единого слова. Гротеск? Может быть. Но, черт возьми, по большому счету все обстояло чинно, как у людей, как у таких же обывателей, как и вы, как и я, - без выяснения отношений, без изнасилования, без мордобоя. Согласитесь, без этого же можно обойтись, ведь бутылка шампанского не всегда приводит к бутылки водки. Но что же, что же мне еще надо! Разумеется, вы уже наслышаны, от заезжей фразы у вас уже в ушах свербит: худа без добра не бывает.
«Молчание ягнят» смотрели? Ну пусть даже слышали. Не о том. Я сейчас вот что подумала: такое гениальное название, наверное, родилось в атмосфере подобной нашей. Помолчали, потупили взоры в тарелки с татарской кухней, пожевали азу и разошлись. Послушайте, а это ведь идея, ну почти идея. Я было хотела наречь свою рукопись «Дура», то есть в честь того, кто ее написал, то есть в честь меня. Но это – как мы условились с душой – только лишь черновое название, которое может быть изменено; я успокоила ее, сказав, что подумаю. Так давайте подумаем вместе. Как, например, такое: «Дурацкое молчание»? А, может быть: «Минута молчания»? Или, скажем, чем плохо такое: «В молчанки будем играть?!»? Согласна – длинновато… О, я придумала: поставить на обложке три точки, и все тут. «. . .». Многоточие вместо заглавия. Ведь согласитесь – лепота же, лепота! Знаете, по-моему, совсем не дурно.
Итак, мы поели и разбрелись по двум обособленным друг от друга комнатам, моей, ставшей на эту тревожную ночь общежитейной, квартиры. Касатик Дмитрий Иванович удалился первый (предатель!), сбивчиво объяснив, что ему, видите ли, нужно «пожечь электричество» и – цитирую – «зазинковать сюжет». Мне, как человеку исконно от ногтей и до подмышек творческому, не чужды были такие творческие порывы, и, будучи сведуща в их маниакальной власти, наружно я его поняла и встряской своей ассиметричной челки даже одобрила сей гуттаперчевый начин, но внутренне, внутренне – о, безусловно, обиделась! Он ушел, волокя за собой хворающую ногу, а я осталась. Я осталась и сгоряча перемыла за Веронику одинокую, как я, и грязную, как мое настроение, посуду.
Дмитрий Иванович разместился в гостиной, на пуфике, за сирийским столиком работы какого-то сирийского безымянного мастера аж 17 века (подарок мистера Фука, моего клиента; в моем офисе для этой вещицы не нашлось достойного места), под лампой с призрачным китайским абажуром (комиссионка на Арбате). Он, ввиду своего роста сгорбившись, сопя, что-то выводил и тут же торопливо зачеркивал в крохотном своем блокнотике, который был обречен в обложку из перекрашенного в чернильный цвет «крокодила». Я же не без разочарования побыла семнадцать минут в роли своей собственной прислужницы и не без огорчения (неполных двадцать минут) – в роли отчаявшийся старой девы (собственно: из этой роли я и по сей день не выходу; это мое амплуа, и, видит Бог, оно мне набило оскомину). Затем, истинно веря, что случится чудо, я как Мариинская пава изящно проплыла мимо дородного супостата человеческих умов, якобы между прочим направляясь прямехонько в спальню; туда, собственно, и шла. Но чуда не произошло: то есть Дмитрий Иванович не соблазнился. Дмитрий Иванович даже не изволил мельком удостоить меня взглядом. Дмитрий Иванович даже не счел нужным ответить на мое «спокойной ночи» своим «приятных снов». Дмитрий Иванович подлец и черствый бездушный гад. И опять я попала в точку.
