Р А З Г О В О Р Ы О Т Е Н Я Х

падаешь… а музыка летит дальше.
Каким, ну, уж каким совсем изощрённым должен быть разум, чтоб представить себе… полное забвение?
Профессор:
Можно… как только упал, уже и не летит ничего – закончилось, извините, «произведение твоего собственного «я», закончилось; и ни аплодисментов, даже никто не свистнет, не заулюлюкает, и, даже, ни один…
«Ду-шеш»!
Ирония… конечно, всего лишь упражнение в громадном мире смешного. Иро-ния – игра ума, риторическая фигура, существующая только на гносеологическом уровне; она пародирует онтологическое явление, сама им никак не являясь… как, собственно, и пошлость, да и как всякая метафора)… головная боль – всего лишь ирония, потому что, чтό ещё, кроме фантазий и надежд (что равносильно, тожде-ственно, я бы сказал, головной боли), позволяет человеку жить? А вера в храм ис-тины - это ого!.. когда другого не остается, тогда другого не дано. Это смешно.

Теперь уже и Софи вместе с Профессором и Доктором, как уже сказано, за-мирают в естественно соответствующих сошедшей с небес благой вести позах.

Да, да, да! Размышлять, сравнивать, анализировать, приходить к выводам – это, все знают - игра ума, интеллектуальная игра.
И ещё есть много свойств, которые отличают человека от козы (я о козе пото-му, что помню одну удивительную козу; она оставляла брошенную ей хозяйкой морковку и подходила ко мне, чтоб поласкаться, когда я появлялся… поласкаться ей было приятнее или нужнее, чем грызть морковку), но, уверяю вас, все те (свой-ства), которые отличают меня от козы, все они, и это не надо доказывать, принад-лежат интеллекту.

- Интеллекту, интеллекту, - бывало поддакивал доктор Жабинский профессору Делаланду, играя с ним в кости, а бывало и не играя, потому что профессор мог в это время быть «застигнут», как было сказано выше, и оставался и играть, и под-дакивать один доктор.
- И пусть, - говорил доктор, пусть даже непонятно кому говорил доктор, если профессор был застигнут, - пусть собака показывает зубы, клыки, пусть неистово рычит и гребёт лапами землю - это не злоба, это агрессия, собака агрессивна, жи-вотное агрессивно… может есть (про собачек говорят: кушать) хочет (это общее с человеком свойство, профессор), может «весна у неё священная», девочку хочет (про собачек говорят: сучку; тоже есть здесь общее с человеком), может от трусо-сти (тоже общее) - но это не от злобы. Злой тот, кто задумывает и осуществляет зло (очень важный момент для понимания наших разговоров). Зло – категория этическая, а если хотите, эстетическая… зло - это построение ума, а построение, как вы понимете, может быть ещё и каким красивым. Собака не может приносить зло… не может создавать красоту. Хотя, есть собаки, которые неистовствуют… какие у них мотивации?
Ах, «Она ушла в себя, погребла свою злобу под плитой безмолвного стоициз-ма» ! И «погрести» собака не может, поэтому, не может быть злой.
«Злой, как собака», - нонсенс, риторический экзерсис, я бы сказал оксюморон. Злоба – это интеллектуальная игра, это способность запомнить, чтоб отомстить. Запомнить собака может, а отомстить – это не собачье, говорят, дело. «Злоба» происходит от «зло», а зло обязательно несёт в себе месть, и тут хоть дьявола приводи в пример, хоть египетского бога, хоть греческого, как говорил один (дру-гой), не наш профессор, хоть Деметру, хоть Мома насмешника, а хоть и обижен-ных и оскорблённых… но это у Ницше… Ницше, Ницше или у певца оскорблён-ных Достоевского, что в общем…
…ну да мы о своём.
Смех. И смех – интеллектуальное занятие. Все эти ужимки и сотрясения,  «…полезные для здоровья человека движения (колебания) ряда внутренних орга-нов тела»  (я бы сказал, и внешних), разрешают интеллектуальную игру. Предло-женная партнёру такая игра, такая интеллектуальная схема, полученная путём сравнений несравнимого, сопоставлений несопоставимого и размышлений над неразмышлимым, выстраивается в парадокс, который вызывает у человека, един-ственного, обладающего интелллектом в мире под луной существа, шок. Потом длится узнавание и приходит разрешение, снова же, «…полезными для здоровья человека движениями (колебаниями) ряда внутренних органов тела» (моё pardon за повторение, но хочу сказать, что иногда лучше повториться, чем если твою шутку не поймут), потому что не умирать же от того, что «кислая капуста всегда пахнет кислой капустой».
Человек, который и стал человеком после того, как научился смеяться и сме-яться над собой, проживая мучительную и, зачастую, несправедливую со стороны жизни  жизнь, всё больше теряет эту способоность, -

