Краски последних дней

перетащить все добро, – а хорошая это цифра или плохая, потом узнаем».
В голову закралось нехорошее предчувствие, что придется-таки воспользоваться и мотоциклом, и прицепом, а помощников окажется очень мало. Так и вышло.
***
Времени не существовало. Усталости не было. Точнее, Андрей на нее не обращал внимания. В нервном сжатии мышц он усматривал проявление нормы. От всего навалившегося безумия спасался единственным способом – рисованием. Резкие выстрелы головной боли в висок – норма. Конвульсии до темноты в глазах – норма. Полезная норма.
Одна из судорог в икроножной мышце привела к падению. Едва не уткнувшись носом в левый нижний угол холста, он, раскрыв рот в беззвучном крике, восторженно и недоуменно разглядывал пятна краски. И совершенно непостижимым образом, не глядя на палитру, по наитию, дорисовал маленькую деталь. Травинку, а на ней жука, расставившего передние цепкие лапки перед собой – к солнцу. А на самом кончике травинки появилась капелька росы, в которой отразился миниатюрный лес. Казалось, капелька сейчас сорвется и упадет, превратившись в мириад мельчайших брызг. И, словно разорванная на клочки фотография, водная пыль, соединившись в будущем с ручьем, рекой, морем, океаном, будет нести в себе память о лесе. В капельке нашлось место и солнечному лучику, пронзившему ее и отраженному.
– Так будет теплее, – невнятно проговорил он, едва шевеля распухшими губами.
Эксперимент с добавлением собственной крови в краски пришелся по душе. С искусанных губ она капала непрерывно.
Подобным образом в другом конце холста и от другой судороги возникла полевая ромашка с парочкой деформированных белых лепестков, прижавшаяся к торчащему параллельно ей сучку. Маленький паучок соткал между ними скромную паутину и – о, труженик! – уже сражался с угодившей в нее крупной мухой с зеленым блестящим брюшком. Рядом лежала свежая коровья лепешка, которая, казалось, еще пышет теплом.
Между выстрелами боли в висок в голове гудело и булькало, словно в испорченном радиоприемнике. Великие художники рвались в эфир. Но нет! Эту картину – и еще три – Андрей хотел написать сам. И в ничьей помощи не нуждался. Прочь – визгливого Веласкеса, угрюмого Босха, улыбчивого Куинджи, болезненного ван Гога, счастливого Малевича, занятного Рублева, вычурного Рубенса, едкого Эль Греко, капризного Рафаэля, загадочного да Винчи. Андрей чувствовал их именно такими. Или они такими казались. Нет! Не казались! Они искренне хотели помочь. Кто чем мог. Как раньше. И это было нормой.
Не то, что те, другие. Которые громыхали за дверью. Звали сладкими, влекущими голосами. Сулили блага и покой. Лжецы! Злые чужаки! Выходцы из… из потусторонья. Они сотрясали особняк, скрипели дверьми, что-то перетаскивали, перекладывали, роняли. Один голосом Яшки предлагал борща, макарон с котлетами и хлеба. Второй голосом мудака вежливо – ха, тут они прокололись! – культурно просил отпереть дверь. Дудки! Какие-то девушки звонко переговаривались и нахально стучали костяшками пальцев. Зазывали, обзывали отшельником, обидно смеялись, манили. Обложили, демоны!
Спастись можно было только одним. Отрешиться от внешнего, закрыться во внутреннем и писать, писать, писать.
Рука была верна, взгляд – остер, а иногда даже полезно раздваивался, давая возможность увидеть огрехи и неправильности в картине. Работа успокаивала. Лишала панику острой косы, чтобы собрать урожай безумия. Но пленка нормальности была очень тонкой и могла порваться. Нельзя, нельзя! Надергал из матраца ваты, заткнул уши. Отчасти помогло. Андрей воспрянул, однако мимоходом брошенный в окно взгляд вызвал приступ истерики.
