвыл от неожиданности, хотя знал эту дежурную шутку отца, и, счастливо засмеявшись, принялся мыться. Все его горести моментально испарились, и он снова ощутил себя дома, где спокойно и уютно, и где можно не бояться, что тебе прострелят голову или сожгут из «плазматрона».
Потом они тёрли жёсткими вихотками друг другу спины, радостно крякали, сменили по три тазика воды и, намывшись, подались в парильню. Отец плеснул на камни. Пар с шипением ударил вверх и мгновенно заполнил крохотное помещение. Ещё острее запахло сосновыми досками и распаренными вениками.
– Ну-ка… давай! – Семён Тимофеевич забрался на верхнюю полку, почти под потолок, где невозможно было дышать. – Поддай!
Костя плеснул ещё и выхватил из ведра веник, в котором он отмокал.
– С оттяжкой… с оттяжкой… – руководил процессом отец.
Каждый раз происходило одно и тоже, и вроде бы Костя старался, и вроде бы делал всё, как положено, ан нет, каждый раз не так и не этак. Через пять минут не выдержал, скатился вниз, где было не так жарко.
– Слабак! – насмешливо сказал Семён Тимофеевич. – Поддай-ка ещё, – сел и принялся сам себя охаживать веником и по ногам, и по бокам, и по спине, приговаривая: – О-о-о-х, хорошо, о-о-о-х, хорошо… о-о-о-х, блаженство!
Живот у него было большой, как бурдюк, голова седая, а глаза добрые-добрые и внимательные, но вместе с тем строгие.
Костя немного посидел внизу, чувствуя, что исходит потом и выбрался в мыльню, которая показалась ему раем по сравнению с парной, ополоснулся прохладной водой и вышел одеваться. И только через полчаса, когда он уже сидел на улице, щурясь на заходящее солнце, Семён Тимофеевич выбрался из бани, звякнул крышкой на ведре и, испив кваса, крикнул:
– Костя, ты здесь?
– Здесь, батя, здесь… – ответил Костя.
– Скажи матери, что я сейчас приду. Остыну и приду.
– Хорошо, батя, – сказал Костя и пошёл в дом.

***
– Откуда такая цацка? – близоруко поинтересовался отец, кивнув на оружие. – Он поискал на подоконнике очки с перевязанными дужками, нацепил их и придирчиво воззрился в угол. – Что-то я такого раньше не видел, – перевел вопросительный взгляд на Костю.
– С перевала, – сказал Костя, ожидая, что отец начнёт его ругать за гибель Косого.
Однако отец только покачал головой и сказал, не ободряя и не порицая:
– Значит, вы его всё-таки сбили?
– Сбили, батя, – признался Костя с тяжёлым сердцем, потому что, по его мнению, особо хвататься было нечем. Но добавил на всякий случай, чтобы реабилитировать себя: – Плазменная штука. Щёлкает, как кнут.
Другого сравнения он не нашёл, хотя даже кнут по сравнению с «плазматроном» щёлкает слишком медленно.
Семён Тимофеевич хмыкнул:
– Ну-ну… а теперь что?
В его вопросе кралась подковырка, направленная и против нового оружий, и против Рябого, и вообще, против всей этой задумки с «вертолётом», которой отец не понимал и, видно, спорил с Рябым на этот счёт.
Костя подумал, что отец, как человек сугубо мирной профессии, не любит убивать и не любит войны.
– Почём я знаю, – пожал он плечами и по-пацаньи шмыгнул носом, давая понять, что ещё не дорос до взрослого, что он своё дело сделал и с него взятки гладки.
Действительно, пусть у Рябого голова болит, подумал он. Завтра я своё ружьё сдам, а там хоть трава не расти. А что отец имел ввиду своим коротким и ироничным «ну-ну», Костя так и не понял, хотя подумал, что эта история будет иметь продолжение. Вот кажется мне так, и всё тут! Не дай бог, конечно. Стоит поговорить с атаманом посерьёзнее, пусть он расскажет о своих планах насчет «вертолёта» и прочего. Пусть! Пушка – оно, конечно, хорошо, но ведь жили и без неё. Как бы ни накликать себе на голову ещё одной беды?
Перед едой отец выпил сто граммов самогона. С удовольствием крякнул:
– Тебе ещё нельзя! – заметил безапелляционным тоном и принялся толочь в ложке крупную соль и дольку чеснока. – Молод ещё… успеешь попить водки-то. Дурное дело не хитрое!
Костя довольствовался кружкой ядрёного кваса на хмелю. Разумеется, ему уже случалось пробовать самогон, но при родителях эти свои знания он не демонстрировал. Никчему, спокойнее жить будут. И они принялись есть. За наваристыми щами последовали пельмени, посыпанные зелёным луком, под которые Семён Тимофеевич хлопнул ещё сто граммов.
– Откуда, мама?.. – удивился Костя.
– Ешь, ешь, ещё подложу, – ответила довольная Ксения Даниловна.
Должно быть, из стратегических запасов, сообразил Костя. Под сараем у них был собственный ледник, а ещё зимой отец купил у оленеводов тушу оленя.
После еды захотелось спать. Он сидел и клевал носом, дожидаясь, когда поест отец, потом доплёлся к себе и тут же уснул, едва коснувшись подушки.
Ближе к полуночи Ксения Даниловна зашла в комнату, заботливо укрыла его, но Костя ничего не почувствовал. Он снова переживал события дня, бегал, стрелял и никак не мог убить человека со шрамом.
Проснулся он поздно. Солнце вовсю светило в окно. На тумбочке у изголовья стоял стакан с молоком, рядом на салфетке лежала краюха хлеба.
Костя залпом осушил стакан, взял краюху и вышел босиком в большую комнату. Хороший у них был дом. Тёплый, старый и скрипучий. Приятно в нём было жить. Приятно было встать вот так утром и пройтись по чистым половицам, вдохнуть воздух, пропитанный запахом яблок. Яблоки до поздней весны хранились на холодной стороне дома – веранде.
Ксения Даниловна выглянула с кухни:
– Сейчас кушать будем.
Пахло пирожками с луком. Но не успел Костя умыться, как прибежал малой, сын тетки Дуси, что жила через два дома:
– Кличут тебя, атаман велел прийти.
– Сейчас, – отозвался Костя. – Идти надо… – извиняющимся тоном сказал он матери.
– Иди, иди, конечно, пирожков только возьми.
– Да я быстро, одна нога здесь, другая там, – пообещал Костя.
Он забежал в комнату, поискал, чего надеть. Судя