защититься от его слов или что-то ему сказать, но руки, затряслись, задрожали, а на застывшем, мертвом лице судорожно задергались не-послушные черные губы и вместо слов изо рта стали выходить лишь какие-то невнятные хрипы и стоны. Но потом голос внезапно прорезался и все в комнате услышали ее прерывистый, напряженно-звенящий, наполненный такой чудовищной болью, шепот, что всем в комнате стало не по себе:
-- Будь...ты...проклят...
Завьял резко вскочил, подошел к Любаше,, обнял ее за плечи, наклонил к ней голову и, что-то шепча, бережно повел к выходу. Бубен поднялся, шагнул к Андрею, взял его обеими руками за грудки, подтянул к себе и жестким, свистящим от напряжения голосом не произнес даже, а прошипел:
-- Ты, сволочь поганая! Ты что натворил здесь, а, скотина безмозглая?! Ты понимаешь или нет?!
Андрей попытался вырваться из цепких рук Бубна и сухим, срывающимся фальце-том прокричал:
-- Да пошел ты...
Бубен резко дернул Андрея на себя и ударил его в лицо верхней частью своей головы. Андрей вскрикнул и рухнул на пол. Кровь хлынула из разбитого носа и рта. Бубен смачно, грязно выругался, подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку водки, снял пробку и, запрокинув назад голову, поднес горлышко ко рту. Не отрываясь, жадными крупными глотками выпил чуть ли не половину.
Дверь отворилась. Вошел Завьял. Бубен протянул ему бутылку. Завьял также запрокинул голову назад и быстро допил все остальное. Потом поставил бутылку на стол, выругался матом и спросил:
-- Чего делать-то будем? Жалко девчонку. Ведь любит она его, этого "придурка"...
-- Сегодня уж вряд ли что, - сказал Бубен, - У нее наверняка сейчас истерика. Давай завтра...Если еще не поздно. Но сдается мне, что уже все... поздно. Ты видел ее лицо? Жуть просто! Господи, и угораздило ж ее этого "мудака" полюбить!
Андрей осознал содеянное только на следующий день. Единственное вразумительное, что он смог сделать в такой ситуации - это напиться. И он напился. Пил неделю. Пил и молчал. Ни единого слова из него нельзя было вытянуть. Пил молча, потом ложился на кровать, закуривал. Лежал, молчал и курил. Курил беспрерывно, одну сигарету за другой. Пил и курил, пил и курил Не закусывал и не ел ничего.
Ребята на другой день пошли к Любаше. Но они опоздали. Ее в комнате уже не было. Она уехала. Сбежала. Взяла академический отпуск и уехала. Документы оформила за один день. Торопилась уехать. Куда? Никто не знал. Никому она ничего не сказала. Недели через три Андрей не выдержал и съездил н к ее родителям в Павловский Посад. Благо, что недалеко - всего два часа на электричке Но там ничего о Любаше не знали со времен ее еще первоначального отъезда из дома. Во всяком случае, так Андрею было сказано. И Андрей вернулся к себе ни с чем совершенно подавленный. И снова напился. А, напившись, опять замкнулся, ушел в себя. И опять пил целую неделю. И опять целую неделю молчал. В институт не ходил. Ему стало абсолютно все равно. На все. Собственная жизнь его перестала интересовать. Собственной жизни у него теперь не было. Без Любаши ее не стало. Она исчезла вместе с ней.
Вот только сейчас он со всей очевидностью понял, что Любаша для него в действительности значила и чем она для него была. Оказывается - всем. Всем тем, что и определяет ценность самой этой жизни. Без Любаши смыл жизни исчез и даже само его собственное существование в этой жизни теперь ничего для Андрея уже не значило. Получалось, что он не только Любашу потерял. Он потерял себя Потерял навсегда. Навеки.
