патриоты, а в тюрьме томятся. А этот стоит передо мной и ни стыда, ни совести! Ты должен был на колена пасть и в ногах у меня валяться. А этот, вишь, глазенками своими наглыми посверкивает. Тьфу! Но теперь настал конец твоим художествам, Штиблетов. У меня разговор короткий – упеку за можай! Так что скоро станешь ты осУжденный Штиблетов. Понял?
– Так я… того… А как же презумпция?.. – неожиданно выпалил Сандалетов. Ох, лучше бы он этого не говорил.
– Чего-чего? Повтори! – взвыл генерал. – Презумпция? Так ты либерал?
– Ну я, то есть, того…
– Ма-а-лчать! В глаза глядеть, падла! – продолжал вопить генерал, но вдруг неожиданно скинул обороты и заговорил нормально и по-деловому.
– Значит, так. Безвинно от тебя пострадавших я личным приказом нынче уже освободил. Принес им извинения за бесцельно прожитые годы. Они и компенсацию за них получат из конфискованного у тебя имущества. А сам по этапу пойдешь. Или я тебя сам из нагана пристрелю. Ишь, побелел-то как? Ты пока можешь идти, но из дому ни шагу. Завтра с утра за тобой придут и имущество твое опишут. Понял, Штиблетов?
Голова у Аркадия пошла кругом, на глаза набежал туман, временами скрывавший от него фигуру генерала. Но он лишь щелкнул каблуками и довольно четко произнес:
– Так точно, понял, товарищ генерал. Разрешите идти?
– Идите, – медленно и раздумчиво произнес генерал и снова стал что-то извлекать из носа.
Не помня себя, Аркадий Аркадьевич выскочил из кабинета и из самого овеянного легендами здания и, как помешанный, начал бегать по кругу. Так бегал он, вероятно, часа полтора, расхристанный, в расстегнутом пальто, с волочащимся по земле роскошным шарфом, ступая во все лужи, которых не замечал. А с неба лил холодный ноябрьский дождь вперемешку со снегом. Он ходил, а в голове за всё это время не возникло ни одной мысли. Только слово «беда», какого-то насмешливо-брусничного, как его шлафрок, цвета, высвечивалось, как на неоновой рекламе. А ветер пронизывал его до костей. В лужи он не только ступал, но и несколько раз, споткнувшись о собственный шарф, падал. На него удивленно смотрели прохожие. А он вскакивал и лицо свое механически складывал в некое подобие улыбки, долженствующей показать наблюдателям, что так всё и должно быть, ничего страшного, просто экий, мол, я неловкий. И эта жуткая, похожая на маску улыбка уже не покидала его лица. Вдруг он вздрогнул и прошептал: «Завтра. Генерал же завтра сказал? Завтра за мной придут. И еще что-то. Да, опись имущества». Он подумал, что надо Катю предупредить. И бросился прочь, забыв про машину. Он побежал к метро, потом, уставясь на «Детский мир», сказал себе: «Нет, прогуляюсь по свежему воздуху». И пошел дальше. Так всю дорогу и шел пешком, а люди шарахались от этого безумца, с ног до головы покрытого грязью.
Но вот он добрел до своего небоскреба. Охранники его не узнали и долго отказывались впускать. Потом он пешком поднялся на 29 этаж. Ключи где-то обронил, поэтому пришлось звонить в дверь. Катя открыла, но увидев его, в ужасе отшатнулась. Он сел прямо на пол, дрожа всем телом и не в силах раздеться. Катя начала стаскивать с него грязную одежду, повела в ванную, собственноручно вымыла под горячим душем, надела на него пижаму, два толстых свитера и уложила под пуховое одеяло. Чаем стала отпаивать. Он начал ей рассказывать, но мысли его путались, так что она едва ли что-то поняла из его рассказа, кроме, кажется, слова «беда». Но и тут она отреагировала по-своему, то есть, несколько парадоксально: «Счастье, что Павлика нет!» Павлик и вправду был сейчас далеко, а именно в городе Лондон, где уже второй год учился в престижном закрытом колледже, чтобы по его окончании поступать на экономический в Кембридж. Родители очень скучали по своему отпрыску и совладельцу консалтинговой фирмы, и Катя каждые два месяца отправлялась в туманный Альбион, чтобы проведать сына. Впрочем, было очень похоже, что теперь в планы относительно будущего их чада придется вносить существенные коррективы.
