была чрезвычайно редкая и оригинальная небольшая икона — Божья Матерь Чевенгурская. Няня сама была из Чевенгурской коммуны, и иногда про неё рассказывала, и как они воевали в Гражданскую войну, и как все погибли. А на иконе была нарисована сидящая в Солнце очень красивая, грустная и задумчивая молодая женщина, или девушка. И у неё на коленях — девочка с красным цветком в руках.
А перед иконой, на комоде с белой скатертью, лежала небольшая, тонкая, очень старая, ещё до-революционная, книжица, с очень потёртыми и сильно пожелтевшими страницами. Анфиса её хорошо видела, когда няня иногда брала её на руки. Или когда Анфиса сама забиралась с ногами на стул у комода. Няня этой книжицей очень дорожила, и очень долго не разрешала Анфисе её брать в руки.
Говорила ей:
«Вот выучишься читать — подрастёшь — тогда возьмёшь!»
И учила её читать по букварю и по кубикам.
А Анфисе не терпелось хоть что-то суметь прочесть из няниной книжки. И она, тайком от няни, старалась сложить про себя буквы, хотя бы, которые были на обложке книжки. Но написание было очень до-революционное и давалось Анфисе с большим трудом.
Она, поначалу, только и смогла прочесть:
«От Иоанна...»
А потом, как-то раз, когда няня выходила на кухню, Анфиса залезла на стул и осторожно-осторожно, самым кончиком ноготка (ведь ноготком — не пальцем!), приоткрыла обложку книжки — и на первой странице смогла успеть прочесть самые-самые первые слова:
«В начале было Слово...»
Она как бы даже и не прочла эти первые четыре слова — а как бы про себя сфотографировала. А уже потом — про себя прочла. Даже, как бы, и не прочла — а они сами, эти слова, в ней проговорились. Будто они в ней и раньше были. Только не проговаривались.
И Анфиса вспомнила почти сразу, что отец эти самые четыре слова один раз произносил — когда разговаривал о чём-то с Гертой, о чём-то очень важном и таинственном. И слова эти прозвучали у него очень важно и таинственно — и Анфиса их запомнила. И поняла, что отец хранит, про себя (и Герта тоже!), что-то действительно очень таинственное и важное, чего Анфиса ещё совсем не знает.
Но ведь разведчикам — так и положено. Иметь тайну.
Она решила, что тоже будет хранить про себя эту тайну. И думать о ней — только очень-очень осторожно и потихоньку...
…
Анфиса и думала потом не раз. И почти сразу потом вспомнила, что уже видела картинку — прямо как про себя! Ещё немного подумала, как учил её отец, чтобы всё запоминать и, когда надо, вспоминать, и — вспомнила, что это Алик показывал ей большую цветную картинку в каком-то художественном альбоме, где очень молодая и очень красивая девушка — так осторожно-преосторожно — и с огромным любопытством — приоткрывает какую-то коробочку или шкатулку, чтобы посмотреть, что там. Прямо — как Анфиса нянину книжку!
И ещё она вспомнила, что слово «Слово» там было написано с большой буквы. И подумала, что когда её отец говорит слово «Смысл» — то он говорит его тоже с большой буквы. И подумала, что и она сама думает его тоже с большой буквы. Всё самое важное надо думать про себя с большой буквы.
И ещё она вспомнила, что самое первое слово «В» там было самое большое, и оно было немножко написанное, а немножко нарисованное. Значит, слова можно и писать, и рисовать! И это было удивительным, что одна буква «В» — была целым большим словом! И тоже имела какой-то Смысл. Наверное, тоже большой.
На кубиках с азбукой у Анфисы — на кубике с буквой «В» был нарисован весёлый воробей, расправляющий крылышки, чтобы полететь.
И ещё, Анфиса почти тут же вспомнила про гениальное открытие научной общественности — что в начале был Великий Взрыв. Отец постоянно про это говорил и думал. И Гриша тоже.