Оставалась лишь слабенькая надежда на то, что через год, после окончания академического отпуска, она вернется в институт. И тогда...Что тогда? Он не знал. Но тогда по-являлось что-то малопонятное, зыбко-туманное и неопределенное, что могло помочь родиться надежде. Надежде на что? Он не знал. Но хотя бы на встречу. О большем он даже боялся мечтать, не то, чтобы думать. Однако через год Любаша в институт не вернулась. Андрей поинтересовался в деканате и узнал, что Любаша летом забрала документы из института. И все, след ее потерялся Теперь уж действительно навсегда.
И остались в памяти сердца Андрея только ее громадные, разом потемневшие и ничего не понимающие глаза, с испугом глядящие на него в те последние минуты, когда они еще были вместе и еще рядом, и наполненные такой страшной болью и таким непередаваемым ужасом, что еще долгие годы ему становилось не по себе и жить становилось так невыносимо, так тошно, что порой хотелось даже руки на себя наложить, чтобы избавиться наконец от этой тяжелейшего для него бремени воспоминаний. И те ее слова, произнесенные безжизненными губами, от оглушительно страшного смысла которых у него до сих еще продолжало гудеть в голове и начинала бить нервная дрожь и которые, казалось, проникли до самых сокровенных глубин его души и сердца. Слова, жгущие его нестерпимым жаром кричащей совести, и не произнесенные даже ее совершенно "нешевеляшимися" тогда губами, а словно бы выдавившиеся из ее разрывающегося на кровавые куски сердца и звенящие в ушах Андрея все эти годы жизни без нее:
-- Будь...ты проклят.. Будь... ты...проклят...
И он действительно оказался проклятым, меченым черной печатью. Потому что за-таилась с тех памятных для него времен в глубине его синих глаз некая, тщательно скрываемая, но никогда не проходящая печаль, словно он собирался вот-вот заплакать, но не заплакал, сдержался. А желание заплакать осталось. Но уже в глубине его глаз. И глаза теперь у него плачущие, плачущие постоянно, всегда. Даже когда он смеется или просто улыбается, когда молчит или разговаривает.
И когда через много, много лет он услышит по радио песню Ирины Отиевой "Заклятие" на слова бенгальского поэта Назрула Ислама в изумительном переводе Михаила Курганова, но поймет, что эта песня про него. Про него и про Любашу. И спокойно дослушать до конца он эту песню не сможет - слезы навернуться у него на глазах. У него, никогда в жизни не плакавшего.
Я уйду от тебя, я скажу на прощание: "Прости".
Я уйду, но покоя тебе никогда не найти.
Я уйду без упрёков и слёз, молчаливо одна.
Я уйду, ибо выпито сердце до самого дна.
Ты меня позовёшь - ни единого звука в ответ.
Ни обнять, ни коснуться ладонью, ни глянуть во след.
И глаза ты закроешь и станешь молить в тишине,
Чтобы я возвратилась, вернулась хотя бы во сне,
И, не видя дороги, ты кинешься в горестный путь
Вслед за мной, без надежды меня отыскать и вернуть.
Будет осень. Под вечер друзья соберутся твои.
Будет кто-то, наверно, тебе говорить о любви.
Одинокое сердце своё не отдашь ни кому.
Ибо я в это время незримо тебя обниму.
Бесполезно тебя новизной соблазнять и манить -
Даже если захочешь, не в силах ты мне изменить.
Будет горькая память, как сторож, стоять у дверей,
И "раскаянье" камнем повиснет на шее твоей.
И глаза ты закроешь и воздух обнимешь ночной,
И тогда ты поймёшь, что навеки расстался со мной.
И весна прилетит, обновит и разбудит весь мир.
Зацветут маргаритки, раскроется белый жасмин.
Ароматом хмельным и густым переполнятся сны,
Только горечь разлуки отравит напиток весны.
Остановишься ты на пороге апрельского дня
Ни покоя, ни воли, ни радости нет без меня
Я исчезла, растаяла ночью как след на песке.