Четыре старика на инвалидных колясках ехали гуськом по дороге. Один с оранжевым абажуром, второй с автоматом Калашникова, третий с плотно набитым мешком, четвертый – налегке, с большим раскрытым аристократически-черным зонтом. Какой кошмар!
– А-а-а! – завопил он, закрыл лицо руками и бросился на кровать, уткнувшись в подушку.
Потом, потратив часть безвременья на приведение себя в порядок, задернул шторы. Отрешиться! Забыть! В себя! Все в себя! Все в себе!
Теперь ему стало понятно, каково было гениальным художникам. Через что им пришлось пройти, прежде чем полотна увидели свет. Те полотна, что озаряли Лувр, Прадо, Эрмитаж и другие знаменитые музеи мира.
«И ведь молчали. Берегли», – мысленно пожурил обитателей мозга.
Норма, норма, норма.
Краски, краски, краски.
Кровь, кровь, кровь.
Холст, с уверенно проступающим гением.
Аутотренинг вернул самообладание. Работа продолжилась.
Лишь когда сгустилась темнота, и стало невозможно писать дальше, Андрей, бесплодно пощелкав выключателем, решился на вылазку. Благо, те тоже успокоились. Простояв у двери еще хороший шмат безвременья, осторожно выглянул. Шагнул к лестнице. Внезапно под ногами раздалось жуткое дребезжание.
Черт, черт, черт!
Посуда. Одна из мисок плеснула на ноги маслянистым запахом борща и противной теплотой. Вторая – ударила по ноздрям котлетно-макаронным ароматом. Застыв, долго и пристально разглядывал кусок хлеба на третьей тарелке.
«Не могут быть они такими тварями!» – подумал он, трепетно коснувшись шероховатой горбушки испачканными в красках пальцами и бережно укладывая ее за пазуху.
Слаломный спуск по лестнице сюрпризов не преподнес. В холле все было перевернуто вверх дном, и кто-то шевелился. Опрометью выскочив во двор, не приглядываясь, метнулся к огороду. Там колодец, душ. Там – норма!
Напившись из душа теплой, но такой вкусной воды, вымыл руки и лицо. В малиннике помочился. Хотел возвращаться обратно в комнату, но ноги сами повели к сосне. Там, в дупле, тоже была норма. Целый килограмм белой волшебной нормы. Всхлипывая и раздирая о жесткую кору руки, он сделал несколько попыток забраться наверх. Тщетно. Дряблые мышцы, отвратительное питание, нервный перегруз и большой страх попасться в руки и зубы к выходцам из безумного потусторонья, свели на нет все попытки.
Тихо поскулил, бессильно сгрыз кусочек коры, проклял в очередной раз мудака за подлянку, побрел назад, в дом. И не сразу увидел, что навстречу идет она – та девушка со строгими вопросительными глазами и дивной осанкой. Выпучив глаза, шарахнулся от нее и по широкой дуге бросился прочь.
«Как?! И она порождение? Это нечестно!!!» – лихорадочно пронеслось в голове. Крепко приложившись локтем об открытую дверь какого-то сарая, он побежал куда-то в совершеннейшей панике.
Вдруг везде зажегся свет. Андрей оказался аккурат в центре двора. Заметавшись зайцем, он тонко закричал, увидев, как из разных помещений – показалось, даже щелей, а то и вовсе из воздуха – начали появляться его мучители, и крикнул первое, что пришло в голову:
– Изыди! Кыш!
Подпрыгнул, заслонил глаза и зигзагами метнулся в дом. В три прыжка преодолел лестницу, заскочил в комнату, повернул защелку в положение «закрыто» и без сил сполз по двери на пол.
– Пронесло! – выдохнул он.
В освещенной комнате, к счастью, никого не было, и все осталось на прежних местах.
– За работу! – приказал себе. Подождал, пока успокоится сердце, и добавил: – С меня – четыре холста! А там будь что будет.
Понюхав краски и прокусив в новом месте многострадальную губу, удовлетворенно кивнул и повторил:
– За работу!
