как алкоголь. Пьешь, пьешь, первая колом, вторая соколом, третья… не помню уже как, но совсем легко. Потом вырубает напрочь, потом – бодун, и кто ты на самом деле, с бодуна не помнишь, и что ты делал, толком не помнишь, но тебе уже стыдно за все что делал. Ты заметил, что в русской истории, той, что написана для нас чужими людьми, нам всегда за что-нибудь стыдно. За жестокого Ивана, за тирана Петра, за блудницу Екатерину, за придурка Павла, за его убийцу Александра, за Николая Палкина, за безвольного Николая, за нелюдей Ленина и Сталина, за Брежнева, Хрущева, Горбачева скопом, за пьяницу Борю. Ну, ведь ни одного нет, чтоб за что-нибудь да не было стыдно. И нечего даже на Романовых пенять. После них подтерли так, что народ дальше деда не помнит. Редко прадеда. И вот ведь, что интересно, чем больше правитель для страны сделает, тем большим негодяем в истории выглядит. То есть, когда уже совсем невозможно скрыть достижения какого-нибудь нашего правителя, то, конечно, отметят, что во времена такого-то, такого-то и было кое-что достигнуто, но не его в том заслуга, так как сам-то человечишко был - дерьмо, а, дескать, так, мол, сложилось, и еще запад обязательно помог и народ выстрадал. Я не адвокат, у меня задачи оправдать нет. Но сам посуди, более чем сделали для страны Иван и Иосиф даже придумать невозможно. И их обоих так с дерьмом смешали все официальные историки, как никаких других. А у них, ничтожество Бонапарт, который дошел и даже вошел в Москву, а потом без боя сдал все, что захватил, включая всю Европу и свою любимую Францию, великий, блин, человек. И не только у них, во всем мире. А у нас Сталин, реально вторую мировую выигравший и полмира к ноге пристегнувший – тиран и «серое ничтожество». А тот – великий. Да он, Наполеон, если уж по результатам судить, Иосифу сапоги чистить не наработал, ан нет, пожалуйте: статуи, торт, коньяк и повторюсь – великий, блин, человек.
− Ты, Омушка, чего так разошелся?
− Да что-то я действительно… Не пил, не пил, а тут с тобой за компанию… Я, Федя, русский не меньше чем ты, ей богу. Мне за державу обидно. Поехали домой, ты спишь уже почти.
− Не сплю, Омушка, мне хорошо здесь и голова не болит. Дорасскажи мне про память, мне очень интересно. Вот если ее так стирали, как теперь восстановить? Ведь не скажешь завтра – все деточки… все, что мы вам до этого рассказывали – полная хернонтень, теперь слушайте сюда… и погнали, по новой. Головки детские не жалко? Ведь полопаются головки то, не выдержат перегруз такой.
− Нельзя, конечно. Хуже только будет. Нужно просто сейчас перестать врать. Это очень большое дело, практически национальная идея – перестать врать. И опереться обо что-то совсем недавнее мощное. И это недавнее мощное есть – Победа в Великой войне. Ведь не случайно Георгиевская лента. Вспомни герб, Георгий, поражающий дракона и мир, сотворенный в Звездном Храме, то бишь в Поднебесной, по результатом той войны. А теперь лента, Георгиевская, по результатом этой, последней. Ну, ведь, не совпадения же. Вот у тебя, ты говорил, дед погиб в ту войну, и у князя погиб, и у многих миллионов. Вот эта правда, об которую новая память опереться может. Очень сильно может опереться. Миллионы жизней положены в эту опору. После такого врать дальше невозможно. Нельзя. Тут главное не оступиться. Да нет, уже не оступимся. Ночь то проходит. Светает уже… Федя, поехали, наверное, домой. Засиделись мы тут.
А вот кто вел машину, не помню. Или Ом, или девочка из команды поддержки.
Часть 18.
