вид. Многосторонне излитый Дмитрием Ивановичем квартирный вопрос эдак на букве й (краткое) разбудил во мне уныние, а на букве э (оборотное) я действительно проголодалась, да так, что коварный мор протестовал изнутри достаточно громко и выразительно, чтобы Дмитрий Иванович мог сие слышать, а я от того же – смутиться. Дабы хоть как-то скрыть свое мещанское происхождение и, на сколько это возможно, обелить свои внутренние порывы, я сказала: «Простите», и пояснила:
- Сосет так, что, пожалуй, ты прав: кушать действительно хочется.
Дмитрий Иванович молодцевато и удивительно легко юркнул на ноги, словно и не был вовсе на излечении.
- А пока? – намекнул он, постукивая указательным пальцем в низ подбородка.
- А пока… - повторила я.
- А пока?.. Ну же! А пока?..
- А пока… Не знаю. Сдаюсь.
- Эх, женщина! А пока потребно непотребное. У русских это называется «по-первой» или «предтрапезная стопка», а у нерусских – «аперитивчик». Впрочем, наши, ежели прикажут, и к этому словцу привыкнут и будут благосклонны – было бы чего и из чего; для нашего брата важно содержимое, важен градус, важна форма, важно восприятие, равно как и настроение под это восприятие, а не то как оно называется.
Я попятилась от неведомо откуда взявшейся бутылки шампанского в его вытянутых руках и отрицательно замотала головой.
- А то! – развенчивая проволочку, сказал Дмитрий Иванович, все так же на меня наступая. – Целая наука. Вот дзинькнем по винишку, а потом и отужинаем.
Таким натиском он загнал меня в «столовую», которую мне, опять же, привычней именовать кухней. Усадил меня за стол, зажег две огромные вишневого цвета свечи (в моем хозяйстве такие не водились), нашпиленные к моему, унаследованному от бабушки, бронзовому канделябру; выключил электрический свет. Алые свечные язычки вздрагивали, будто бы вдруг оказались среди неизвестной им компании лиц, отчего чувствовали застенчивое неудобство. Но затем они пообвыкли и от нашего с Дмитрием Ивановичем сдержанного дыхания стали отдавать нам благородные поклоны: огонек, ближайший ко мне, кланялся Дмитрию Ивановичу, его же, то есть дальний от меня, зазнобно сутулился мне. Стоило свечам нарушить электрический миропорядок, как в одночасье изменилось буквально все: весь окружающий нас антураж, Дмитрий Иванович, я. Свечи горели, а вокруг все теплилось и радовалось. Блестели фужеры, наполненные шипучим напитком: алые косынки отражались на стекле, и создавалось впечатление, что винные пузырьки стали резвиться, точно играли в догонялки, точно для этой цели их разогрели те самые отражения. Но тем же пламенем горели и глаза Дмитрия Ивановича. Может, я не совсем правильно толкую их огненный лоск – счастливый он был, радость ли излучал блеск этих песьих глаз? – не знала тогда, не знаю и теперь, но все же мне в тот день и час казалось: по крайней мере, он был доволен. Сейчас-то я знаю наверняка, что он был весьма при этом сведущ, что, собственно, замышляет его изощренный ум, и… - о, как он близок, как он неизбежно близок, как он неотвратим!.. Над нашими головами, колыхаясь, надвисал и мерцал аквамариновым блеском тонкий пегий туман, - этот наш обоюдный нимб, этот табачный дым, винтом струящийся ввысь и тут же, поверх наших голов, зависающий и расползающийся юром в стороны, дым от тлеющей сигареты Дмитрия Ивановича. Он затянулся и, не моргая, посмотрел на меня. Сквозь желтовато-матовую дымку его глаз я разглядела… Увы, и нет в том секрета: в его откровенном взгляде (нет, не так)… два глаза, два взгляда – желание и похоть – как два брата близнеца, такие похожие друг на друга, но, увы, с разными характерами. Желание и похоть – вот что на меня смотрело. Но ужаснее всего то, что этот взгляд, как кончик змеиного языка, развенчанный надвое, на желание и на похоть, меня нисколько не возмущал, не смущал, не настораживал. Более скажу: мне он нравился, будоражил меня и вдохновлял меня, как юную начинающую поэтессу вдохновляет осенний клиновый лист, ибо (о, мой великодушный читатель, да не суди, не суди меня – грешницу), ибо я, пожалуй, и сама так смотрела на Дмитрия Ивановича.
