не буду малодушничать, что уже несколько раз проскальзывало у меня под предлогом трогательных некогда воспоминаний, а буду как кремень твердая и как железная леди Тэтчер – официальная и отдаленная: никаких «Дима», только «Дмитрий Иванович»; меньше фамильярности, больше официоза). Он восседал при моем столе, что располагался при моей гостиной по ее центру, на моем любимом кресле. Одет он был в мой душевой халат, обут в мои домашние тапочки. Помимо прочего вот то, что Дмитрий Иванович оккупировал из моего: Басю (молодую кошечку с человеческими наклонностями, любящую пиво, соленые огурцы, хронически больную энурезом и на тот момент простуженную) – глупое животное! – сидела у него на коленях и своими шелудивыми коготками чинила затяжки на отвороте дорогого халата (я ее за это лупила). В руках Дмитрий Иванович держал мой фотоальбом и в тот момент, когда я, рассерженная на посягательства в мою частную жизнь, снеслась на сцену, он с рассеянным любопытством изучал ту самую фотографию из моего счастливого детства, где я, обмотанная водорослями, стояла по пояс в речке и, открою вам щекотливый секрет, в ту самую минуту, когда папа своим «Зенитом» запечатлевал меня на века, я, под тенью своей фотогеничной улыбки, справляла свою совсем маленькую нужду. Ох уж эти арбузы!
- Удивительное дело, - в некотором раздумье, не оборачиваясь, заговорил Дмитрий Иванович, - это единственная возможность, когда девочки могут это сделать стоя. Котенок, - (Теперь он меня назвал «Котенок».) - признаюсь: я тоже в детстве этим забавлялся. Мало того, у меня тоже есть подобная фотокарточка.
- Откуда вы знаете?.. – (Я никак не могла привыкнуть к условленному между нами свойскому тыканью.) – Это совсем не то… Да что я перед тобой оправдываюсь! Потрудитесь объяснить, что значит весь этот маскарад в моей квартире.
Дмитрий Иванович все так же любовался все той же фотографией; под гнетом, видимо, приятных его сердцу воспоминаний он невзначай улыбнулся и, будто не услышал мой упрек, с тоном философской задумчивости произнес:
- Примечательно, дорогая (на эпитеты он не скупился), у нас одинаковые с тобой улыбки: облегченные, плутовские, лукавые, слегка виноватые, вот здесь, здесь. Как жаль, что у меня нет с собой моей фотокарточки. Ты бы убедилась, как похожи наши улыбки, не внешне, конечно, а своей сутью. Удивительно похожи.
- Что ты делаешь в моей квартире? – сурово спросила я, предварительно лишив его своего альбома.
- Твоя милая служанка… Она такая прелесть! И такая учтивая!.. В каком агентстве ты с ней снеслась?
«Так! – в гневе подумала я. – Эту субретку, эту мерзкую сводницу завтра же надо уволить!»
- Зачем же? зачем же ее увольнять? – поторопился Дмитрий Иванович, этот новоявленный профсоюзный деятель. – Дорогая, уверяю тебя, не следует этого делать. Вероника всего лишь добросовестно выполнила свои обязанности. В чем она провинилась? В том, что сообщила мне адрес твоей «резиденции»? открыла мне дверь? Накормила меня великолепным ужином? Или она виновата в том, что любезно выполнила мое распоряжение и набрала мне горячую ванну, а затем предоставила моему распоряжению все это – уютное и мягонькое? И учти, котенок, все это она сделала не для кого-то там с улицы, а не иначе как для меня, человека чудом сбежавшего от эскулапов, человека без крова, без пищи, в одной больничной пижаме, для меня – твоего возлюбленного жениха. О, милосердное дитя! Разве это добрейшее создание заслужило того, чтобы ее выгнали взашей за ее же добродетели?! С любой стороны это было бы несправедливо.
