надо благодарить Таис за появление будущего - или проклясть ее. «Тебе надо что-то срочно сделать», быстро говорит Таис, пока я мучаюсь рефлексиями. «Тебе надо уехать. У тебя есть загранпаспорт? Виза?» «Есть, я недавно в Вену ездил», киваю я растерянно: необходимо срочно прийти в себя. Когда ломается мир, первое дело - прийти в себя. Возьми себя в руки, тряпка! «Деньги?» «Немного, но найду». «Я добавлю». Таис елозит пальцем по экрану айпада. «Что ты хочешь делать?» - спрашиваю я тоненьким голосом, совсем не похожим на тот, которым встречал тебя, наблюдая, как обитатели заведения сворачивают шеи, следя за покачиванием плавных бедер. «Смотрю аэропорты. У тебя австрийский шенген? Значит, лучше всего полететь в Вену». Таис вдруг хихикает. «Это же накатанный эмигрантский маршрут. Извини...» Мне не до смеха. Меня бесит муха, которая жужжит на уличном стекле. «Погоди. Ты что... Ты хочешь сказать, что мне надо уезжать прямо сейчас?» «Конечно», Таис, когда доходит до дела, уверена и энергична. «Сегодня, пока они не очухались. Кстати, ты же можешь поехать в Израиль к бывшей супруге... Там вообще без виз». Она поднимает голову и ждет реакции, а я
не знаю, когда и как пришел домой... «Понятия не имею, Таис, зачем я звонил тебе. Мне жаль, что нарушил твой сон...» «Ничего. Мне не жаль». «Видно, это рудимент... Остатки прошлого. Руины.... Нельзя стереть все сразу - всегда что-то остается...» Я, пожалуй, не буду упоминать, как титанически боролся с номером твоего телефона. Я сжег все записные книжки, где он мог быть записан. Я перетряс ящики и полки, разыскивая клочки бумаги с заветными цифрами и яростно уничтожая их. Это был, наверное, последний раз, когда я навел в доме идеальную чистоту - вымыл, вылизал темные углы, промел под кроватью, батареей, шкафами, все щели пропылесосил и выскреб. Я обои сменил! Бесполезно: номер вылезал из самых неожиданных мест. Я находил его в карманах брюк, в холодильнике под бутылкой водки, на подоконнике, который только что сиял первозданной чистотой. Мистика. Оказалось - зря старался,
картавя, шпарил мною написанную речь. Я считал эту речь неудачной - писалась она уже в состоянии дикогонедосыпа, поэтому меня уже не хватало на оригинальности и живость: я напичкал текст штамповкой. Теперь она изливалась мутным потоком, а оратор походил на квакающую лягушку, но я слишком устал, чтобы что-то соображать, и поэтому, раздеваясь, ткнул в экран пальцем. «Мое творение». Ты повернулась изумленно и спросила, не веря своим ушам: «Неужели это ты написал такую дрянь?» «Ну уж сразу - дрянь», заворчал я благодушно. - Смотри, как клекочет, беркут. С выражением!» «А ты что же - гордишься?» «Ну а почему бы и нет? Я хорошо поработал. Основательно. Купишь кольцо - то серебряное, которое тебе, помнится, очень нравилось... Тебе идет серебро». Ты промолчала, но, когда я признался (а я и не думал ничего тогда скрывать - к слову пришлось), что многие шовинистические диалоги в «Живом журнале» организованы по моим схемам, расплакалась. Я так растерялся! Я
молчу - я ошеломлен и выбит из колеи, не могу сориентироваться в пространстве. Только два раза в жизни со мной происходило нечто подобное - когда Таис не вернулась из больницы после аборта, и когда она обожгла меня, спивающегося, опустившегося дурака, презрением. Но тогда я располагал временем, чтобы сообразить, что к чему. «Израиль... Нет. Это чужие люди, чужая страна. Мне там нечего делать...» «Тебе надо быть готовым к тому, чтобы прожить в чужих странах несколько лет», жестко предупреждает сидящая напротив женщина. «Тогда вот - рейс на Вену 19:40, из Шарика, вполне успеем. Билеты есть. Дорогие, правда, да не до экономии. Потом