А тебе завещала всегда оставаться в тоске
В одиночестве биться, дрожа, как ночная трава...
Вот заклятье моё!
Вот заклятье моё!
Вот заклятье моё!
И да сбудутся эти слова!
И как ему хотелось, чтобы это "их заклятие" никогда бы не сбылось. И это, пожалуй, было единственное, что держало его в жизни.
***
Однако, институт он не бросил. Ребята его, можно сказать, вытащили, спасли. И он весь ушел в учебу. От себя, от жизни. Закончил с красным дипломом. Мог бы спокойно остаться в Москве, но распределился в Восточную Якутию. Подальше от всех. После Любаши постоянных женщин у него не было. Только временные подружки. Только временные, непродолжительные и ничего не значащие связи. В Якутии работал в самых отдаленных районах, на самых опасных и трудных маршрутах. Быстро выдвинулся, стал начальнником геологоразведочной партии, "наполучал" множество правительственных наград, заимел даже "лаурятство". Несколько раз ему предлагали переводы на работу в Европейскую часть Союза, причем, на руководящие должности. Но он отказывался. В Россию, как говорили сибиряки, его не тянуло.
Женился он поздно, уже далеко за тридцать. Женился на молодой "геологине", младше его на целых 15-ть, муж которой погиб в экспедиции и которая осталась одна с двумя молодыми ребятишками, мальчиками-двойняшками. Жили дружно, без скандалов. Андрей оказался хорошим семьянином, с детьми быстро нашел общий язык, они звали его папой. Жена его боготворила.
Развал Союза он застал в должности Главного Геолога Якутской ССР. Жил он с семьей в Якутске на крутом, обрывистом берегу Лены, в старинном, еще купеческой постройки, двухэтажном доме, в отличной четырех комнатной квартире на втором этаже. Уезжать из Сибири не собирался. Но раз в три года он выезжал с семьей в отпуск на целых полгода по путевкам куда-нибудь на юг Союза. На Кавказ, в Крым или в Молдавию. До-рога, туда и обратно, а так же курортные путевки ему с семьей, как заслуженному работнику крайнего Севера, предоставлялись в те времена бесплатно.
В 90-е годы в Якутии, как грибы, стали появляться различные фирмы по реализации "горнодобыващей" продукции края, в основном, золота, алмазов, редкоземельных и радиоактивных элементов. В одной из них, под название "Якуталмаз" попал и Андрей. Фирма быстро росла, развивалась, активно захватывая рынки сбыта своей продукции. А ее продукцией было все, что можно было вывезти из этого богатейшего района страны и с выгодой потом продать. Причем, продать кому угодно, лишь бы деньги заплатил. В Москве и в Питере появились шикарные офисы и представительства этой фирмы. Часть сотрудников высшего и среднего управленческого звена фирмы перебрались в столицы. Фирма купила им квартиры.
Андрей оказался в числе таких работников. Квартиру ему приобрели в Филях, в одном из домов сталинской постройки. Миллионером Андрей не стал, но материально считал себя вполне обеспеченным, т. е., типичным представителем нынешнего среднего класса России.
Своих детей у него не было. Заводить не стал, чтобы никогда у него не возникало даже повода для разделения членов уже сложившейся семьи на своих и чужих. Хотя жена настаивала и не раз. Он усыновил обеих детей жены. Оба они закончили ВУЗы и работа-ли в их фирме. Жили они спокойной, уравновешенной, вполне устоявшейся и достойной, но несколько скучноватой жизнью. Почти святой. ( Ведь святость – скучнейшая на свете вещь!), библейской жизнью. Вспомните: "Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под луной". Ни-и-че-е-го-о. Понимаете? Даже неинтересно как-то становится.. Ничего нового, ничего памятного, ничего яркого, запоминающегося. Ничего. До этой новой встречи с Любашей. Через столько, столько прошедших, а, может и потерянных -лет...
* * *
Домой Андрей Миронович приехал в подавленном настроении. Жена встревоже-но