Дмитрий Иванович набрал в легкие побольше воздуха и завершил свой адвокатский монолог на поэтической ноте, а именно, четверостишием О. Чуминой:
Любите всех, весь Божий мир,
И кто пришел во имя Бога,
Пускай от вашего порога
Не отойдет убог и сир…
Да, мой искренний читатель, подействовало. В виду того, что мое податливое сердечко было ни чуть не меньше милосердно, нежели коварное сердечко моей восемнадцатилетней субретки, я чудным образом смягчилась и, проявив свое щедрое великодушие, переменила расположение по отношению к Дмитрию Ивановичу, сказав ему приблизительно оное:
- Хорошо, убогий сирота, ваша взяла: я не стану отчуждать от моего дома мою прислужницу. Но, однако ж, я здесь хозяйка, и по моим канонам то, что Вероника сегодня так неразумно сосвоевольничала, я считаю административным проступком, за который она по всем законам Справедливости обязана понести административную ответственность (не говорю: «наказание»). Завтра же, как только она явится пред мое справедливое лице и пред мои ясные очи, - в ту самую минуту я поставлю ей на вид и взыщу с нее клятву впредь больше этого не делать. Клянусь Евой – я это сделаю.
На этом мое милосердие не исчерпало себя, и я продолжила:
- А теперь, милостивый государь…
- Ах, как ты вычурно и узорно изъясняешься.
- Дмитрий Иванович, боже мой, не угодно ли вам будет дослушать меня до конца? Выслушайте до точки, а засим хоть кол у себя на голове тешите.
- Да я же так, словцо одно вставил. Продолжай…те, прошу вас.
«Ишь он каков, намеренно текает. Нате, продолжайте, не обессудьте. Позвольте лобзануть ваши пальчики. А уж затем пожалуйте в мою опочивальню, на мою пуховую перину. Хорь с песьими глазами!»
Я повысила голос.
- Теперь же, милостивый, теперь же ваш черед держать слово. Сделайте милость, объясните гостеприимной хозяйке, какая нелегкая вас (да, не смотрите, именно вас!) ко мне занесла? И хотелось бы узнать, что вы намереваетесь здесь делать, на ночь-то глядя? А попросту говоря, что вам угодно?
Дмитрий Иванович, не моргая, взглядом, наполненным укоризны и обиды, посмотрел на меня; потом отвел взгляд, утвердившись в своей какой-то мысли, хлопнул ладонями по подлокотникам кресла и, глядя перед собой…
- Та-ак, - протянул он. – Стало быть, мне предстоит разоблачаться, скидывать твой великолепный домашний наряд и… и снова облачаться в свое больничное тряпье. Та-ак. Чудесно. Ну что ж, где мое одеяние? Ах, да, в ванной; там же где и розы.
- Какие еще розы? – невольно навострилась я.
- Ты представляешь – черные. Да, именно, черные. Их так много, что твоя служанка не сообразила, куда их все разместить. Она сказала, что завтра будет ставить перед тобой вопрос о немедленно покупке дюжины ваз. Именно столько, по ее приблизительному прикиду, должно хватить, дабы разместить все розы. Ну, а покамест Вероника сочла необходимым набрать в ванну воды и поместить их туда, что, собственно, и сделала. Так что, дорогая, не забудь завтра позаботиться о цветах. Впрочем, тебе не обязательно тратиться на вазы: проще будет избавиться от роз. Я мигом, только вот переоденусь в свою рясу и сразу помашу ручкой.
- Постой. Сядь. Да сядь же, говорю тебе! Неужели ты, Дмитрий Иванович, так наивен, думая, что я позволю тебе уйти. О, да, ты, видимо, покороблен моим черствым тоном, моим не гостеприимством; но только лишь видимо. Да, ты псевдо норовишь и псевдо порываешься уйти – твоя излюбленная уловка. Я же вижу это, вижу, черт возьми! Но даже при этом я не могу тебя выгнать. Моя русская кровь и обычаи предков не велят мне этого сделать. Кроме того, ты мне… ты мне не чужой, вот.
- Надо понимать – это признание?
- Нет, нет, - это… Я не знаю, что это. Просто я много о тебе думаю, особенно последнее время. Фу, оставим это. Где твои розы, где? Ах, в ванной. Покажи мне их.
