запал мне в душу, да и, если уж обмолвилась, - что теперь ногти-то грызть.
На самом деле важен другой момент. Моя досада на церковную систему сменилась на снисхождение и, скажу больше, воскресило мою, было увядшую, веру в сановников, и это сразу же, как только я имела счастье опять повстречаться с красноключевским батюшкой. Я еще не успела как следует остыть от вышеописанного свидания, как прямо в наш номер, право, как манна небесная, заявился уже знакомый, почтенный старец. Он без обиняков заявил, что после долгих, мучительных раздумий, все ж таки решил нас обвенчать. Виновато объясняя нам свою волю, он акцентировал на то, что порядки порядками, но для него, стало быть, лично – личное счастье двух православных сердец превыше всего. «Грешить во благо – и есть благо; плохо – не грешить. Грешить во благо – это честь, удостоенная праведников», - изрек он. В заключении батюшка промежду прочим попросил нас доказать свои «благие намерения». Он хотел убедиться, в полном ли объеме имеется у нас то «пожертвование», которое я изначально ему сулила. Я показала ему деньги, вид которых помог ему успокоиться, собраться и вернуться в свою церковную ипостась. Он скоропостижно выволок нас из гостиницы, не дав толком сделать необходимые, по случаю предстоящего таинства, приготовления. «Есть, есть, все у меня есть: и колечки, и полотенчики, и все остальное, - нетерпеливо подгонял он. – Все расходы беру на себя. Ну, едемте же, едемте». И мы поехали. И стали мужем и женой. Перед Богом и людьми.
Таким образом, с промежутком в несколько дней, сбылись сразу две мои заветные мечты: я стала Кристине мамой и Илье – женой. Этому я была несказанно рада. Я заполучила то самое пресловутое женское счастье. Наконец-то! И пусть мой читатель меня простит, что я беспощадно опустила и описание крещение Кристины и описание нашего с Ильей венчания. И то и другое было забавно и интересно. О, если бы не мой временной лимит, - обязательно написала бы. Во успокоение читателя следует заметить: по сути дела потерял он не очень-то и много, ведь и то и другое событие отнюдь не было оригинальным и мало чем отличалось от крещений и венчаний совершаемых ранее. В наших таинствах нового ничего не было, если, конечно, не считать новым мое видение происходящего. Но даже этого, будучи серьезна как никогда, я не могу сказать, ибо не хочу выказать себя нескромной и самоуверенной. Так что, не обессудьте.
Итак, я мама, я жена. Я счастливая женщина. Почти счастливая – так будет точнее. Для полного счастья мне осталось покончить с Бодягой, что не за горами. И я так подразумеваю, тут и дело с концом. А там уж как карта ляжет. Жди, Бодяга! «И знай, что мы обязательно, через некоторый срок встретимся». Слышишь, гад, чувствуешь? Ведь ты же должен чувствовать своим поганым хребтом, что я очень, очень близко, что я где-то рядом, что я скоро приду. Ага, чувствуешь! Ничего, гаденыш, потерпи. Скоро, уже скоро я устрою тебе прощальное рандеву.
Я почему-то предвижу, что эта, чем-то похожая на роман, хроника близится к завершению. Сейчас я не знаю, чем она закончится, но я твердо решила: конец будет тогда, когда свершиться расплата. Именно она, расплата, должна поставить последнюю точку. Бодяга должен умереть. Как же я этого хочу! О, это был бы счастливый конец!
Я поцеловала обручальное кольцо, поцеловала спящего Илью, поцеловала и прикрыла одеялом раскутавшуюся Кристину. Опять села за стол, и задумалась. Что же мне осталось наметить, сделать, приготовить перед тем, как пойти на обещанное рандеву? Ничего ли я не упустила? Письмо Илье написала еще вчера. Письмо, напутствие, исповедь; быть может, завещание, - последнее, прощальное. Я написала в нем все, что не могла сказать Илье устно. Не могла я вербально признаться ему в своих намерениях, неразрывно связанных с жаждой мести, злобой, гневом. Я боюсь, что он не понял бы. Так гораздо проще, куда проще, чем сказать: не обязывает вдаваться в детали, объяснения, уговоры, во все, что лишнее и бессмысленное. Было б пустой тратой времени. Ведь решение мной уже принято. Какой смысл его обсуждать?
