преемниками Константинополя. Осталось только завоевать его, но один из наших императоров, имея полную такую возможность, сдрейфил.
- Может, и к лучшему, - неуверенно поддержал императора капитан. – А то бы до сих пор не расхлебались с союзниками. Всё равно бы оттяпали не в первую, так во вторую.
Лапшин презрительно хмыкнул.
- У Сталина, что ли? – убрал пустую бутылку под стол, чтобы не маячила как пустая идея. – До сих пор не понимаю, почему он не прибрал под шумок победы православную святыню. Понадеялся на Ататюрка? Но… представь себе, как было бы сейчас лафетно: наши С-400 в Калининграде и в Константинополе, и пусть бы тогда еврики подавились санкциями в своём занюханном наркотиками Брусселе. И ПРО янкинское было бы зазря, не про нас. Народ бы одобрил. Смотри, как подскочил рейтинг Путина после Крыма, хотя экономика наша барахтается в бардаке и яме.
Чириков, довольный президентом, потянулся к коньяку.
- Да уж, наш-то президент не промах, - похвалил коллегу по ФСБ.
И Лапшин согласно засмеялся.
- На днях всё же вляпался.
- Не по-о-онял, - недоверчиво протянул верный президенту избиратель, осторожно наливая светло-коричневый нектар во вместительные рюмки. – За его здоровье! – Лапшин молча чокнулся, молча выпили, нашли на холостяцком столе и подсохшие дольки лимона. – Рассказывай.
Иван Алексеевич поморщился то ли от лимона, то ли от того, что собирался рассказать.
- Не я, баба Федя усекла, толкует удручённо: на что уж и башковитый, а тоже обмишурился - думал, небось, вот оно, дожил, отслужил, можно и на заслуженный. Разведу, мыслил, курей, посажу садик, а тут на тебе – реформа: пенсию отодвинули как клок сена от тянущей лошади, и труби, милок, ещё срок, да не забывай про любимый спорт, а то не вытрубишь. – Алкаши за столом дружно захохотали, одобряя прозорливость бабки. – Она, - проговорил сквозь смех Иван Алексеевич, - даже слезу от жалости пустила.
- Мне тоже пора задуматься, - загрустил Сан Саныч.
- Сможешь? – подначил Иван Алексеевич.
- Не задумываясь.
- Ну и чёрт с тобой! – позавидовал молодой старшой. – Давай тогда тяпнем за светлое пенсионное будущее с курами и садиком. – И ещё тяпнули и никак не могли окосеть. – Ты наверняка помнишь, что коммунисты тоже предлагали коммунистическую утопию, и многие верили в достижимость красного будущего. Пусть не для себя, для детишек и внучат, но и эта идея крахнулась, оказалась дутой, затормозив где-то на недоразвитом социализме. Но как верилось, как тянулись к ней людишки, напрягаясь в хомутах разных обязательств и радуясь мизерным успехам на пути к красной звезде.
- Было, - согласился Чириков, - и жили ничем не хуже, чем сейчас, когда вообще никакой идеи и даже тусклой звезды нет. Во всяком случае – дружнее.
- Да,- подтвердил и Лапшин, - и тогда выживали, уж такая мы нация. Не надо нам никакой массовой призрачной заманухи, и пусть каждый тянет свой воз сам. Тебе надо?
Чириков прежде подтолкнул нужную мыслишку половинкой рюмки.
- Предпочитаю синицу.