***
Между тем, ни чай, ни таблетки Сандалетову не помогли. К вечеру он совсем расхворался. Температура поднялась до сорока. Он плавал, словно в ванной, в своем собственном поту. Говорить не мог, а только хрипел. Но большую часть времени пребывал в забытьи.
К утру, как ни странно, температура не упала, а его самочувствие лишь ухудшилось. Но в десять утра явились люди в форме и его увезли, несмотря на протесты Кати, кричавшей: «Куда вы его, куда? Он же совсем больной!»
Может, для Сандалетова это было и к лучшему. По крайней мере, он не видел процедуры конфискации. А если бы видел, сердце его могло и не выдержать.
Какие-то люди (очень много людей) стали выносить мебель. Катя сидела в кресле, ко всему безучастная. На нее тоже внимания не обращали. Лишь попросили пересесть с кресла, которое тут же вынесли. Она села на оттоманку, но и здесь ее потревожили и попросили сесть в другое место, а оттоманку утащили. Так повторялось несколько раз, пока Катя не отыскала в кладовке старую табуретку из кухонного румынского гарнитура. Может, ту самую, на которой когда-то восседал пьяный LL, изображая японку. Больше ее не трогали, ибо табуретка не представляла интереса для конфискаторов. Они вынесли мебель из всех комнат, потом телевизоры, компьютеры, а затем очередь дошла и до одежды. Они собирали в охапки костюмы, платья, куртки, шубы, набивали ими огромные черные полиэтиленовые мешки. «В каких трупы возят», – машинально подумала Катя. Вскоре все комнаты были пусты, остались лишь светлые квадраты на полу в тех местах, где прежде ковры лежали персидские. А с потолков свисали уродливые электрические провода, потому что люстры и торшеры они тоже вынесли. Они еще походили по дому, проверяя, ничего ли не забыли. В самый последний момент нордического типа женщина в погонах вдруг заметила ту самую первую, лисью шубу, одиноко висевшую на пустой уже вешалке в холле. Заметила, сорвала с крючка и собралась уже с нею в руках уходить. Только тут Катю вдруг прорвало и она с криком: «Не отдам! Эту не отдам!» Бросилась в холл и вцепилась в волосы правоохранительнице. Тут разыгралась поистине душераздирающая сцена – обе женщины уставились друг на друга ненавидящими глазами, стали, громко сопя, друг друга отпихивать, вырывая злосчастную шубу. Тянули ее в разные стороны, пинались ногами, как в женском кэтче, и кричали что-то бранное. Продолжалась эта дикая фантасмагория, может, несколько минут, а, может, и секунды. Время никто не засекал. Наконец, раздался треск, и Катя отлетела к противоположной стене, сжимая в руках напрочь оторванный рукав шубы.
– Вот и хорошо! Оставайся со своим рукавом, блядь шантажная, – шипела запыхавшаяся конфискаторша. – Можешь себе его в задницу засунуть. А я тебя еще посажу за сопротивление органам.
Катя ничего ей не ответила и снова с отсутствующим видом уселась на табуретку, непрерывно теребя темно-желтый мех рукава. Лишь потом, когда дверь окончательно захлопнулась, она зарыдала громко, в голос, уже не сдерживаясь, стала кататься по пустому паркетному полу, пытаясь этот соленый от слез рукав запихнуть себе в рот, чтобы крик унять.
Но всего этого, повторяю, Сандалетов уже не видел. Его везли куда-то в машине с решетчатыми окнами. Та подпрыгивала на выбоинах, а Аркадию мнилось, что он еще маленький, только что закончилась елка у папы на работе и они едут домой в метро, а он сжимает в руках подарочный кулек, где среди ирисок и двух шоколадных конфет «Белочка» и «Мишка в лесу», будто солнце сияет большая ярко-оранжевая мандаринка.
