складного стула в фитиль распрямлялся всего лишь Яков Наумович, но вслед за ним проявилось и что-то новенькое - Ленечка, - как предрадостный семафорчик, дающий зеленый свет бурному материнскому проявлению: "Анна!.."
В одно мгновение Ольга Липатьена оказалась внизу, на улице, в одной шлепке, не чувствуя холода, не чувствуя уколов острых камешков, - "Мама! Простынешь!.. - бросилась к ней дочь, повисая на шее, заливаясь сладко-солеными словами - слезами, - мамулечка ты моя, одна ты осталась у нас родименькая!.."
Боже! - она кричала с акцентом: английским, и не только в нем проявлялась чужбина, но и еще в чем-то - не конкретном, но уловимом, и... все же (все же!) в ней было больше родного, привычного, Егоровского. Роста она - Егоровского, среднего, и сколочена - крепенько: по-русски, по-сибирски, но пропорции-то в ней соблюдены прелестные, рель-е-фы! - до мужицкого слюноточения; все в ней отчеркнуто, подчеркнуто, прикрыто, открыто, продумано и все - в меру; ноги стройные - луч света не скользнет между икр без на то ее разрешения. "Неужто, - ужаснулась мать, - принадлежит это богатство недорослю - Ленечке".
Ленечка в папу - вплоть до коричневого пиджака в клетку, но только внешне, - хваткой же он, вероятно, в неприметную маму - Беллу, навсегда покинувшую своих мужиков лет шесть назад; тогда, в первый и в последний раз в жизни, Яков Наумович допился до полусмерти, а вот сыночек его, вопреки зову крови, "не любил" приложиться к рюмочке по поводу, и без повода тоже. "Ну, здравствуй, герой нашего времени, - Ольга Липатьевна протянула ему руку, не без усилия настраивая себя на ровное выражения лица, - "Бальзака обчитался!" - постоянно поминала она классика, пока Ленечка изображал из себя галантность, после которой она неприметным образом проводила тыльной стороной ладони о подол платья, - сегодня - халата. "Оч-шень рад! Оч-шень рад!" - неприкрыто косил Ленечка под английского аристократа. "О-о-о! - восклицала Ольга Липатьевна, - О-о-о!, - и еще раз она могла бы расстроить эту букву, если бы не дочь, силой увлекшая ее по ступенькам.
Ольга Липатьевна нащупала ногой потерянную шлепку, ловко развернула ее в нужном направлении, чтобы уже на лету вонзить в нее большой палец, подвела дочь к окну, отстранилась на несколько шагов - повнимательней всмотреться и... почувствовала под левым соском нехорошую зависть, потому что, неожиданно, связала ее в одну очаровательную пару с тем мальчишечкой, но и тут же заставила себя успокоиться: "Нет, он тоже младше нее... более - младше... и, главное, не на сколько, главное, сам факт: младше... Фу-ты, - она зажала своевольный жгут этих мыслей в реальный свой кулак, - ну что за глупости... Баста!.."
А Зинуля-то расхлопоталась, ой! расхлопоталась после поцелев, - басила низами: "А я-то думаю: зачем ненаглядной нашей столько пельменей?.. Материнское сердце не обманешь, за тыщу верст чует, радость-то какая!.."
Анна истребляла пельмени в несметном количестве, поэтому Ольге Липатьевне необходимо было повторно навострить Зинулю на сохранение двойной порции; подхватив е за руку, отвела в сторону: "Ты это... - но... сказала совсем уж пустое, - ты уж постарайся, как следует..."
Зинуля насупилась, в губах - наистрожайшим образом: да как же это можно было в ней сомневаться в такой момент; и Ольге Липатьевне ничего не оставалось, как только в смирении развести руками.