- Вот! – загорячился нацидейный философ. – И так – каждый! Какая уж тут идея, когда каждый предпочитает плыть по мелководью и недалеко. - Теперь и у них каждый наливал сам себе. – Сначала надо, чтобы целища овладела порознь и уж тогда тянуться к ней скопом. – Нацедил, выпил коньяк залпом, по-нашенски, утёр губы, не закусывая, по-ихнему. – Женщины – опора любой нации, а нужна ли им идейная химера? – Чириков пожал неопределённо плечами. – На фига она им? Они, счастливицы, никогда не задумываются о далёкой цели, им хватает и повседневных забот, предпочитая заботы о будущем сбагрить на мужиков. – Лапшин облизал пересохшие губы. – А молодым? Чёрта с два! У них тоже нет запросов на далёкую звезду, они предпочитают коптить родительским настоящим, уверенные почему-то, что будущее им и без их участия обеспечено. Вот и получается: тебе не надо, бабы не хотят, пацанам до фени – кому светить? Только зажравшимся интеллигентам и зарюмившимся интеллектуалам, которые так любят народ, так пекутся о нём, чтобы он полз в правильном направлении, суются всюду со свихнутыми мозгами и пустым душевным нутром, перебродившим от всякого чтения и пустопорожних словопрений, лезут с советами и сами не верят в них, потому что сколько советчиков, столько и советов. – Ухватился за шампанское. – Пузыри будешь? Открывай, - передал бутылку Чирикову. – Пойду за бокалами, - и вернулся с двумя чашками, потемневшими от чая.
- Вытрезвиловка, - определил негативное отношение к элитному пойлу Сан Саныч.
- Глотай, что дают, - посоветовал хозяин, - и внимай тому, что рассказывает мудрый друг.
- Тебя надо слушать под спирт, - Чириков глотнул, чуть не захлебнувшись, сморщился и отставил чашку на стол. – Трави и тем, и этим.
- Чудило! – незлобиво усмехнулся отравитель. – Потом жалеть будешь, что не всё усёк, - и тоже отхлебнул шипящей гадости и зажевал солёным огурцом. – На чём это я, бишь, запнулся? Ага, - вспомнил, - не доросли мы ещё до Идеищи, у нас ещё только-только нарождается желание далёкой Звезды. Да и вообще у нашего брата не может быть одной идеи потому, что их всегда несколько, и ни одна не главная. – Промочил горло шампанским. – Есть ещё, правда, утопическая религия, православие, но и с ней у нас затык. – Как насчёт кофе?
Чириков потянулся, широко зевнул, встал.
- Давай я сделаю, знаю, где что. А ты не останавливайся, освобождайся от ереси. Нервишки у тебя, однако, сдали. Разматывай клубки, - и ушёл на кухню.
- Спасибо за диагноз, фуфляный нервосыщик, - поблагодарил вслед неврастеник и тоже поднялся. Пьянь почти испарилась. Подошёл к телеку, включил, прорвался заполошный голос звезды о любви, которой он никогда не знал и не узнает, нервно вырубил. Пособирал лишнее со стола, унёс на кухню, где Сан Саныч уже сварил допинг и разливал по чашкам, выплеснув остатки шампанского в раковину. Вернулись в комнату каждый со своей, уселись на старые места и с удовольствием выхлебали чёрный нектар без сахара.
- Совсем другой коленкор, - выразил общее мнение напарник, не раз взбадривающий себя арабским тоником.
- Да, - согласился хозяин, - до французов мы так и не дотянули, нам, сермяжным, водку подавай. А пытались где-то в восемнадцатом-девятнадцатом веках, да наше зелье всё же пересилило, полезнее. От чужой религии только не убереглись, да и то, смирившись, переиначили на свой лад втихую, игнорируя то, что уж совсем невтерпёж терпеть.
- Что ты имеешь в виду? – спросил второй атеист больше из спортивного интереса. – И что значит – чуждая, когда ею пользуется у нас каждый десятый, а щелкопёры – поголовно. Она стала чуть ли не паролем в элиту, а ты хаешь. Не мажешь ли?
Иван Алексеевич разлил остатки кофе по чашкам.
- И из насущной всё больше превращается в декоративную с обязательными золотыми крестиками и серебряными окладами. Да мне-то что? – звучно отхлебнул остывший кофе. – Я мимо еду, они мне не мешают, я – им. Только неуютно, что у нас никак не получается примирения даже с основными заповедями, навязанными посредниками от бога: люби врага своего как самого себя и подставь правую щеку, когда тебя хлобыстнут по левой. – Допил кофе, с сожалением посмотрев на донышко. – Уж кого мы только ни любили, кого только ни ублажали, а врагов-недругов не уменьшилось, даже издали матерятся. Сколько мы уж и себя, и таких поучали быть дружественными, а не помогает. Не зря в народе больше понятна и любима заповедь русских богатырей: кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет, потому что никто из любимых без отместки от нас жив не уходил. Врага надо уничтожать, а не толерантничать, надеясь на подлую взаимность. Сильный любит сильного, а слабого презирает. Не так ли? Невольно вспоминаются слова Лермонтова французу да Баранту: «Русские меньше других позволяют оскорблять себя безнаказанно». Где тут любовь к врагу, да ещё и трусу?
