отливается в головной мозг и в божественной эйфории разливается по всему телу приятная неземная судорога… но не поняв, как это «что-то» должно выглядеть, я растерялась и отпрянула, в ужасе вскочив на ноги. Дмитрий Иванович умиротворенно нежился под своим пиджаком и под упреком легкого озноба неуютно потирал друг о дружку неприкрытыми ногами.
Я сообразила, что надо что-то делать. Вот, дамы и господа, на что я по первоначалу решилась: под предлогом чуть ли не материнской опеки я воровато вытянула из-под пятки Дмитрия Ивановича плед, расправили его и очень нежно, любя, осторожно, всем сердцем стараясь не разбудить, но всей душой неистово желая обратного, укрыла шерстяным покрывалом его ноги. К моей немощи и к моему горю он не проснулся, а напротив, - эх! – напротив, даже сладостно застонал, почувствовав приятную тяжесть и детское тепло верблюжьей шерсти, обволакивающей его продрогшие ноженьки.
Я, разочарованная тем, что сон Дмитрия Ивановича оказался таким же нечутким, каким был нечутким и сам Дмитрий Иванович, снова припала голыми пылающими коленями на холодный паркет и мокрым лбом уткнулась в край подушки, свисающей с дивана ровно на половину, ровно на ту половину, которая по праву, по всем мысленным и не мысленным законам природы, на мой доморощенный взгляд и по той же чертовой справедливости на эту прихотливую, но уже увядающую ночку должна быть моей.
(Длинно? Утомительно? Вычурно? Ну, что ж, терпите. Терпите, коли уж взялись читать. А если пресытились дальше некуда, если до ряби в глазах уже прискучила эта повесть, то вправе распорядиться ей как угодно (если только она не библиотечная). Могу предложить варианты. Сдать сборщикам макулатуры. Порадовать детишек корабликами или самолетиками: представляете, какая выйдет флотилия, - уйма! У кого есть дача, есть сад, бывают семейные пикнички, но нет удобств… Если у вас сохранился кассовый чек, а книга сохранилась в кассовом виде, верните ее в магазин или в лавку, словом, где брали. В этом случае вы поступите так же, как, наверное, поступили бы три моих первых издателя, которые, скорее всего, так же не дочитали бы рукопись и вернули ее мне со своими автографами на титульном листе: «Недурно, но неразборчиво. Перепишите»; «Дурно. Забудьте это поприще. Оставьте в покое перо и освойте вязальные спицы»; «Непотребно. Вы бы еще это в «Мурзилку» принесли!» Кстати, вы тоже можете написать на форзаце книги подобную рецензию, что-нибудь эдакое, навроде, залихватское. Короче, вариантов, как распорядиться с книженцией, сколько угодно много, непочатый край, только лишь подключайте воображение и – айда, глумись!)
Мечтайте, мечтайте, и вам воздастся. Когда я уже было окончательно одумалась и решила похерить свою мечту, и от этого решения как будто успокоилась, и с ясной целью собралась вернуться в свою комнату и завалиться спать, моя мечта внезапно пробудилась, и я в тот самый миг отчетливо поняла, что это уже не мечта: вот-вот, еще немного – и она воплотиться в жизнь, станет реальностью.
Я все еще дышала в край подушки, и вдруг почувствовала и испугалась и обомлела: мои волосы нежно, ласково, едва касаясь, ласкали волшебные поцелуи; губы – сухие и жгучие – жалили мою нервную систему; дыхание обжигало и сопрягалось с пульсирующей дрожью моего тела. Я отняла голову от подушки и взглянула на истязателя. В глазах стояли слезы, и стоило мне моргнуть, как одна слезинка скользнула по ресничке, скользнула по щеке и замерла в уголке губ. Губы Дмитрия Ивановича – такие жаркие и сухие – сразу же впитали эту соленую одиночную росинку. В одночасье все, что меня окружало, перевернулось с ног на голову, закружило и завихрило в безудержном хаосе; в этот адский круговорот затянуло и меня… И все сразу же потеряло всякий смысл и значение.