будем экономить... Сейчас забронируем, и поезжай домой, соберись - много не хватай, некогда, и встретимся в полпятого на Белорусском. Только не опаздывай, ради бога». Она не удерживается от мимолетной шпильки: «Ты частенько опаздывал». «Значит, надо ехать прямо сейчас? Таис, подумай, что ты говоришь. Может, это все лажа. Один пьяный дурак натрепал другому пьяному дураку, а тот невесть что подумал... И мне из-за этого надо срываться с места? Я уже не молод... У меня устоявшаяся жизнь... Бог мой, ерунда какая-то». Скулы женщины твердеют. «Ну, дорогой, ты можешь считать и так. У меня был продюсер -
я до сих пор помню его наизусть. Жаль, что не существует пылесоса для памяти. Вот уж что нуждается в чистке! «Я рада, что ты его не забыл», говорит Таис и вертит сигаретой в пепельнице, уже полной окурков. «Правда, рада». «Отчего же? Я бы не стал на твоем месте радоваться». «Ну, ты на своем месте - а я на своем... Позволь уж самой решать, как реагировать. Мне кажется, это свидетельство того, что в тебе осталось довольно много человеческого». Я корчу рожу и чешу в затылке. «Да? Печально. Значит, мне предстоит еще много работы». «Это точно: пахать тебе, не перепахать», кивает Таис. «Что ты имеешь ввиду, дорогая?» «Всего лишь то, что тебе нелегко придется - выдираться из той мерзости, в которую ты себя вверг. Как у тебя легко выходит! Отчего ты решил, что тебе удастся вообще выкарабкаться из той ямы, которую ты себя так страстно роешь? Это ведь навсегда, милый мой. Ты не напишешь свое Евангелие возрождения, да и книгу мерзости эту тоже. Ты просто булькнешь и потонешь в болоте. Я даже не могу понять, что на тебя нашло, что ты очевидные вещи видеть перестал...» Я угрюмо закуриваю сам. «Не веришь мне, значит... Ну и не надо. Утону, как ты изволила выразиться - булькну - и ладушки». «Нет, не ладушки. Ты же позируешь, ты вовсе не хочешь тонуть. Ты из болота все равно
бросился утешить, повернулся, побежал на кухню за водой, суетливо наполнил стакан, долго и неловко тыкал им в лицо, пытаясь другой рукой то обнять, то вытирать слезы несвежим носовым платком. Никогда я не видел, чтобы ты плакала, а тут слезы сами лились из глаз; ты старалась остановиться и всхлипывала вновь, поскуливала, отводила мою руку, отворачивалась. «Не могу поверить, что ты участвовал в этом», сказала ты. «Да что же такого ты углядела-то, чтобы впасть в такое отчаяние?» закричал я. «Ложь», отчеканила ты. «Ложь и мерзость. Геббельсовщина это, ты уж прости. Невероятная грязь. Я не берусь судить, кто виноват в этой войне - но то, что ты натворил - пакостно до предела». Я покраснел и стал произносить много слов. Я говорил долго - и некоторые тезисы уже через час не мог вспоминать без омерзения, например о том, что для победы все методы хороши, что победителей не судят, что ради своего государства можно покривить немножко душой, что в час баталий крайне важно правильно организовать общественное мнение.... Откуда это вылезло? Наверное, из того же затхлого чулана, что и пьяный мерзавец, который
сидел за мошенничество, рассказывал, что еда в тюрьме очень невкусная. Имеешь шанс попробовать. Учти: Н много раз говорил, что таких, как ты, надо уничтожать, как ядовитую гадину - вы против великой страны. Добро бы ты вел себя тихо, не высовывался - но ты же постоянно публикуешься, и все норовишь в больные точки бить. Впрочем, выбор за тобой - я слабая женщина и не могу тащить тебя в аэропорт за шкирку... Не подниму». Я немного успокаиваюсь. Мне очень хочется встать и прибить дурацкую муху - как же противно жужжит! «Несколько лет, говоришь? Это на всю жизнь. Ты предлагаешь мне бегство и одиночество...» «Бегство - да. Бежать - не всегда трусость, дорогой. Но почему одиночество?» «Как почему? У меня там и знакомых-то нет. Буду бродить остаток жизни по улицам какого-то маленького городка... Переписываться в фейсбуке с такими же бедолагами... Давать редкие интервью: «Я выбрал свободу»... Это если мои интервью кому-то понадобятся... Жуть. Один