А дома в это время гуляло дворянство. Получилось так, что за все время знакомства князь и Ник вдвоем никогда не оставались, и с глазу на глаз не общались. Все время кто-то был рядом, или Федя, или Саша, или оба вместе. А тут вдруг сложилось так, что Ом с Федором куда-то уехали, Саша еще не вернулся и господа дворяне уютно расположились у камина и рояля.
Они никогда не говорили о своей принадлежности к древним дворянским родам Российской империи, тем более никогда не кичились этим, но оба повседневно эту принадлежность в себе несли. Род Щербацких, конечно, был более древним и знатным, чем род российских дворян, поляков Шимановских, который вел свое начало с середины семнадцатого века, и известен стал, благодаря только выдающемуся хирургу, профессору Юлию Карловичу Шимановскому. Остальные Шимановские чем-то особенным не выделялись, а просто исправно и верно служили Романовым. Род Щербацких вел начало, аж от Рюриковичей и первым известным родичем был воин, потерявший на поле Куликовом передние зубы, и от того прозванный Щербатым. Потом, как-то незаметно перешло в более приличное Щербацкие, и так и закрепилось за славным княжеским родом. Конечно, после потери империи, а тем более здесь, в иммиграции, меряться древностью и знатностью было бы смешно, но где-то внутри своего родового сознания князь Ванечка понимал свое превосходство, а Ник, также внутри, признавал его.
Ванечка сидел за роялем, в накинутом на плече генеральском кителе Ника, фуражка лежала на белой крышке. Князь лениво импровизировал. Угадывалось что-то знакомо-классичское, а что именно Ник уловить не мог. Потом вдруг понял и улыбнулся. Знаменитый мотив из «Щелкунчика» плавно переходил в «Jingle bells» и обратно. Потом внезапно появлялся мощный припев «Дубинушки» и опять колоколил «Jingle bells».
− Забавно, − сказал Ник, − елки не хватает и запаха.
− Ник, а вы какое Рождество отмечаете, Католическое или Православное? − перестав играть, спросил Щербацкий.
− «Православное Рождество» − самое нелепое церковное словосочетание, князь. Ничего более нелепого церковь не придумала.
− Я понимаю. «Правь» и «Славь» слова более древние и к христианству пристегнуты в силу необходимости выживания самих понятий.
− С вами всегда приятно говорить, князь. Все как-то не было случая выразить свое восхищения вашими знаниями.
− Спасибо, Ник, но вынужден разочаровать вас. То, что я знаю, вряд ли можно назвать Знанием. Просто пытливость ума, любознательность и начитанность, в сочетании с хорошей памятью. Я думаю, Знание есть у Федора, но он об этом еще не знает, простите за тавтологию. Оно у него, как бы, в спящем режиме, к тому же пьет, как лошадь.
− Не согласен. Вернее насчет Федора согласен, а насчет вас, князь, нет. Знание есть и у Федора и у вас, только в разной стадии пробуждения. Или вернее разные у вас пути пробуждения. То, что он пьет, как лошадь, это ни хорошо и ни плохо. Это его путь. Вы обратили внимание, что то, что он пьет, не мешает ему выстраивать бизнес и зарабатывать куда больше, чем Саша, вы и я вместе взятые. Я наблюдаю не первый год и диву даюсь, по всем американским понятиям и законам, он давно уже должен по миру пойти, а он прет и прет, как танк. Почему бы это, как думаете?
− Он везунчик, Ник. Я сам удивляюсь. У него там наверху не ангел-хранитель, а бригада ангелов крышует.
− Что есть – то есть, но не только в этом дело. Он не боится потерять, вот что главное. Вот возьмите Сашу. Он пашет с утра до вечера, у него по минутам все расписано, а не идет. А почему? Потерять боится. Он каждый доллар считает и в уме умножает на будущий профит, а Федя может в одночасье все к черту послать. Может ведь?