Хоть смеяться – так оно
Старикам уж и грешно.  -

и, таким образом, в нём всё меньше остаётся человека…

Есть, правда, и такие, которые за всю свою жизнь так ни разу и не засмеялись, только звуки издавали, чтоб не отличаться от других, которые смеялись. Агеласты называются, несмеяны этакие. Эти, думаю, просто не видели хорошо вывалявше-гося в грязи Ивана-дурака. Увидели бы, засмеялись бы... потому, что люди всё же.

Шутки, конечно же, тоже принадлежат к разряду комического, как и сатира, и пародия. И та, и другая, и третья всегда имеют намерение. Всегда им хочется ос-корбить, унизить или, ну, хотя бы, поучить. И как бы шутник ни прикидывался шутником – он всегда вступает на скользкую тропинку этакого фехтования, об-мена уколами, ударами с обшучиваемым, идёт, идёт, скользит - надо, чтоб и по-няли и посмеялись, и не очень-то поняли, но тоже посмеялись, не надо только по-скользнуться. Однажды (однажды ли?) один король так смеялся, так смеялся над шуткой шута, что через несколько дней шуту отрубили голову – поскользнулся шут.
Ведь что такое шутка, как не вечное выяснение отношений? Но тогда - вся жизнь – это выяснение отношений. И что же тогда - вся жизнь – шутка? Хороший силлогизм? Ну, да, да! Шутка – это часть жизни, часть, которая вечно хочет зла, а бывает, совершает и благо, извиняюсь… или… вечно хочет блага, а совершает зло, бывает творит зло, а говорит, что это шутка. Да, да! такое впечатление, что она сама по себе, а мы, как сказано, и вόлоса не можем сами белым или чёрным сделать, а шутим, отшучиваемся, якобы.
Жизнь человека – вот рассадник, оранжерея и поле шуток - здесь следует на-помнить, что всяческие изощрённые правила и установления на протяжении ряда столетий, эпох, запрещали говорить шутки и комиковать про бога, про великих людей, про людей представляющих  лицо своего времени (интересно и известно, что «лицо» это – это не одно и то же лицо для современников (Zeitgenossen, как сказали бы немцы, Herr Schlegel, например, или Herr Schlegel, его брат), и для не-современников, как какой-нибудь Herr Rose живущий через сотню-две лет später); осмеянием надругались, осмеянию подвергались только простые человеки – но жизнь человеческая  - это среда комического, нива, на которой уродливый бог Мом выращивает, холит и лелеет свои насмешечки, злословия и глупости, чтоб рассмешить главных богов и посмеяться вместе ними; и, поэтому, не сильным мира сего своими правилами регламентировать шутки шутов, шутов, и шутников. Из любых мелочей, любых нелепых водоворотов (не путать с водопадами), несу-разных прыжков и бесполезного отчаяния возникают комические ситуации и вся-кие смешные, над которыми можно пошутить, посмеяться, персонажи. Возникают парадоксальные ситуации, положения, несоответствия; то цель недостойна сред-ства, то средств нет, а в генералы метишь. Смешно!.. Тут-то шутник и пользует-ся… зловредный Мом! Или субьектное не дотягивает до субстанционального!.. О! это не так просто! Надо в словарь лезть. И лезьте! Что же вы без словаря пришли? И все эти комические экзерсисы, шутки, вызывают «…полезные для здоровья че-ловека движения (колебания) ряда внутренних органов тела», - моё, ещё раз, par-don за ещё раз повторение, но хочу ещё раз сказать, что иногда лучше повторить-ся, чем если твою шутку не поймут или примут не за шутку - хотя, если хотите, вот от нашего юмориста (хорошо хоть, не бандуриста или флейтиста), как уже обозвала его подруга и любимая наша Софи: «…они залились таким неудержи-мым хохотом, что чуть было не отдали богу душу, - точь-в-точь, как Красс при виде осла, глотавшего репейники, или Филемон, при виде осла, пожиравшего фи-ги… так что в конце концов на глазах у всех выступили слёзы, ибо от сильного сотрясения мозговое вещество отжало слёзную жидкость, и она притекла к глаз-ным нервам» . 