Я скинула на пол покрывало, скинула свою пропитанную порочным желанием одежду, вместо нее накинула свою атласную ночную амуницию, гневно глянула на свое зеркальное отражение и сказала ему, тщательно расставляя ударения: «И вовсе ты не Мариинская прима. И я не прима. Ты, милашка, дура. И я дура. Ты – мразь… Такая же, как и я». Так постояла немного, застегнула пижамную рубаху на все пуговицы и, ненавидя себя непонятно за что, на корячках опустилась на свое девственное ложе (вы скажете – «врет», но это правда: ложе, именно ложе было действительно девственным). Я уткнулась лицом в подушку. Бабушкины часы колокольным звоном пробили двенадцать малиновых раз, точно приглашали меня в Храм на вечерню. Никогда еще так рано я не ложилась спать; до постели добиралась в час, а то и в два ночи, ну прибавьте к этому еще четверть или полчаса на чтение на сон грядущий какого-нибудь старорусского романа. А то прочитывала рассказик или два моего старинного друга Антоши Чехова, - итого: два пятнадцать – два тридцать пополуночи. Но сейчас, сейчас-то что мне прикажете делать?!
Я оторвала лицо от подушки и села на колени. Оставила в покое холодную постель. Прошла к окну. Отдернула штору. Ни души. Хотя нет: через дорогу, чуть в стороне, стоят на панели, грустят и курят две аляповато одетые девушки, даже девочки – одна моложе другой, уже односторонне знакомые мне, но на сей раз никому не нужные мотыльки. Черт возьми, зачем я подошла, зачем смотрю я в это скучающее оконце со своим печальным видом? Что, что я хочу здесь увидеть? Уж не этих ли красоток? Уж не эту ли зевающую желтую улицу, с одинокой оранжевой липой, с одинокими мандариновыми девочками под ней? Уж не эта ли, не эта ли педантичная, роковая, губительная одинокость сроднит нас, манит, притягивает, и заставляет смотреть, сочувственно и проникновенно, как на стоящего здесь иногда одинокого бродячего музыканта, без одной ноги, но со своей кормилицей – скрипкой.
Штора, нервно шурша, закрыла собой гепатитную улицу. Я подошла к книжному шкафу, открыла створки. С самой верхней, седьмой по счету, полки выскребла из тугого глянцево-тряпично-дерматинового ряда книгу с зеленым переплетом – старенькую, бывшую бабушкину, а теперь мою библию. Давно, ох как давно я тебя не листала. Подушка – под голову, ноги – под одеяло, библию – на сердце. И читала и плакала вперемешку. Две главы из Евангелия от Луки по-над моими горючими слезами пролетели. (О нет, нет, мой читатель, это не образное прилагательное, не для красного словца: никогда я еще не была так серьезна как ныне, и, прошу вас, не обращайте внимания на мои кособокие шуточки, крикливые обороты, звон, стон, перезвон, не нужный гвалт, хвальбу себя самой, поклеп на самою себя – небольшой, даже мизерный, даже лукавый, но поклеп; учтите: все это самая примитивная бутафория, все это следует надкусить, как червивую сердцевину яблока, и выплюнуть, и лишь остальное – то, что на ваш разборчивый взгляд покажется вкусным – вот то тщательно прожуйте и проглотите).
На ночную тумбу я отложила библию, как, может быть, и вы сейчас отложите мою скучную повесть, ибо, читатель, я вам советую это сделать, ибо, ибо, ибо… ибо то, о чем я собираюсь вам далее рассказать, следует внимать только после чаепития, отдохнувши, с абсолютно ясной головой. Но это всего лишь мой вам совет. Следовать его или нет – дело, конечно, ваше и ни как не мое. И все же, как автор, я использую свое никому неподвластное право в корыстных целях и потому считаю нужным хотя бы рекомендовать, не имея возможности настаивать и, уж тем более, навязывать: драгоценный мой читатель, прервись, перекури, хоть некоторое время…
Теперь, когда вы, я все же надеюсь, слегка перевели дух, я объясню, почему я дала вам этот совет. Я хотела уберечь вас от невнимательности, избавить вас от ненамеренной рассеянности, коя случается (увы!) при чтении скучной литературы и при некоторой усталости читателя от чтива, подобного моему. Я хочу, чтобы при чтении последующих страниц вы были в предельном сосредоточении, не расслаблялись, не пропускали целых строк, и вообще, - читали, а не пробегали глазами, читали подробно, вдумчиво, осмысленно, а не так сяк. Я все вам это говорю для одной лишь цели, безусловно, важной для меня, а при некоторых справедливых взглядах к тому же и блажной. Я опасаюсь, если вы что-нибудь пропустите, уроните, недопоймете, вследствие чего, учитывая ваше безграничное милосердие, вы захотите проявить ко мне снисходительность, вы станете меня жалеть и оправдывать, и пиши – пропало. Я не хочу этого. Я не хочу, чтобы вы меня оправдывали. Я не хочу, чтобы вы меня жалели. Я хочу от вас непреклонной, беспристрастной, справедливой и хладнокровной оценки, оценки всего того, что я натворила. Читатель, хотите ли теперь стать моим судьей, адвокатом, прокурором? Хорошо, тогда слушайте. А не согласитесь ли побыть еще и присяжными?.. для меня это важно. Ура, отлично. Так слушайте. Наберитесь терпения и слушайте.