− Может. Я сам иногда боюсь, куда он скаканет в следующую минуту. Вот в ресторане давеча, стал футболистов строить, когда я вошел в кителе. А там их толпа, а за ними еще государство, закон и полиция, а он попер, реально как танк. Хорошо, хоть, ребята нормальные оказались, не сдали.
− Так ведь, и ты попер, − Ник внезапно перешел на «ты» и кивнул на распухшую губу князя.
− А куда деваться, Ник?! Их толпа, а он один.
− Правильно, князь, все правильно. Только попер ты не от начитанности в сочетании с хорошей памятью, а от Знания, что по-другому нельзя. Так что Знанием этим ты тоже обладаешь.
− Да, нет, Ник, это воспитание, а не Знание.
− И кто тебя так воспитал?
− Родители.
− Правильно. Родители, от слова «род». И родители не воспитывают. Они передают знания рода. Твоего рода. Воспитатели учат манерам, наукам и прочим инструментам. А полезть в драку учит род. Это знания рода. «Не прав свой, а при мне не бей».
Ник замолчал, налил водки в рюмку и сразу выпил. Посидел, подумал, потом сказал:
− А вот я бы не полез, князь. Как ни противно это сейчас говорить, но я знаю, что я бы не полез. Самое большее кинулся бы разнимать, потому что меня, как раз, воспитали.
− Так и я кинулся разнимать, а потом так сложилось, − князь потрогал губу.
− У меня бы не сложилось, − задумчиво сказал Ник.
− Да брось ты, − неожиданно выпалил Иван.
Ник посмотрел на Щербацкого, налил две стопки и сказал:
− Самое замечательное в этой истории, что мы, наконец, перешли на «ты», Ваше Сиятельство.
Князь Щербацкий поднял рюмку, посмотрел на Ника и весело произнес:
− Ну что, будем здравы, бояре?
− Дворяне, Ваш Сиятельство, дворяне, − улыбнувшись, поправил Шимановский.
Дворяне выпили и помолчали. Молчали уютно. Несмотря на разницу в возрасте им было хорошо в компании друг с другом. Князь был поражен, внезапно открывшимися знаниями Ника, его кругозором. Да и китель со звездой внес интригу, и так и не поняв всего события в его целом, Щербацкий не знал, как относиться к Нику в обличии советского генерала, то ли списать, как и говорил Ник, на Черкизовский рынок, то ли… А вот тут уже надо было копаться, и душу вынимать из Ника, но Ник все пути к душе отрезал, а копаться было некогда. Внезапно появившиеся чертовы деньги требовали быть пропитыми. И как ребята ни старались, пропивались деньги медленно и как-то необычно для пьянки экономно, хотя вроде ни в чем себе не отказывали, платили везде по Гамбургскому счету, а бабло если и таяло, то как-то вяло, как снег в феврале. Общак держал Ом, как самый трезвый, он же и платил везде по счетам, но на постоянный вопрос: «А сколько там осталось?», всегда отвечал: «До хрена еще, не парьтесь». Точную сумму этого «дохрена» никто не знал, но почему-то все понимали, что еще много больше половины, и ниже этой половины никак не опускалось. Алекс пару раз попробовал пропихнуть идею «все поделить», был назван князем презрительным «большевик» и отстал. Все почему-то понимали, что эти деньги имели только одно предназначение. Они должны были быть пропиты, даже если нужно ценой жизни.
− Скажи, Ник, а что выше диктатуры, что дальше? – вдруг спросил князь. Он много раз мысленно возвращался к этому разговору, когда Ник внезапно поразил его нестандартным взглядом на общественное мироустройство.
− Не знаю, Ваня, то есть наверняка не знаю, но думаю, что Державность.
− А это как? – не понял князь.
− Это вроде как местное самоуправление, только в большем масштабе. В масштабе Державы. Здесь есть здравое соединение элементов демократии и диктатуры. Я думаю, что Русское Державное Самоуправление – это и есть