Темно-бурые цветы высились едва ли не до самого верха моей эмалированной купели. Их было так много, что и на взгляд не определить сколько, ибо сквозь цветы не проглядывалась даже вода, столь благосклонно принявшая их, утоляющая их жажду и тем самым продлевающая им жизнь. «Но почему они черные?» - спросила я Дмитрия Ивановича, который красноречиво отмахнулся, но все же нехотя пояснил, предварительно поводив своими тонкими черными бровями, чем и выразил, наверное, недовольство моим неуместным вопросом: «Ах, черные. Только лишь потому, что с таким цветом они не пользуются спросом, и их оказалось достаточное количество у цветочника, чтобы удовлетворить мой неординарный спрос». Я повела уголками губ.
- Сколько роз! Что же мне с ними делать? И как же мне разместить весь этот цветник?
- (Дмитрий Иванович весело хохотнул.) Ох, а я было хватился, что вы… ты, конечно же ты, что ты сейчас скажешь: «и как же мне принять теперь душ?»
- (Я тоже хихикнула.) Действительно, и как же мне принять теперь душ?..
- Ха-ха-ха-ха! – покатился Дмитрий Иванович, точно ребенок над своей проказой. – А я-то уже – ха-ха! – уже того, уже, так сказать, и обмылся. С меня-то – ох-ха-ха! – как с гуся вода.
- Ха-ха-ха! – надуто изобразила я. – А я-то, пожалуй, ох-ха-ха! – нынче и обойдусь. – И вышла из ванной комнаты.
Дмитрий Иванович (слышно было), неуклюже и торопясь, похромал за мной, по пути опираясь на стены и, через шаг, подпрыгивая. Он настиг меня уже приютившуюся в кресле, то есть в гостиной, и, отдуваясь и скуля под руководством своей неуклюжей ноги, опустился на палас, прямо насупротив меня. Было решил не по-христиански скрестить ноги, но, поняв, что это и выглядит глупо и, главное, тщетно, вытянул их галочкой.
Дмитрий Иванович начал с того, что принялся красноречиво, изощренно, прибегая к несметным количествам неслыханных мной доселе эпитетов, хвалить мою холостяцкую квартиренку, в которой он – и о том говорило все: его внешний вид, его наружное развеселое настроение – так быстро освоился. Таким образом, выяснилось, что моя квартира: а) «холеная», б) «косоступая, но теплополая», в) «избенная, что, собственно, чуток старо, а по мне – так даже хорошо»; г) говорил что-то про иконы… ах, вот: все образы, «слишком разбросанные по квартире», следовало бы собрать воедино и снести в одно место – «например, в столовую»; д) «отчасти сучковатая, а местами даже занозистая» - это он про мой паркет. В пунктах е), ё), ж), з), и), й), к), л), м), н), о), п), р), с), т), у), ф), х), ц), ч), ш), щ), ъ), ы) (здесь он сказал «ынц»), ь) Дмитрий Иванович говаривал о соседях, о звукоизоляции, о виде по отдельности из каждого окна (всего восемь), и о том, что всего только в одном из них – в кухонном – видно полуденное солнце, а все остальные смотрят куда ни попадя, преимущественно во двор, на долгострой детского сада под номером 331 и на скорострой очередного филиала сберегательного банка РФ. Он сакраментально рассуждал о «вензелистости» плинтусов; пессимистично – о коммунальных услугах (обругал слесарей, начальника ЖЭКа, ее мастеров и холодную и горячую воду); горячее высказался о моем камине, потухшего еще в пору моей утробной жизни. Ох, царица небесная, все-то сразу и не припомнить. Говорил, говорил, говорил. Хвалил, возмущался, поносил, и тут же всем все прощал. Воистину великодушный человек. В пункте э) обозвал мою квартиру эксцентричной, подумал, и в пункте ю) сделал поправку: заменил слово «квартира» на слово «юдоль». Довольный облизнулся и под я) тоскливо вымолвил: «Я чувствую, что я чувствую. А посему я знаю, что ты, хозяюшка, не менее своего излишне словоохотливого гостя хочешь есть».
На протяжении всего времени его изысканных изъяснений я нарочито вольно позевывала в кулачек. Но он этого не замечал; по крайней мере, убедительно производил такой