Однако вместо этого достал из-за пазухи хлеб и принялся есть. А потом съел и то, что стояло полураздавленное и полувыплеснутое под дверью. Облизал ложку, прикрыл глаза и не заметил, как заснул.
***
В переезде Хильда принимала самое непосредственное участие. Вообще же, что-нибудь делали все. Анна регулярно маячила у двери художника-затворника. Айгуль ускакала с новым другом, теленком Толстиком, в поле. Александра целенаправленно рыскала по сараям и, в итоге, зависла на сеновале. Крепко поддатый, уже свой в доску, Яшка шатался кругами, давал идиотские советы, разбил бутыль с маслом и был принудительно отправлен в постель.
Сергей на мотоцикле с прицепом, в хрустящей коже и с мужественным лицом был диво как хорош. Несколько раз столкнувшись с ним, Хильда хотела с перепугу вновь разыграть карту слабого знания русского языка, но не пришлось. Сергей сам почему-то сторонился ее. Почему? Додумать не получилось. Закрутило-завертело. Знакомство с Сеголеткой, оставившее крепкую зависть от созерцания пары полушарий спереди и привкус глупости от общения, хоровое приветствие милых дядечек из «Гамма Эйт», совершенно непонятная трескотня Трынделки и потрясающая встреча с о старушками богомолками. Особенно с Матвеевной.
Вскоре переездом занялись лишь мужчины, а Хильда как-то незаметно осталась не у дел. Усевшись на кровать в уголке сарая, она исподволь наблюдала за старушками. Из поклажи у них были лишь тощие котомки, а будущее место пристанища их волновало мало. Разве что Матвеевна спросила:
– Дитятко, в доме ведь есть просторная людская?
Хильда, поперхнувшись, с трудом сообразила, о чем речь, и кивнула.
– Ладушки, – кротко улыбнулась старушка.
Хильда растаяла. Стараясь не часто разевать восхищенно рот, принялась слушать Матвеевну. Ее покорил странный, напевный, изобилующий малопонятными, но такими вкусными и необычными словечками язык. При всем том, что знала русский язык прекрасно, что для исландки было удивительным, даже, проще сказать, маловероятным.
А случилось все, когда Хильде было двенадцать лет. Однажды после очередной ссоры с матерью, не разделявшей ее максимализма, бунтарства и, в особенности, бритых висков, она, нервно щелкая пультом телевизора, наткнулась на аналитическую передачу о войне в Югославии. Так, случайно задержавшись взглядом, выбрала будущую профессию, потому что увиденное ее потрясло. Слова ведущего каплями расплавленного свинца падали в душу. Кадры хроники вывернули наизнанку. Ей моментально опротивела сытая и благополучная жизнь. Как можно спокойно жить, когда люди в Югославии страдают? Особенно дети! Бедные, невинные, беззащитные, доверчивые! Им-то за что это? Кому нужна война, если гибнут и калечатся прежде всего дети?
И она дала себе зарок попасть в разодранную на части Югославию. И попытаться спасти детей. Как – поначалу было не понятно, но лиха беда начало. На радость матери и горе всем учебным заведениям острова Хильда преобразилась. Максимализм перешел в целеустремленность, бунтарство перековалось в терпение, волосы отросли.
На острове нигде не изучались южно-славянские языки, а на материк ехать учиться возраст не позволял. И вскоре о настойчивой островитянке заговорили в интернете. Среди немногочисленных эмигрантов нашелся пожилой алкоголик-серб. Что ж, сербский так сербский, и Хильда с головой ушла в изучение языка, отбросив все подростковые увлечения. Сейчас, за давностью лет, могла сказать, что тогда ею владела настоящая мания.
Сербский язык очень походил на русский и украинский. Наставник-пропойца скрупулезно уделил внимание матам, куда ж без них. Позже, уже в самой Сербии, Хильда познакомилась с украинкой Оксаной и москвичкой Маргаритой и довершила изучение языка, даже избавившись от акцента.
Дело по спасению детей в Сербии двигалось и одновременно, казалось, стояло на месте. Слишком много детей требовали помощи и участия. Уж сколько лет назад закончившаяся война до