- За новую фаворитку моей книги, - сказал он и своей слегка дрожащей рукой обхватил фужер за талию. Я последовала его примеру и тоже приподняла свой фужер.
- Как же ты прекрасна в этом свете, - не спеша чокаться, присовокупил он. – Видит Он (Дмитрий Иванович ткнул пальцем в небо), видит Он, что при всех моих способностях я не найду тех нужных слов, дабы правдиво и достоверно описать тебя такой, какой ты сейчас зыблешь перед моим взором. Мне бы тебя запомнить, всего лишь запомнить такой. Да и не важно, как это ляжет на бумаге, для меня не важно. Наивны простецы, пишущие своей корявой рукой, после каждой строчки, после каждой точки перечитывающие себя же. Они, алчущие славы и признания, ежесекундно заботятся таким вопросом: «Звучит ли то, что я написал?» Их до безумия ужасает сомнение – вечное, докучающее, претенциозное и маниакально-настойчивое: «Поймет ли читатель то, что я хотел сказать?» Я – не такой. Потому чужой. Но они – безумцы – все они, всё человеческое племя даже не ведают, что приходят к греху по моей воле, и, тем самым, через свой грех припадают к ногам моим, ибо для них я – ничто. Знают ли эти глупцы, что нет силы значительней и величественней, чем ничто?! Знают ли они, что две силы – других нет – созидательная и разрушительная – созданы из ничего?! Что может быть страшнее двух царств созданных из праха?! Отвечаю: ничего! Отвечаю за жалкое, слепое и глухое человечество: нет, не знают!
- Эко тебя понесло! – едва совладав с непотребным, нахлынувшим на меня приступом смеха, выговорила я.
Его глаза мелькнули гневом, страшным гневом. Я испугалась и осеклась; по телу с головы до пят лихо пронеслись мерзкие зябкие мураши. Но почти тут же, осмелившись взглянуть на него вновь, обнаружила, что он уже мило мне улыбается, а глаза так даже светятся – приветливо и доброжелательно. «Хо-о-орь! Хо-о-орь! Экой хорь! Продуманный, циничный, изворотливый хищник!» Подумала и тут же забыла под натиском его обаятельной улыбки. Какой же он обаятельный! Ведь и усилий никаких не прилагает, а, безусловно, всем нравится. В том числе и мне. Стало быть, сама хорь (редактор, зачеркни), стало быть, сама харя, раз нравится.
Фужер Дмитрия Ивановича совокупился с моим.
- До дна, - приказал он; я повиновалась; а он уже опять подливал мне веселое зелье.
- Я тут распорядился, - меж тем молвил Дмитрий Иванович, и, отстранив бутылку в ведерко со льдом, встал, прошел к кухонной плите, открыл духовку. – Думаю, лишне напоминать хозяйке, до чего же великолепной стряпухой является ее кухарка. Мм-ма! – пальчики оближешь! – горячо воскликнул он и выразительно чмокнул кончики своих пальцев.
- Что «ммм-ма!»? – спросила я и поддразнила сей жест. – Вероника? Или то, что она состряпала?
- Гм… - егозя, задумался Дмитрий Иванович. – Вот вопрос. Гм, по-моему, и то и другое. Да, я думаю, будет справедливо. Конечно же, - спохватился он, - если судить беспристрастно и только с точки зрения профессионализма.
Я поддалась на искушение.
- Так что же это? Не томи же ты, знающий истину!
Он молча достал блюдо, уже не пышущее, но еще тепленькое, установил его на загодя приготовленное место посреди стола и, стоя и простилая к нему ладони, величаво, с крупинкой торжественности огласил:
- Азу по-татарски, в остром соусе, с запеченным под сметаной картофелем.
Я потянула носом и лизнула языком зыбкий бесподобный аромат.