Письмо я отдала мальчишке-газетчику, подозвав его сегодня утром.
- Тебе можно на хранении оставить вот это письмо? Ты не представляешь себе, какие же любопытные эти чертовые гостиничные горничные!
- Здесь их отродясь не было. Но десять долларов, тетя.
- Гм, согласна. Скажи, ты сам-то, часом, не любопытен? – оттянув на себя уже схваченный мальчишкой конверт, спохватилась я.
- Что в нем, тетя? – подтягивая конверт на себя, полюбопытствовал пацан.
- Так! Это уже меняет дело. Пожалуй, я найду другого курьера.
- Послушайте, тетя, вы глупости спрашиваете. Когда я выросту, я стану репортером; скажите, где вы видели не любопытного репортера?
Я хмыкнула, но почему-то решила, что мальчишке можно поручить свою тайну.
- Я, хотя и любопытен, не читаю чужие письма, - добавил газетчик и скривил в улыбке беззубый рот. – Впрочем, как хотите, можете отдать другому. Только вряд ли вы найдете в этой дыре лучшего доверенного, чем я. Спросите у любой потной продавщицы, у любого скряги, бомжа и алкоголика, и любой вам скажет, что лучше Сеньки-газетчика никто не выполнит поручение. Мне все доверяют, и всё.
- Ну, хорошо, хорошо. Я верю тебе. Держи письмо, вот деньги…
- Еще один доллар, тетя.
- А его ты получишь только тогда, когда через два дня я заберу у тебя письмо обратно. Если же послезавтра я не заберу, отдашь его моему мужу Илье. В этом случае, он отдаст тебе твой доллар. По рукам?
- По рукам. Тетя, купите газету.
Довольная своим поверенным, я купила газету и вернулась в гостиницу.
Это было утром. Сейчас ночь и я ворошу память: все ли приготовления мною сделаны, не упустила ли чего, готова ли к встречи? Письмо, значит, написано, отдано на хранение и ждет своего часа, а именно, быть ли ему прочитанным или нет. Сегодня же купила диктофон и кассету к нему. Думаю, одной кассеты вполне хватит, чтобы записать предсмертную речь Бодяги. Она-то, я надеюсь, и станет концом этой повести. Надо лишь суметь записать, а дело не хитрое, там дело за малым: прослушать нашу с ним беседу и перенести ее на бумагу. Тут и the end. Проще пареной репы.
С диктофоном, вроде как, тоже все ясно. Теперь главное. Пистолет, который я конфисковала у Ильи, мною приручен. У меня было время досконально изучить его. Что в нем, как и за что – я определила. Мало того, мне даже довелось выстрелить из него разок, и – горжусь – с трех шагов подстрелить березу (да простят меня друиды). С таким огромным навыком, уж наверное, я не промахнусь, стреляя в Бодягу, находящегося от меня на расстоянии вытянутой руки – практически в упор. Эх, как же мне не терпится почесать об курок свой указательный палец.
Письмо, диктофон и пистолет. Кажется, все. Теперь спать, утро вечера мудренее.
Я мечтаю убить человека. С этой мыслью я сейчас лягу спать, с ней же проснусь рано утром. Я подъеду к дому Бодяги, дождусь, когда он выйдет из своего логова, и предложу ему прокатиться. Если будет возражать, я пристрелю его там же. Если он не будет перечить, я отвезу его куда-нибудь за город, в поле или в лесок, и убью его там. Но это будет завтра, вернее, уже сегодня. Теперь же надо спать, утро вечера мудренее.
Мне страшно. Я никогда никого не убивала. Ни людей, ни птиц, ни зверей. А этот хоть и зверь, но «в человеческом обличии».
Вот теперь точно всё.
Запись с диктофона.
(Голос Кати): Я у дома. Жду в машине. Бодяга пока не выходил. Ждать месть не в тягость – в наслажденье.
(Голос Кати): А вот и он. Диктофон оставляю включенным… Демьян Наумыч, на работу? Садитесь, подвезу.
(Голос Бодяги): Это ты?..
(Голос Кати): Так точно, товарищ подполковник, я.
(Голос Бодяги): Полковник, Катя, уже полковник.