Значит, «В» — это Воробей и Великий Взрыв!
Наверное, так.
Бабушка Рая
Бабушка Рая была чуткая и внимательная к Анфисе. Как почти все взрослые у них. Но очень строгая, хотя и старалась быть всегда справедливой. Она была родом из псковской деревни, но ещё совсем девчонкой приехала в Питер на заработки. Поступила на завод. Познакомилась с самыми передовыми и сознательными до-революционными рабочими. Они пригласили её в революционный кружок. И там она познакомилась с дедушкой Анфисы, дедом Харитоном, отцом её отца. Он потом был в ЧК.
Они оба были одно время в ЧК. Но потом бабушка Рая училась, и пошла по другой линии.
Она была старая профсоюзная и партийная работница. И больше любила Москву, чем Ленинград. И больше жила в Москве. И очень любила порядок.
Анфиса чувствовала, что бабушка Рая немного ревнует её к няне. И няню зовёт не «няня», как все домашние, а всегда «Ангелина Ивановна». Но уважает её. И старается быть справедливой. Она действительно была справедливая.
А няня была просто добрая.
И именно няня научила Анфису так любить сказки...
Немножко про сказки, мифы и Джордано Бруно
Волшебные сказки Анфиса любила больше всего. Правда, фантастику — она любила ещё больше. И про историю, и разные восстания, про Спартака особенно. И ещё очень — мифы. Ну, про разных греческих богов. Египетских тоже — которые в пирамидах были. Пирамиды — все космические. Сфинкс — он тоже: немножко лев, а немножко бог. А почему — никто не знает.
Раньше, в Древнем Мире, люди думали, что человек произошёл от богов, а не от обезьяны. И всё время спорили — кто от какого бога произошёл, и какой бог главнее и сильнее. И даже воевали из-за этого. И каждый призывал на помощь своего любимого бога, и старался принести ему какую-нибудь жертву, чтобы вызвать у него родственную симпатию и сочувствие. Нет, чтобы посмотреть хотя бы на шимпанзе! А потом — на себя в зеркало. Не догадались.
И генетика, и кибернетика говорят, что обезьяна всё время развивалась. А человек уже нет. Хотя есть сомнения.
Но Джордано Бруно доказал, что человек когда-то был обезьяной, но стал так много думать — что обезьяной быть перестал. И его за это сожгли на костре.
Жанну д'Арк тоже сожгли на костре. И тоже из-за напряжения тогдашней классовой борьбы. И думали, что это колдовство, когда она хотела всех освободить от крепостного права. Девчонка — а туда же! Революцию захотела. И стали сжигать её дровами в большом количестве и смолой.
И тогда просто тысячи народу на площади видели, как она превратилась в голубя — и улетела!
Конечно, лучше превратиться в голубя, чем если тебя заживо сжечь.
Или сначала надо сжечь?
Сергея Лазо тоже сожгли в паровозной топке. Потому что он боролся за идею коммунизма. А идею сжечь нельзя. Идея может влететь и вылететь — а ты и не заметишь...
…
Но мы хотели рассказать о домашних Анфисы.
Вторая жена отца, не мать Анфисы, была (по очень короткому и очень неохотному упоминанию няни, которое Анфиса как-то раз случайно услышала) какой-то юристкой, и Анфиса про неё практически вообще ничего не знала. Отец как-то сошёлся и разошёлся с ней очень быстро и незаметно. Незаметно для Анфисы, во всяком случае. И расспрашивать о ней было так же не принято, как и о первой его жене, матери Анфисы.
А вот про третью жену отца — которая была для Анфисы столь же близким человеком, как и отец, и няня — необходимо рассказать сколь возможно более обстоятельно.
Герта
Третья жена отца, Гертруда, (которую все домашние, и близкие друзья, звали просто «Герта»), высокая и стройная блондинка с большими голубыми глазами, спокойная, тихая и добрая, была наполовину (а, может, на четверть) финка-ингерманландка, и при этом по другой родословной линии — с какими-то очень и очень древними датско-шведско-немецкими корнями.