Наш автор, которого мы где-то там, в начале шутки про шутку, оставили, пом-ните ещё? (это маленькая трансрипция) пошутил как-то, пошутил по поводу сильных… по поводу тех, кто сильнее, пошутил над теми, кто сильнее; «Никогда и ничего не просите… у тех, кто сильнее…» - вспомнили?.. пошутил, нарёк их «светом», а остальных тьмой, лучше было бы теменью. Хорошая шутка, мне нра-вится; «свету» не понравилась, хотя пришлось вместе со всеми (как же? публика, все смеялись), пришлось смеяться, звуки издавать («однажды один король так смеялся над шуткой…» - это тоже уже было, но от повторения ничего не убудет), шутка не понравилась и пришлось автору «шутить» до конца своих дней, ждать, я бы сказал, когда придёт ночь, час, миг прощения, но такой не пришёл, такая не пришла (в романе, разве что только). Да и есть ли такая? Есть «ночь, когда сво-дятся счёты», а это совсем не то, что ночь прощения. И здесь некоторых прости-ли, свели, я бы сказал, с ними счёты… Фриде платок перестали подавать, фиоле-тового рыцаря, как раз того, который пошутил, простили, ещё кого-то, по мело-чам - из борова назад в человека, прокуратора простили и Мастера… отправили в Джиннистан, простите, в Атлантиду, где его ждали… нет, не отвратительные жёлтые цветы, а розы, роза в золотом горшке.  Фантазёр наш автор - шутник! Он и сам свёл с некоторыми счёты, например, с Мишей Берлиозом (как надо было навредить, чтоб, почти в первых же строках романа, зарезать трамваем), со Стё-пой Лиходеевым (спрашивается, где ему перешёл дорогу какой-то директор како-го-то варьете?), с Никанором Ивановичем, с Варенухой, с буфетчиком (попались под руку и получили), с наушниками и шпионами, помните?.. (кстати, если не помните, так перечитайте известное всем произведение о борьбе добра со злом) с соглядатаями, в лице, как он сам его назвал, милейшего барона Майгеля. Почему Майгеля?.. Почему? да что там говорить – и Мандель, и Майзель, и Штейгер… всех найдут, всех отыщут, нанижут черепа и черепки трудолюбивые текстологи и комментаторы, как нанизывает черепа какой-нибудь дикий (и не дикий) любитель человечины; на нитку нанижут и покажут нам у себя на грудях (этакие бусы) все-му миру, искусснейшее монисто, колье, ожерелье, сотканное из жизней, из жизни, превращённой воображением автора в смешную борьбу тьмы и света, света и тьмы, добра и зла, зла и добра, что всё, всё всё равно… не всё равно только то, что сам шутник долго и дорого (мучительно) потом расплачивается за свою шутку и всё надеется, пребывает в надежде, что оплатит и закроет когда-нибудь наконец свой этот счёт… надеется, пребывает в надежде… и тут бы, эх! как разлиться бы мыслью по древу о надежде… нет!

Нет, пока не надо, надо хоть с шутками разделаться, потому что не все же шут-ки такие печальные. Ага! Ну, эта – вот такая шутка, зубастая - попортила жизнь… шуту, но есть же, как сказано, и другие… о! сколько их, шуток:
балаганная,