- Аппетитное зрелище, - сказала я и еще раз облизнулась. – А душок-то, душок-то какой! Просто прелесть! Ну, запах, запах. Ну, хорошо, - аромат. Немыслимый, невообразимо-приятный, чудненький, так сказать, аромат. Для меня она такое кушанье не готовила. Зачтется при начислении премиальных. Ну, что ж, «мой руки и марш за стол»? «Жуй, ешь, и не чавкай»? Или просто-напросто – «приятненького аппетитца»? Ну-с, приступим.
Потерев ладошки, я схватила прибор, вежливо обернутый в салфетку, высвободила нож, вооружилась вилкой, и нетерпеливо посмотрела на Дмитрия Ивановича. Он все еще не удосужился присесть: с того момента, как водрузил на праздничный стол блюдо, он так и остался стоять подле, не снявши рукавиц, не переставая на меня беззастенчиво пялиться, не трудясь даже убрать свою, на мой, привыкший к бликам свечей взгляд, ироничную улыбку. Все так же дыбясь надо мной, все так же нахально и свирепо, как флибустьер, улыбаясь, он произнес (о, горе мне, слышавшей это богохульство!):
- Отче наш… Нет, не тот случай, сыровато. Вот эту, по всему видно, в самый раз (Он громко прочистил горло, три раза кашлянув в кулак.): «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно мое… (нет, не мое) благоволение». (Привожу дословно, с его оговоркой.) Так-то лучше, так-то по-христиански, коли в России… в Россию… коли уж тутошние мы, ха-ха!
Прочтя молитву, которую я и сама не раз читала перед вкушением пищи (да прости меня, Господи: читала, не будучи слишком голодной, читала сытой; а вот голодная же – как правило, забывала), Дмитрий Иванович не осенил себя крестным знамение, а лишь, похмурев, опустился на свой стул.
- Что-то случилось? – не желая оставаться безучастной к такой его перемене, спросила я.
- Нет, - удостоилась я цедящим ответом.
- Врешь, - борясь с собственным страхом, просипела я. – Врешь. Вижу, врешь. Хотя, ты же не обязан… ты не обязан мне ничего объяснять, ты не обязан мне говорить правду.
- Видишь ли… у меня… я… О, эта человеческая оболочка! Хуже овчинной шкуры! Хуже рыбьей чешуи! Хуже слизистой кожицы жабы! Хуже игл дикобраза! Хуже, хуже, хуже!..
Хоть Дмитрий Иванович и начал говорить это как-то нерешительно, запинаясь и мыча, словно язык отрезали, но продолжил и докончил, почти крича, точно взорвался – вот ведь перемена так перемена! Восклицал он все это быстро, скороговоркой, хватая воздух и выпуская его со следующим коротким восклицанием. Когда он закончил, его лицо побагровело. Дмитрий Иванович насилу отдышался и спустя минуту напряженного бесконечного молчания он поднял на меня свой дикий блуждающий взгляд.
- Видишь ли… Нет, нет, не та пора. Такой чудный день, и не справедливо было бы портить наш праздник. Портить моей… грязной… ни кому не нужной исповедью. Знаешь что, котенок, - милый, любимый, непосредственный мой человечек, - знаешь что, я тебе обещаю? Вот здесь, перед тобой, с непокрытой головой, глядя в твои красивые глаза, я тебе клянусь, клянусь всем святым, что у меня когда-либо было, что у меня есть, что у меня осталось, я клянусь тобой: настанет час (а он обязательно, непременно настанет) и я тебе расскажу все, я тебе открою себя, я распну и отдам тебе свою тайну, и делай с ней тогда что хочешь… на твое усмотрение. Всё. (Он взял свой прибор, разнуздал, отложил, взял початую бутылку шампанского и разлил бурлящую, пенящуюся жидкость по скучающим фужерам.) От вина я буду пьян и счастлив. Поддержи меня.
Я с хрустальным звоном поддержала. И только засим мы, молча и изредка переглядываясь, стали неторопливо поглощать окончательно остывшее «азу по-татарски, в остром соусе, с запеченным под сметаной картофелем».
Молчаливый, совершенно бессловесный ужин кончился. Ужин при свечах, без