Меня разбудило вездесущее озорное солнце – такое древнее, давно уже повзрослевшее и, пожалуй, даже состарившееся. Но, боже мой, честное слово, как ребенок: и все-то никак не наиграется, и по сей час такое же беспечное и несерьезное. Оно своими проворными лучами протиснулось сквозь узкую щель между двумя задернутыми шторами, и невесть каким способом ухитрилось-таки выцелить мое лицо.
И вот тут-то мне приснился коротенький сон. По раннему солнышку я загораю на пляже. Вокруг – благодать. Легкий мятный бриз лениво поглаживает мою кожу. Солнышко медленно карабкается ввысь по своей дуге, знакомой изо дня в день, греет мои косточки, сушит еще мокрый после купания купальник. У самой воды, на отмели, резвится обоеполая детвора: хлопают ладошками невпопад, тут же брызгаются друг на дружку, кричат, улюлюкают, ежатся от жгучих брызг, вздрагивают, втягивают животики под ребра – и во всю визжат от удовольствия. Рядом, на лавочке, под грибком, сидят на страже мамы; или бабушки; или няни. Сплетничают, лясы точат. Иная даже истерически хихикнет, но тут же спохватится, ястребом зыркнет на меня, а уж затем – курицей – на своих «неслушек». Бдят. Что и говорить – благодать! Душа поет, зрение радуется, тело загорает, трусики сохнут.
И вот, в этот марный, но все же, из-за близости воды свежий и от того радостный для меня день, меня как-то незаметно сморило. Солнышко припекало, ветерок обдувал и тем самым остужал старания светила, равно как и мои телеса. Под воздействием окружающего меня счастья я сомлела и нечаянно погрузилась в медовый беззаботный сон.
Проснулась от зноя и щемящего нехорошего предчувствия. Пот – едкий и липкий – точил из всех участков моего тела. Пот сочился отовсюду, я буквально была мокрая: даже с лица (особенно со лба) струились жирные испарины, промокавшие волосы, огибающие уши. Капли скатывались по подбородку и, сбегая по шее, впитывались в льняной натяг шезлонга. Что со мной?! Разлепив веки, я в ужасе обнаружила, что прямо-таки испеклась! сгорела! Красная не как красно-дева, а как, скорее, рак, вареный в соленом укроповом наваре, - и вот-вот покроюсь волдырями. Но самое страшное для меня (а для кого-то напротив, быть может, покажется интересным) было впереди.
Я рыпнулась, хотела вскочить и бежать. Бежать во спасение своего облученного организма, бежать куда-нибудь в укромное место, пока еще не все потеряно, пока еще можно спастись от злого испепеляющего солнца – вон хотя бы к той старой могучей иве, под тенью которой можно одеться, а там – домой, а там – в больницу, к доктору. Но не тут-то было. Я порывалась встать, но не могла: мои руки и ноги оказались намертво привязаны к деревянному остову шезлонга…
Я открыла глаза. Тут же зажмурилась: солнце глядело непосредственно на меня, и я не в силах была выдержать его яркий прямой взгляд. Я вновь закрыла глаза. Улыбнулась, радостная от того, что это был всего лишь сон, нежно погладила свой гладенький животик и протянула руку, чтобы обнять Дмитрия Ивановича.
Его рядом не оказалось.
Заставила себя встать с дивана, и пошла по квартире на его поиски. Вместо Дмитрия Ивановича я нашла в ванной комнате душевой халат и на венском столике – страничку, вырванную из крокодилового блокнота, исписанную мелким почерком:
«отчего мне не стоило этого делать… Но я бы не был тем, кто есть, поступив иначе, по-человечески. Не для того я здесь, и не для того сюда пришел, чтобы… Не всяк человек, кто в человеческом обличии».
Это было написано вверху и зачеркнуто одной чертой.