Выглянул Женя, - синий, но уже бритый... И студентка Анна так искренно, так откровенно впилась в его губы, что Ленечку передернуло диагональю, а его папаши нос унылый - направился в окно; Ольга Липатьена вспомнила песенку из времен своей молодости: "В Москве, в отдаленном районе, семнадцатый дом от угла..." - в ней говорилось, что ухаживал-то за ней один парень, а досталась она другому, - ухаживал за ней самый красивый студент в университете, а досталась она - Егору, и такая, вдруг, обуяла ее жалость к себе, что она откровенно расплакалась; и все решили, что от радости встречи; а она - окунулась в то время, которое уже никогда не вернется; она пролепетала: "Ах, Егор! Егор!" - и тогда все перерешили - от горя! - и дружно прослезились, включая Якова Наумовича, вернувшегося из окна в круг - со слезой в кювете вдоль ноздри.
За стол уселись вшестером: Ольга Липатьевна с Яковом Наумовичем, Анна с Ленечкой, Катерина с Женей Черновым, - правильнее бы сказать - всемером, не считая Зинули (Зинуля "притулилась на уголку, чтобы ловчее осуществлять короткую связь с кухней"), - но и седьмой - муженек Катерины - тоже не в счет (а тот и сам для того старался): пока все охали да ахали, Зинуля, из правильных своих воззрений, набрала его телефонный номер, - и он прикатил, и теперь лоб его, истерзанный, морщился, исправно копируя вилкой - гжельский вензель на дне тарелки.
Для случайного, постороннего свидетеля - идеальная супружеская троица в центре... но в реальной жизни...
Реальная - уже после второго тоста, после - третьей рюмки; первую - освятили дружным вставанием, минутой молчания под символический (надо же!..) бой настенных часов (Егор всегда умолкал, когда говорили часы).
Позднее - распутывать клубок во времени - тратить время попусту, то, что происходило - лучше воспринять общей суммой, а еще лучше сразу забыть, и навсегда, что, впрочем, для кого-то из присутствующих вряд ли окажется возможным. А произошло следующее (через запятую): Зинуля уронила на новые брюки Якова Наумовича две горячие пельмени и, вдобавок, полила их уксусом (специально?..), Яков Наумович отреагировал неадекватно: выругался нецензурно (в одиннадцатый раз в жизни - как позднее извинится перед всеми), Катерина, не к месту, радостно захлопала в ладоши и откровенно пересела на колени к Женечке, так как муженек ее уже несколько минут усюсюкал (по делу?.. - ха-ха!) по мобильному телефону с "известной" Мариной, тугой на ухо, Женя Чернов пил из рук Катерины "нарзан", смущенно улыбался, Ленечка с графином наливочки передислоцировался к окну и оттуда косил глазом в сторону Анны, азартно добивающую очередную порцию пельменей, Ольга Липатьевна, оттолкнувшись от его взгляда, перетянулась через спинку стула к дверце морозильника, который... оказался пустым, она в сердцах так хлопнула ею, что китайский чайничек с него, как курочка с насеста, спрыгнул вниз и разбился, в этот момент часы пробили ровно семнадцать раз, то есть - пять, - мальчишечка не заявился и сегодня... Запятые - исчерпались, и Ольга Липатьевна зычно закруглилась: "Довольно на сегодня! Я и родные дочери едут к Егору, остальные свободны!.."
У могилки поплакали втроем, но когда Анна заявила, что хочет остаться с любимым папочкой наедине, Катерину прорвало: "Опять! Опять!.. - разверзлась она таким громом, что перепуганные вороны сорвались с соседних деревьев, крестов и черными, каркающими знамениями закрыли небо, - заговор против меня!.. Деньги? - Анне! Лондон? - Анне! Фирма, знаю, тоже ей! И я имею права, и большие, я старшая дочь, я!" - она, вдруг, размахнулась и с силой опустила на голову Анны тяжелую сумочку. Из раскрытого, атласно - красного зева просыпались цветные, женские мелочи: металлические, пластмассовые, тряпочные... "Какая же ты, дурочка, Катерина!.." - всплеск материнского голоса вызвал вторую волну в расстроенных вороньих рядах, но... Анна-то, Анна, лишь поклонилась каждой вещице в отдельности, щелкнула замком, нацепила ремешок на плечо сестренки и... лишь горько вздохнула.
Но старшая - не примирилась, развернулась и завиляла задом и бедрами, нехорошо залезая каблуками за границы тропинки.