мне позвонил. Дышать-то хочется. Это пока ты на краешке трясины стоишь, кажется легко - прыгнул и все, нет тебя. А как увязать начинаешь - хоть криком кричи, что так и надо, а сам все выкарабкаться стараешься, ищешь или руку, или на худой конец палку какую-нибудь, кочку, чтобы уцепиться... Я, милый, лучше тебя это знаю - поэтому все твое кокетство как на ладони». «Лукавишь... Это не к лицу тебе, Таис», морщусь я. «Откуда тебе знать?» «Эх, как ты горазд стрелки-то переводить! Это ты все утро сидишь и лукавишь, кривляешься, как отвратительная обезьяна - я будто в кривом зеркале вижу тебя. И у тебя язык еще поворачивается... Ты разве хотя бы разок спрашивал меня, что я пережила после аборта? Ты же не интересовался - твердил, как попугай, что ребенок лишит нас свободы, великих деяний...» Ее лицо, такое гневное, с твердыми скулами, вдруг разглаживается. «Знал бы ты, как я хотела ребенка от тебя. Как мечтала, что буду нянчить малыша, кормить его, носить на руках... и ты - рядом. Счастье... Такое обыкновенное, человеческое счастье... Но я видела, что ты, действительно, не готов к отцовству. Я младше тебя годами, но ты
кричал про баб и свободу. Воистину - смотрел и не узнал себя... Но я глядел на тебя - в верное зеркало; и испугался, и заткнулся, чтобы не бронзоветь дальше: невыносимо тошно стало мне от себя самого, такого чванливого дурака, который, оказывается, ловко навострился молотить языком и пером. Скверный случился вечер. Мои заказчики звонили до темноты - поздравлять и благодарить, как потом мне объяснили; я не поднимал трубку. Ты походила на раненого зверька, на ребенка, которого поманили яркой игрушкой и заставили есть противную манную кашу. Я погасил свет и сидел, обняв тебя за плечи - мы замерли так во тьме и пребывали долго молча, и ты сказала: «Пошли спать». Засыпая, я поцеловал тебя - щека была мокрой. Удивительно, как устроен человек. Я не перестал принимать заказы подобного рода, но тебе старался не рассказывать. Я оправдывался тем, что не желаю расстраивать любимую женщину. Я действительно не хотел расстраивать Таис - ведь я не врал? Нет, не врал - только правду не говорил. Да и червячок тщеславия щекотал, что греха таить. Он ведь такой, зараза,
всегда один... Таис ждет, пока не выплеснется горячий бредовый ручеек растерянности, и тихо говорит: «Не один...» «С кем же?» «Грозу в степи помнишь? У меня тоже есть Шенген». … Кажется, я пролил кофе на брюки. Вот теперь я понял все. Не хватает воздуха вздохнуть - раскаленный ком в горле и - сердце, да остановите же кто-нибудь мое сердце, оно сейчас выскочит наружу! Таис... Я не знаю, что сказать. Не могу принять такой жертвы - и
оказался сам таким ребенком... Это тебя надо было нянчить. Детям нельзя доверять детей. Поэтому я согласилась на аборт. Ради тебя - ради того, чтобы быть с тобой. Я ведь уже любила его - нашего малыша. Но тебя я любила сильнее. Мне и в голову не приходило, что эти любови не едины, что их можно разбить на части... Дай еще сигарету». На этот раз она закуривает сама. Быстро учится. «Конечно, глупость я сделала. Помнишь, ехали в больницу? Все во мне рвалось - назад, назад, домой! Я тебя за руку всю дорогу держала - а у тебя каменное лицо и пальцы холодные. Страшно было - жуть. И я поняла потом, отчего такой ужас
[b] шевелится. Нравилось слышать свои тексты в устах именитых персон, а
