колени поперёк кресла, перекинув оголённые ноги с задравшимся халатиком через мягкий подлокотник и ухватившись мягкой и жаркой рукой за его напрягшуюся шею. Такой близости от неё он никак не ожидал и, опешив, замер в скованности, не зная, что делать и как избавиться от нахалюги, чтобы не обидеть дитятю.
- У меня есть, за что, - похвасталась пышка и ещё раз разрешила, - попробуй, - чуть шевельнула тяжёлым гладким бедром, - не завизжу, - и заёрзала задом, возбуждая и без того напрягшийся настороженный член.
- Слазь, - взмолился Виктор, еле сдерживая себя, чтобы не ухватить мягкое податливое тело, не сжать, не бросить на кровать, смяв и… только мысленно вопил, куроча в ярости губы: «Почему пришла не Маша, а дочь? Зачем судьба подсовывает нам всегда пакостные делишки с аморальным душком, словно испытывая на душевную прочность? Оттого-то мы, когда наталкиваемся на что-либо стоящее, сомневаемся, не верим в удачу, медлим, теряя время и настрой, и в результате не делаем ничего, оправдываясь волей судьбы». – Слазь, говорю! – вспылил нешуточно и грубо столкнул липучую непослушную тушу, встав с кресла. – Ты уже не ребёнок, чтобы сидеть на коленях у взрослых, но ещё и не девица для мужских ласк, а всего лишь… бакфиш, - почему-то обозвал подростком по-немецки, вспомнив, наверное, по аналогии немецких киндеров, сдобренных жирными сосисками. Повзрослевшее не по времени дитятко, намеренно вертя задом, прошла к кровати, грузно уселась на неё, заставив жалобно заскрипеть, оперлась спиной о стену и подвернула под себя по-йоговски ноги, нимало не стесняясь мужских жадных глаз, нехотя уставившихся на оголённые бёдра и не прикрытый коротеньким халатиком тёмный пушок между ними. Похоже, под халатиком ничего не было, и испорченный бакфиш заранее подготовился к обряду перехода в женщины, а Виктору уготована роль обрядового жреца.
- Какой-то ты… ещё молодой, а уже холодный, бесчувственный, - пожаловалась капризно. – У тебя что, никогда не было бабы? Никогда никакую не любил?
Виктор отошёл к окну, пожал плечами.
- Почему же не любил? – сразу же вспомнилась бестолковая любовь с розами, он даже возмутился, снимая напряжение. – Только зачем тебе об этом знать?
В глазах переростка заиграла, искрясь, хитринка. Чувствовалось, что она, на беду себе, рано повзрослела и уже не подросток, что ей не терпится повзрослеть ещё больше и стать, наконец, по-настоящему самостоятельной и самодостаточной. В ней уже много угадывалось женской сметливости, нахрапистости, практичности, подкреплённых естественной природной хитростью.
- Как зачем? Я же расту, - и сладко потянулась, закинув руки за голову и выпятив соблазнительные груди. – Хочется поскорее стать настоящей женщиной. – Обмякла и сообщила, нисколько не стесняясь и даже завидуя: - У нас многие девки уже опробовали. Говорят, ничего особенного. – Вздохнула глубоко. – А всё равно хочется. Тебе как секс? Говорят, он на пользу.
- Я не сексопатолог, - заюлил всезнайка-дилетант, уклоняясь от прямого ответа, - да и рановато тебе думать об этом. – Знай только, что с ранним сексом, - свалил на психологическое нравоучение, - пропадает чувство настоящей любви… да и сама любовь кончается. Подружки тебе правильно говорят: ничего особенного и не так приятно, как кажется.
Аня посмотрела на него задумчиво, соображая о чём-то своём.
- Слушай, а может у нас будет по-другому? Не хочешь попробовать? Не бойся, у меня есть таблетки, подружка дала. Хочешь? – настаивала упорно. Ему очень хотелось…отшлёпать испорченное дитятко по толстому заду. И возможно, решился бы на исправительную экзекуцию, но помешал звонок её мобильника.