***
Вечером по всем федеральным телеканалам показывали сенсационные репортажи о задержании опасного преступника, сумевшего хитростью и наглым шантажом заработать миллионы долларов и при этом оклеветавшего и засадившего за решетку десятки ни в чем не повинных граждан. Злодей бесчинствовал много лет, но, к счастью, пойман в ходе филигранно проведенной операции органов правопорядка под руководством главного генерала. Было показано интервью с самим генералом. Тот был немногословен, подробности операции не разгласил, вел себя скромно и на восторженные комплименты репортеров отвечал лишь: «Это моя работа…» Самого злодея показали мельком. Он лежал на нарах, щурился и, кажется, улыбался. «Еще лыбится, гад», – подумали, а то и вслух произнесли миллионы телезрителей. Репортажи про шантажиста кончались одинаково – теперь его ждет суд и суровый, но справедливый приговор, ибо «сколько веревочке ни виться, а конец у мошенников один». Фраза про веревочку фигурировала во всех репортажах, хотя их готовили разные группы тележурналистов.
Сам Сандалетов никаких журналистов и операторов не помнил, потому что по-прежнему пребывал в благодетельном для него забытьи, а улыбался потому, что ему снилось, как Павлик выудил своего первого карася в пруду под Кинешмой, выудил, но боялся взять в руки трепыхающуюся рыбку. Не помнил он и как доставили его в тюрьму, и как очутился в камере – дошел ли до нее на своих двоих, как того требовали правила внутреннего распорядка, или его внесли, чертыхаясь, дюжие тюремщики (на самом деле верно второе).
Слышал он только оглушительный лязг запоров и очень страдал от холода, ибо был накрыт лишь тонким тюремным одеялом. По счастью, надзиратель оказался сердобольным и, услышав, как выбивают дробь и лязгают почище, чем запоры, зубы злоумышленника, укутал его сверху овчинным тулупом, невесть как под рукой оказавшимся.
– Спасибо, Катенька, – благодарно шепнул Сандалетов.
– Да ты плох совсем, болезный, – только и сказал надзиратель.
С утра он же вызвал к болезному тюремного врача и несмело высказал тому свой гипотетический диагноз:
– Должно быть, горячка…
– Да, горячка, – подтвердил доктор.
– Должно быть, не жилец?
– Не жилец, – снова подтвердил доктор, но велел доставить больного в тюремный лазарет.
Там ему начали колоть уколы и, вообще, интенсивно терапевтировали. Но не помогло. И через два дня, так и не приходя в сознание, Сандалетов тихо и, хочется верить, без мучений, завершил земное поприще свое. Причем, его переход в принципиально иное состояние заметили не сразу, потому что обитатели лазарета самозабвенно резались в секу и им было не до чего. Лишь через пару часов один из картежников, которому понадобилось отлить, возвращаясь от параши к ломберному столу, глянул на уже начинающее окостеневать тело и тихо присвистнул:
– А шантажист-то наш, похоже, окочурился.
Хотя Сандалетов и не мог по причине болезни вступить в полноценный контакт с обитателями лазарета, они о нем знали из того репортажа о дерзком преступнике, который пару дней назад со вниманием смотрели.
И ведь вот что удивительно, получается, что юношеская мечта Аркадия Аркадьевича, роднившая его отчасти с Петром Ивановичем Бобчинским, формально сбылась. Ибо не только насельники лазарета, но, можно сказать, вся страна узнала о его существовании, о том, что аз есмь. Вернее, был. Да, узнала, хотя представлен он был не с самой лучшей стороны, так что сам антигерой репортажа, пожалуй, был бы такой славой не слишком доволен. Но ведь с мечтами часто так случается. Не зря же мудрая его бабка говорила, мол, пустое это дело – мечты. Если иногда и