Один из её предков — как она, после очень долгих поисков, выяснила из архивов — был шведским рыцарем-крестоносцем, причём из Ордена Тамплиеров (хотя доказать это было невозможно) и защищал с товарищами в 1301 году от новгородцев деревянную крепость Ландскрону, что была построена крестоносцами, по благословению самого Папы Римского, на Охтинском мысу, у впадении Охты в Неву, ровно за 400 лет до основания Петербурга.
Текла в жилах у Герты (это она тоже не сразу выяснила) и кровь ижорцев (ингров), самых коренных жителей Приневья, не считая ещё более древних и загадочных — протолапоноидов, исчезнувших неизвестно куда.
Герта говорила, что именно ижорцы-ингры создали эпос «Калевала» и знали тайну волшебной мельницы Сампо, которая была закопана героями «Калевалы» где-то на берегу Финского залива (наверное, в дюнах — потому что в песок закапывать легче, и песок там очень сухой и сыпучий).
Свою родословную — и родословную отца Анфисы — Герта изучала особо, и очень настойчиво и тщательно. И часто, благодаря помощи отца и его возможностям, по разным секретным архивам, почти не доступным ни для кого.
Герта относилась к Анфисе как к равной и всегда говорила с ней обо всём совершенно серьёзно, как со взрослой. Анфиса тоже звала её просто «Герта», почти как сестру или подругу, и как близкого товарища по революционной коммунистической борьбе их всех.
Анфиса знала, конечно, что Герта ей — как бы, почему-то, мачеха. Ну, как в фильме про Золушку. Но Герта была совсем не злая. И не старая. И у Анфисы всё время было ощущение, что Герта пришла из какой-то сказки Андерсена, или ещё кого-то (может быть, братьев Гримм, или ещё каких-нибудь братьев).
Но если из сказки про Золушку — то Герта больше всего была похожа на саму Золушку. Ну, только немного повзрослее. Или на Герду — из сказки про Снежную Королеву, когда она стала взрослой. Анфисе казалось, что и отец — чем-то похож на Кая. Особенно тем, что тоже пытается сложить из каких-то невидимых льдинок слово «ВЕЧНОСТЬ». А самой ей хотелось быть «маленькой разбойницей» — чтобы им всегда помогать. И спасать их, если они будут замерзать где-нибудь на Северном полюсе. Куда их всё время так тянет — что не остановить...
Герта была из семьи потомственных народовольцев (были там, правда, и большевики, и анархисты, и левые эсеры, и даже один кадет), а её мать была видной энтузиасткой Пролеткульта и Культинтерна и близкой знакомой Горького, Александра Богданова и Луначарского (то есть, всех «богостроителей»).
Герта и сама была работником культуры и работала в какой-то очень большой библиотеке (точнее, она говорила, в «библиотечной системе»). У них и дома была огромная-преогромная библиотека, ещё с самых дореволюционных времён. А ещё книги стояли и в кабинете отца, и в комнате у Герты, и в комнате у Анфисы, и даже в комнатке у няни. И все, как уже поминалось, непрерывно что-нибудь читали...
Отец у Анфисы жил здесь до войны совсем неподалёку, и они с Гертой с детства знали друг друга, хотя отец и был старше. И отец катал зимой Герту на санках на Марсовом поле...
Когда началась война — Герте было 16 лет. В войну и блокаду у неё погибли и отец, и мать, и все братья и сёстры, и почти все близкие родственники. Они почти все жили в этой квартире. И в живых осталась одна Герта.
В блокаду она с другими девочками тушила фашистские зажигательные бомбы на крышах и чердаках. Дежурила в госпиталях при раненых, больных и обмороженных, и умирающих от дистрофии. Разбирала завалы разбомблённых домов и вытаскивала из-под обломков убитых и раненых. Выполняла самые разные комсомольские поручения. Навещала больных и ослабевших товарищей. И при этом продолжала