- Да! – откликнулась с досадой, зло. – Иду уже! – ещё послушала, корча всем лицом презрительные гримасы. – Сказала, что иду! – пообещала погромче, не двигаясь с места. Выключила мобильник и с негодованием отбросила к подушке, лишив его удобного местечка в кармашке халатика. – Мать, - пояснила Виктору, от кого звонок. – Требует, чтобы возвращалась, пока совсем не стемнело. Думает, что я всё ещё маленькая, - засмеялась коротким нервным смешком. – Маленькая, да удаленькая! Всё поучает, чтобы не поддавалась дурному влиянию дурных подружек, не потеряла бы девичество и не загадила бы душу, - хмыкнула саркастически. – А что это такое – душа, объяснить не может. Где она в нас, как её услышать и понять? Ты знаешь? – Виктор неопределённо пожал плечами, не имея никакого желания вступать в разговоры на серьёзную взрослую тему с гипертрофированной девицей, на тему, в которой и сам не был силён. – Что она? Где? Здесь? – расстегнула верхние пуговочки халата и, распахнув, почти обнажила не юношеские уже пухляки.
- Никто не знает, - пробормотал он вяло, оторвавшись от подоконника и зашагав по комнатушке туда-сюда, успокаивая свою душу. – Умные люди толкуют, что это внутренняя энергетика нашего тела, - забубнил лекционно, - а её можно уловить и измерить специальным прибором.
- А твоим можно? – заржала вредная ехидина, зациклившаяся только на одном.
- Аня! – прикрикнул он в бессилии.
- Да ладно, не булькай впустую, - тоже повысила голос на равных, - не кипятись, как чайник без воды: пару много – толку мало. Я уже и сама до всего дотумкалась и про тебя, и про себя без всяких твоих «аней», - и негромко, по-детски обиженно, всхлипнула, выкатив из глаз две прозрачные горошины. – Просто я тебе не нравлюсь, вот и всё! – зло блеснула повлажневшими глазами и добавила гневно: - Тебе мать нравится! Да! Да! – в презрении сузила ненавидящий взгляд помутневших серых глаз. – Я видела, как ты исподтишка на неё зырил, то бледнея, то краснея. – Она мстила ему чисто по-женски за то, что была отвергнута. – О тебе сейчас спрашивала. Ревнует! – чуть не закричала, ревнуя сама. – А ещё туда же – про душу твердит, про чистоплотность помыслов, про женскую гордость. Чья бы корова мычала, а её бы молчала! – совсем распоясалась насмерть обиженная дочь. Брызнула неудержимыми слезами, прокричала громко и зло: - А ты слабак! – и опрометью выскочила за дверь.
Он долго ещё мерил шагами убогую комнатушку, заново переживая гнусное чувство от гадкого инцидента, вспоминая, не сделал ли какого опрометчивого промаха, который может отразиться на встрече с Марьей Даниловной. И всё больше убеждался, что сделал, что надо было сразу по-взрослому, не затягивая распрю с испорченным ребёнком, выставить негодницу за дверь, но удержало то, что она дочь Маши, и очень не хотелось нарваться на конфликт, закрывший бы доступ в их семью. Однако всё равно так и вышло. Утешало только то, что благоразумно не остался в их доме и удержался от кобелиной похоти. А если бы поддался природному инстинкту и не удержался, то о Маше вообще можно было бы забыть: мать никогда бы не простила испоганенной дочери, как ни оправдывайся, что не она, а он – жертва. Вроде бы ничего опрометчивого не совершил, а всё равно на душе тревожно. У женщин как? С обиды наклепает такого, чего и в помине не было, и не отмоешься. И мамаша поверит больше лживой дочери, чем пострадавшему правдивому мужику. Так что же делать? Сам себя запугивал. Что предпринять, чтобы избежать любых неприятностей и сохранить доступ к Маше? Не умел он, как ни старался, загадывать наперёд – всё потом всё равно получалось наперекосяк, лучше положиться на судьбу – она уж точно всё выправит, и не надо гадать, куда двигать – налево или направо. Одно только понятно: надо как можно скорее кончать затею с юбилейной речью, взять интервью у Маши, выяснить, как она к нему, хватать крепче – и обоим давай бог ноги куда подальше, где их оставят в покое. Он примется… вот за что примется, пока неясно. И ей, всю жизнь закатывающей банки с овощами, тоже нелегко будет определиться в суете жизни. Осилим ли? Как, однако, всё сложно и запутано в грешном мире, и где уж тут ужиться, ужавшись, одному без соседних толчков. Так и не придумав никакого утешительного дальнего плана, обрадовался, когда к нему неожиданно пришкандыбала, шаркая безразмерными галошами, Авдотья.