Возвращались вдвоем: мать и младшая дочь; старшая, со слов водителя, уехала на частнике.
Скандальным оказался их первый семейный вечер без отца, но Ольга Липатьевна осталась чрезвычайно довольной: что там ни говори, Анна - правильный ее выбор, Анна - надежная их семейная опора; и умница Чернов того же мнения, и сам глава семейства Егор одобрил бы ее решение, несомненно.
Еще одна ночь прошелестела заоконной листвой для каждого в отдельной своей комнате, - для Зинули же - сдвоенно, на противоположном конце деревни: для нее - с мужем, и для детишек - через глухую стенку. Зинуля подоткнула горячим своим телом холодного Николая под ноги коврового оленя, стыдливо отвернувшего рогатую морду от того, что могло происходить под самым его носом. Но сегодня, уставшая и разбитая дневными новостями, она навешивала на соленое ухо мужа лишь отдельные отрывки, но объединенные общей практической философией: жить с богатым что с рогатым, - "... ой - не поделят, ой - передерутся..." - перемежала она их одним припевом. Николай слушал ее, слушал, и окончательно смыкая все четыре глаза, упокоил мысль свою на строках в Писании, где говорилось о доме, разделенном изнутри, - "... не-е-е, такой дом не устоит..."
Какой он умный, Николай, от природы - умный; сельская восьмилетка - все университеты, но как с ним легко, удобно и хорошо... Она послушно, в последний раз, зевнула: "Ты с утречка-то трех цыпляток заруби, послаще выбери, порадуем благодетелей-то... При богатеньких-то хорошо быть дурочкой: не вижу, не слышу... страсти-мордасти..."
Утром, мать с младшей дочкой, выбрали крепкий чай с травами: "по-зинульски..."; Женя Чернов уехал домой еще накануне вечером, - как-то ему там?..
Анна вдохнула ароматного парка, откинулась на спинку стула, проехалась указательным пальчиком по золотой каемке чашки, сощурив глаза, как бы вслушиваясь в тонкую, восточную песнь фарфора. Задумчиво вплела в ее звуки (что поделать?) совсем прозаические слова: "Нехорошо получилось с Катей... Я все думала: дать ей гарантийное письмо, заверенное нотариусом, - половина - ее, незыблемо, и она вольна ею распоряжаться по своему усмотрению, но с момента, обговоренного всеобщим нашим согласием. Как ты думашь?" "Я не думаю, я знаю, - и потому мать возразила быстро и убежденно, - некоторые товарищи охмурят ее тут же, не успеем и глазом моргнуть!" "Имеешь в виду мужа?" - продолжила дочь. Мать нетерпеливо выбросила вверх руку, пальцы, ногти и все лишнее, что могло бы на них налипнуть, неприятное, - и все это: без слов, - разве могущих чего-либо к тому добавить. "Яков Наумович?.." - впрочем, Анна и сама бы могла бы ответить на этот вопрос утвердительно, и тоже без лишних слов, - вздохнула.
Поднимаясь из-за стола, мать меняла тему разговора: "А не прогуляться ли нам лучше по лесу, видишь? - она махнула рукой в сторону окна, - лето наше последнее: бабское - как бы сказал сейчас твой отец".
... Несколько дней кряду хозяйничал в округе ветер; там, где деревья стояли стенкой, там еще держались листья, - они, деревья эти, еще живые, переодевшиеся в новые, цветные наряды; одинокие же, на полянках - уже голые, - но и они... живые, - они уснули первыми, и весной проснутся - первыми, и будут первыми обласканы солнышком...
Впрочем, люди, в отличие от деревьев, всегда голы и одиноки, - и не будучи первыми, и на любом месте, и в любое время года.
И эти общие для них мысли (они и раньше совершали подобные прогулки), были присущи и каждой из них в отдельности, потому что они - люди...
Исходя из этой общности?.. и обратилась, неожиданно, Ольга Липатьевна к... самой себе словами дочери: "Ты уже спала с ним?" Она-то все думала о мальчишечке?.. она -