Вместо ответа Чириков достал мобильник, выдавил вызов.
- Маша? Разбудил? – выслушал короткий ответ-вопрос. – Я у Лапшина. Подзадержусь ещё. Наверное, останусь. Не ждите, - и отключился, чтобы не слышать сетования заждавшейся супруги. – Не прогонишь, - спросил, уверенный в отрицательном ответе. – Не хочется тревожить пацанов. – Встал. – Надо бы ещё кофейку. – Не ожидая согласия, собрал кофейные принадлежности и пошёл на кухню.
Лапшин – за ним, бережно сохраняя в воспалённом мозгу то, чем очень хотелось и требовалось поделиться с лучшим и единственным другом.
- Если наши попы такие уж любвеобильные, какими представляются, то почему бы им не полюбить католиков и не помириться с ними, показав яркий пример божеской любви к врагу? И пусть заодно простят и полюбят всех сектантов, назвав их всенародно братьями во Христе. Слабо? А кто у нас шибко верующий? Только тот, кому чего-то надо. В молитвах-то всё «дай да дай», и никто ничего не предлагает всевышнему, очевидно, удобно считая , что у того и так всё есть. Потому и большинство верующих – женщины и убогие, которым нечего дать и не у кого взять. Не вера это, а нищенство. И никто, заметь, не спешит в рай, предпочитая подольше задержаться в земном аду, а на дверях церквей висят расписания общения с богом, реестры услуг и ценники. Стыдоба!
В комнату не пошли, а присели за кухонный стол, потеряв остатки опьянения.
- Ну что ты взъелся на слабых да убогих, отнимая у них единственную отраду? – попенял старший по возрасту старшему по званию. – Нет в тебе жалости и милосердия, растерял с жульём, сердит на жизнь, а всё потому, что сам-то коптишь в безверии. До Шарапова не дорос, застрял на Жеглове. Тебе надо бы работать в Уре, а не в следователях, впрочем, в таком городишке, как наш, всё перемешалось. Из тебя бы успешный начальник получился, если бы сумел поладить с городской властью и научился бы делать нужные рапорта. - Чириков пошмыгал оттаявшим от горячего кофе носом. – Власти не доверяешь, демократию отрицаешь, в бога не веришь, братскую любовь отвергаешь – так же нельзя: сам себя гробишь, - отчитывал, наконец-то, возникший Сан Саныч, отупевший от хилософской отсебятины Лапшина. – Так не то, что воз, пустой телеги не потянешь. – Успокоившись и улыбнувшись самому себе, похвастался стеснительно: - У меня, к примеру, хотя и маленькая, но звёздочка есть – семья. И целишка, мизерная по-твоему, - тоже: вырастить ребят, поставить на ноги, для меня она главная и другой не надо.
- А потом? – едко спросил вероизвращенец.
- А потом – суп с котом! – надерзил по-детски оппонент. – Когда наступит это «потом», тогда и голову ломать будем. Сразу на всю катушку не придумаешь. Да и не надо: в нашей жизни столько кренов, скачков в сторону и прыжков назад, что к любой звезде дорогу потеряешь.
Лапшин, отхлёбывая кофе, задумался. Зная друг друга давно и, казалось, до донышка, встречая опасность не раз и не два, они, однако, никогда не говорили друг с другом серьёзно, открывая теперь в товарище неведомые, прежде потаённые, душевные узелки, разделяющие их мировоззренческие восприятия сложной жизненной композиции, и это разделение и откровения ещё больше сближали, тая в себе ту самую любовь к врагу по духу в широком понятии.
- Знаю, что нельзя, - согласился вредный отщепенец, вот и ищу, рассуждая, свой маячок-идею, свою звезду. Но пока не засияла.
- Слишком ты, академик, требователен, потому и плутаешь. Смотри, как бы