- Живой? – спросила участливо, пристально вглядываясь в приличного, судя по внешнему виду, квартиранта с протекцией от приличных соседей. – Не ухайдакала она тебя? Чтой-то, гляжу, вывеска у тебя смурная, - и поинтересовалась по-женски, по-бабьи: - Чем кормила-то для поднятия силы?
Ухайдаканный постоялец развёл руки.
- Да вот, не успел я ещё сбегать в магазин, - повинился. – Да и не хочется.
Последнее замечание заботливая бабуля проигнорировала.
- Набегаешься ещё с такими гостями. Пойдём-ка пока ко мне, накормлю, чем бог послал.
Виктор слегка замялся, не решаясь и отказаться, чтобы не вызвать с самого начала неприятия со стороны хозяйки, и согласиться, чтобы накормили невесть чем от бога.
- Да как-то неудобно, - заерепенился неопределённо. Неопределённость, как он заметил в последнее время, и в разговорах, и в поведении стала его второй натурой. – Давайте, я лучше, чтобы вас не обременять, схожу в какую-нибудь харчевню поблизости.
Авдотья посмотрела на него строго, по-матерински.
- Не выдумывай! Отравят ещё, и вошкайся с тобой. Туда по позднему времени ходят не поесть, а налакаться. Имей в виду: пьяного не пущу – сожгёшь хату, - и пошла к себе в полной уверенности, что он пойдёт следом. – Не упрямься, не маленький, - бросила напоследок. – Пришлось дылде подчиниться.
В большой кухне, посерёдке которой высилась большая русская печь в кафельных изразцах, усадила гостя у окна за стол, швыдко наметала на него горячую разваристую картошку в чугунке, пупырчатые солёные огурчики в миске, прикрытые укропными зонтиками, грибочки в соседстве с лучком, яичницу прямо в сковороде, мороженое сало ломтиками с коричневыми прожилками, всё будто специально заранее приготовленное, запотевший керамический кувшин холодного молока, уже покрывшегося тонкой плёнкой сливок, ржаной хлеб крупными ломтями, явно собственной выпечки, и сама присела напротив.
- Давай, рубай, не стесняйся, и я с тобой поклюю малость за компанию. Мне много не надо, а тебе – надо, вишь, как лицом спал. – Подперла ладонью свою дряблую щеку, затуманила тусклые, когда-то бывшие, очевидно, лазоревыми, глаза. – Вот ведь как случилось неладно, - пожаловалась по-старушечьи, обрадовавшись новому слушателю, - Демьян мой уж так старался, так горбатился, изнуряя себя и экономя на всём, чтобы построить эту хату, а построил и не пожил – бог позвал безгрешную душу к отчёту, чтой-то у них баланец не сошёлся. Вот и остались хоромы и я в них без хозяина. – Она, однако, не стала разъяснять, каким-таким макаром безгрешный Демьян отгрохал хоромы на скудную, в общем-то, клерковскую зарплату, и как тяжко будет успешному строителю давать отчёт там, где ложь высвечивается прежде, чем её произнесёшь. Виктор, слушая, подумал, что вот праведный Демьян ишачил, изматывая тело и душу, не жалея ни своих, ни чужих денег, и всего лишь для того, чтобы оставить жене и родственникам, не попользовавшись самому. Стоит ли овчинка выделки? Какая-такая ненасытная жажда обогащения обуревает нас на пути к непременному забытью? И каждый оправдывает себя и её тем, что старается для детей и родственников, не желая сознаваться, что и для себя – тоже, причём в первую очередь, а родственники – всё равно, что загребная лопата у