(Голос Кати): Ну! Мои поздравления. Садитесь же, не робейте. Я знаю место вашей службы. Нам с вами по пути.
(Голос Бодяги): С удовольствие. Я же говорил, что мы с тобой встретимся.
(Голос Кати): Писали.
(Голос Бодяги): Ну да, писал.
(Голос Кати): Демьян Наумыч, вы уже, наверное, догадались, что я хочу вас убить?
(Голос Бодяги): Догадался.
(Голос Кати): Вот из этого пистолета. Не возражаете?
(Голос Бодяги): Нисколько. Другой вопрос: а сможешь ли?
(Голос Кати): Ха! Еще бы! Вот еще что: где хотели бы умереть? Ну, место, может, какое памятное есть? В поле, там, на лугу каком, или в лесочке? А может, желаете возле памятника Ленину, что на площади возле вашей работы? Или, там, пожелания какие будут другого характера? Ну, допустим, в сердце предпочитаете или в голову. Или же хотите смертушку вашу оформить как при исполнении? Я и это могу. Легко. Вы только скажите.
(Голос Бодяги): Езжай прямо. Я покажу место. Здесь не далеко… Сейчас направо. Вот автостанция, за ней гаражи. Нам туда… Все, приехали, хочу здесь. Мне выходить?
(Голос Кати): Демьян Наумыч, куда же вы так спешите? Успеем. Вы лучше исповедуйтесь перед смертью. За что вы так со мной? Чем я перед вами провинилась?
(Голос Бодяги): Эх, Катя, Катя! Твоя вина в том, что ты женщина. Такая же, как все. Такая же, как и та, которая меня заразила. Вы все одинаковы… Ты знаешь, я вас всех презираю. Всех до одной… Меня заразила одна чеченская девочка, блядь. Это у них оружие такое. Во вторую командировку я ее отыскал и отрезал голову. Признаю, это была легкая смерть, я сделал ей одолжение. Но перед смертью она произнесла слова, которые потрясли меня. Эта шлюха в двух словах рассказала мне мое же прошлое. Она знала, что меня, одиннадцатилетнего пацана, изнасиловала мачеха. Она знала, что меня не дождалась с армии девушка. Она знала, что моя бывшая жена изменила мне с моим начальником. Она знала и то, о чем я не то чтоб не решался говорить, но даже и вспоминать. Она знала весь мой стыд… Уже с ножом у горла она сказала: «Во всем виноваты мы, женщины. Чеченки, русские – мы все одинаковы. От нас все беды. Обещай мне, что ты убьешь не только меня, но и других. Убивай, прошу тебя, не жалей нас». Я пообещал. Я перенял у нее ее же оружие, и не жалею ни об одной загубленной жизни. Более того, я горжусь тем, что делаю. Я ни о чем не жалею. За исключением, может быть, того, что с тобой я слегка ошибся. С тобой мне надо было бы сменить оружие и просто-напросто отрезать голову, так же, как той. Но, однако ж, ты мне не преграда, ты не сможешь меня остановить, ты не сможешь мне даже помешать.
(Голос кати): Откуда же такая уверенность?
(Голос Бодяги): Ты не сможешь выстрелить. Ты не сможешь меня убить. Я тебе обещал сказать, кто я. Я – оружие сатаны. Если хочешь, я его слуга. Вот кто я. Слугу сатаны нельзя убить, потому что у него нет жизни.
(Голос Кати): Вот дура! Как же я раньше не поняла, что ты псих.
(Голос Бодяги): Я не псих. Ты сейчас убедишься, что я говорю правду. Я тебе открою свою тайну: чтобы меня убить, ты должна поверить, что я Верон. Стреляя, ты должна знать, что стреляешь в слугу сатаны. Не веря в меня, ты меня не убьешь, все тщетно. Я тебе отдал свой главный козырь. Теперь скажи: ты веришь, что я Верон? Ты веришь, что я служу сатане? Я видел его так, как тебя. Он мной доволен.
(Голос Кати): Я верю своим глазам и ушам. С прежней уверенностью я повторяю: ты – псих, - чокнутый, шизнутый извращенец. По тебе плачут лучшие психиатры страны. Но ты не увидишь их слез. Я тебя убью. Скажи мне только, ведь ты все равно скоро умрешь: сколько ты убил женщин?
(Голос