Так, отложивши библию, по губы натянув воздушное одеяло, надкусывая его край и глотая платяной сок, ногтем большого пальца левой руки ожесточенно теребя беззащитный ноготок мизинца, всхлипывая, вздрагивая, до безумия страшась не закричать, не завизжать от собственного безволия (без воли я!), так, стиснув мышцы, зубы, веки, лежала я в своем ненавистном лежбище, желая одного, - не сойти с ума.
Не мудрено, не мудрено с моим темным сознанием, как теперь, в эту темную ночь заполучить такой же темный рассудок, как и эта «теперешняя», былая ночь. Да, именно, «теперь», а не «тогда», ибо ту минувшую ночь ощущаю, переживаю наново, как сейчас, как в эту ночь, когда описываю это. Не мудрено. Хотя черт его знает: может, как раз ополоумела, может, эта ночка и выдала мне легкомысленную заначку: к врачам до сегодняшнего дня еще не было случая обратиться, а сама – разве сознаешься! Где и когда вы слышали, чтобы взаправдашний душевнобольной, осознавая, что он душевнобольной, сказал: «Да, я дурак»? Такого рода признания может сделать только лишь человек определенно умнейший, человек больших способностей, самую малость пройдоха, самую малость хитрюга, со здоровой психикой и цветущей душой, но ни как не дурак; ибо только мудрый человек может назвать себя дураком, ибо он знает, что с дурака взятки гладки. Дурак же ни сном ни духом не знает, что он дурак, и даже б знал, уж точно никогда не признался бы. Он спит и видит себя мудрым из наимудрейших, умным из наиумнейших. Так что, братцы, если вдруг вам доведется услышать дурацкое откровение, - не верьте, но тотчас же набивайтесь к этому господину в друзья, ибо перед вами немного лукавая, но предприимчивая душа, добродушный выверт, остроумнейший симулянт.
Проплелся час, другой, третий. Бам-м! Бам-м! Бам-м! Страшно. Холодно. Стыдно. Прочь одеяло, тапки на босу ногу, и – вперед-назад, туда-сюда. Еще один внезапный «Бам-м!» - вздрогнула, испугалась. Остановилась. Нахмурилась на дверь; за ней тягучая тишина. «А, была - не была!»
Я тихонько отворила дверь. Жужжа пижамой, как комар, в кромешной темноте полетела на горячекровные флюиды, исходящие от пылающего существа, мирно покоящегося на гостиничном диване. Единственным моим ориентиром в этом мрачном безудержном помещении являлось ровное, изредка мямкающее дыхание Дмитрия Ивановича.
Он спал. Лежал на боку, уткнувшись лицом в спинку дивана. Раздеваться до исподнего не захотел, а лишь снял пиджак, им же укрылся с головой, тогда как плед, любезно предоставленный мною, оказался не у дел и оскорбленный лежал в ногах оскорбившего.
У изголовья влекущего ложа я припала на колени на пол. «И что теперь? Что теперь-то в этих случаях делается? Да бывают ли вообще эти случаи?» Только-только будто бы решилась на что-то важное, смелое, дерзкое, неприкрытое, постыдное, на то, от чего стынет кровь, с ужасающей мощью