Далее, чуть ниже, было написано для меня:
«Котенок, мне совестно, и даже стыдно, что не осмелился с тобой даже попрощаться. Меня ждут неотложные дела, потому-то их и нельзя отложить. Спустя две недели ты получишь от меня известие. Жди. И знай, что мы обязательно, через некоторый срок, встретимся.
Без подписи известен»
Прочтя эту записку, я нахмурилась тогда, и всего-то и сделала, что по-детски надула губы и тем же «по» обиделась на Дмитрия Ивановича, на эту злокачественную опухоль, называемую любовью, которую и вылечить невозможно и вырезать тоже. Я тогда и не подозревала, как это, не с того не с сего пришедшее мне на ум сравнение, было близко к истине. Любовь, именно любовь к Дмитрию Ивановичу на деле станет моей болезнью, которую уже и не вылечить и не вырезать, не удалить и не избавиться.
Этому, на скорую руку начертанному посланию, я не придала особой важности, и уж тем паче не стала искать в нем какой-то двоякий смысл. «Все предельно просто и вполне объяснимо, - мыслила я. – Его непостоянная натура мне уже худо-бедно известна. Она-то и объясняет этот мерзкий, бесчестный по отношению ко мне, скоропалительный побег хозяина, коему и принадлежит с потрохами сея натура. И глупо ломать над этим голову, и уж тем более, раздувать из мухи слона, что у литераторов именуется (в частности у драматургов) «делать драму». Стало быть, дела; стало быть, надо. Ну, что ж, надо – так надо. Стало быть, и у писателей могут быть дела…»
Я лишь озлобилась, что меня не разбудил, не уведомил, не объяснил все по-человечески и не поцеловал на прощание. Что ушел вот так вот по-английски, молча, а вернее, даже не ушел, а сбежал, трусливо причем. Но, прочтя еще раз «совестно» и «даже стыдно», я вконец смягчила свое великодушное сердце и больше уже не сердилась на писателя. И это не все. Пробежав еще разок писательское извещение, заострив свое цепкое внимание на словах «неотложные дела», которые по его пониманию «и нельзя отложить», и узрев в этой фразе тавтологический повтор, я даже тщедушно улыбнулась, радуясь «грамотности» литератора.
Я поцеловала записку. Я еще раз глупо улыбнулась вдруг нахлынувшему на меня счастью. Я приготовилась ждать. Чепуха! Невесть какой срок эти две недели. Всего две недели уже привычного для меня одиночества, которое представляет собой абсолютное ничто, по сравнению с одиночеством уже пережитым мною. Я всю жизнь была неразлучно связана с одиночеством, и гордилась этим, и в то же время ежесекундно страдала от него. Но теперь я была счастлива. И готова была как никогда терпеливо, с особенной, так сказать, покорностью и даже услужливостью прожить еще две одинокие недели.
Ждала ли я?
Приятно ль проводила время?..
О, да. Я еще никогда прежде не извлекала такого огромного удовольствия от какого бы то ни было ожидания, как теперь. Да что там говорить, теперь ждать обещанного известия от Дмитрия Ивановича для меня стало усладой, характерной, наверное, эротическому удовольствию.
«А это – вы только подумайте – с меня будут писать роман. И что с того, что ни один литературовед, ни один критик не только не читал ничего из Дмитрия Ивановича, но даже не подозревает о существовании оного гениального писателя. Что с того, что он покамест безызвестен не только народу, но и людям, имеющим прямое касательство к литературе. Может быть, я и не права. К последним лицам я никакого отношения не имею, и слава богу. К тому же я с большим удовольствием, невежеством и цинизмом мало интересуюсь современной литературой. Я не знаю; может быть, Дмитрий Иванович что-то и написал. Допускаю даже, что что-то, может быть, им написанное уже, может быть, издано. Пусть даже малым тиражом. Пусть даже за собственный счет. Что с того? Плевать. Важно одно: книга, которую он только собирается написать, будет про меня. Я даю руку на отсечение, что книга эта будет поистине талантлива.
