к ним лохматые пегие брови.
- Ради гостя можно было бы и сообразить.
- Что ж ты не сообразил? – тут же получил встречный втык, а Виктор удовлетворённо подумал, что старый бугай, вероятно, неравнодушен к аквавите, часто молится Бахусу, и у них с женой возникают по этому поводу непримиримые противоречия.
- И на столе небогато, - забрюзжал приверженец Бахуса, обманутый в своих ожиданиях, оглядывая стол, на котором тесно разместились миски с простой и полезной русской едой. Тут и рассыпчатая варёная картошка, и хрустящая квашеная капуста с красной морковкой и дольками краснокожих яблок, и солёные огурчики-малявки в пупырях, остро пахнущие укропом, и нарезанное тонкими ломтиками замороженное сало с прожилками коричневого мяса, и само мясо большими кусками, отваренное с лавровым листом и чесноком, и аппетитные солёные грибы - что ещё надо? Разве этого мало?
И хозяйке думалось, что вполне достаточно.
- На ночь наедаться, да ещё после бани, вредно, - назидательно и сухо произнесла известную сентенцию приверженцев бога ЗОЖ.
Полезная сентенция, однако, не убедила главу, и он в отместку за трезвую голову попытался ещё уязвить строптивую половину с другого бока.
- Можно было б хотя бы что-нибудь испечь.
- Не было времени, - отрезала кормилица, впрочем, не повышая и не строжа голоса.
- Всё книжки? – снова уколол неуступчивый обиженный муж.
- Они гораздо полезнее алкоголя, - в ответ изрекла ещё одну сентенцию трезвенница, не прерывая ужина и не заводясь. – Не всё же ублажать плоть, надо не забывать и про душу, - и пытливо взглянула на закусившего удила мужа, - если, конечно, она окончательно не задубела.
Виктор был полностью с ней согласен, уразумев с удовлетворением, что не всё в датском королевстве гладко. Дальше ели, не притронувшись к вину, в полном молчании, и даже егозливая Анна не посмела высунуть шершавый язык, чтобы не разрушить неустойчивого напряжения.
- Пойдёте на скачки? – ехидно осведомился бугор, когда стали выбираться из-за стола, попытавшись оставить последнее слово за собой. – На этот самый хвитнес?
- Обязательно, - засмеявшись, подтвердила Марья Даниловна, собирая грязную посуду в раковину.
А он ещё попытался как-то показать свою семейную власть. «Упорный, однако, дядя», - подумалось Виктору, радовавшемуся неуступчивости любимой женщины.
- А вырядилась-то зачем в чистое?
Она была в белом облегающем платье, знаменующем девичью чистоту и невинность, со светло-жёлтой каймой по подолу и рукавам, определяющей экспансивный характер и несдержанность в проявлении чувств. И то, и другое как-то не вязалось в представлении Виктора, более внимательно оглядывающего полюбившуюся женщину. Зато платье и каймы прекрасно сочетались, и она это знала, с её смуглостью и чёрными с блеском волосами, собранными на спине в сноп, перевязанный какой-то серебристой ниточкой с блестящими шариками на толкуновский манер. Исподтишка разглядывая, всё больше поражался, до чего у неё красивая матовая гладкая кожа молодой девушки с чуть видимым румянцем на впалых в меру щеках. Особенно хороши пречёрные дугообразные брови вразлёт и, конечно же, чётко очерченные, мало целованные губы большого чувственного рта. И ни одной сединки! Поразительно! И вся она прекрасна, но не красотой девушки, а строгой, и в то же время нежной красотой не тронутой временем мадонны, прекрасна телом и лицом, замедленными грациозными движениями. И было ясно, что владелица всего этого богатства знает себе цену, и всегда себе на уме, в каждом движении.
- Опять побежишь на скачки? Для этого время есть? – всё же попытался вдрызг разобиженный Роман Григорьевич показать, кто главный в доме. – На этот самый хвитнес? Разоделась!
- Так ведь гость! – объяснила Марья Даниловна своё преображение.
- Так ради гостя можно бы и… - снова вернулся к своему главный без власти.
- Роман, ну что ты, ей богу, заладил как младенец: дай да дай! – незлобиво попеняла женщина, чувствующая свою правоту. – А на фитнес пойдём обязательно. Так, Аня?
Та нервно передёрнула полными округлыми плечами, искоса и виновато взглянула на насупившегося отца, жалея его, и коротко подтвердила:
- Так.
Лёжа уже в постели, Виктор, под впечатлением увиденного и услышанного, не удержался и ещё похвалил:
- Да, мать у тебя женщина с характером, волевая, настоящая степная казачка – такую не то, что запрячь, и взнуздать невозможно. Лягнёт – и с копыток! Красота и силища, надёжная опора мужу. У вас, похоже, матриархат?
Почти заснувший Семён глухо пробормотал, поправляя:
- Не матриархат, но слово её не последнее, - пошевелился, укладываясь поудобнее, и вдруг голосом, очищенным от сна, рассказал, растревоженный приятными похвалами любимой матери: - Она у меня из сирот детдома-интерната, родителей не помнит и не знает. После школы отучилась в местном педучилище, и направили её учителем младших классов в поселковую школу, что была ещё тогда на окраине, за чертой станицы, которая уже потом разрослась и стала городом, хотя ничего в ней городского не было. А тем более в посёлке и в поселковой школе, размещённой в бараке-общежитии, оставленном строителями овощезавода. Ютилась у старушенции, сникшей ещё во время войны, в рассыпающейся довоенной мазанке. Холодно, грязно, неуютно. А в школе, что делать с детьми, уже покуривающими и матерящимися по-взрослому, вечно голодными и вечно злыми, не знала – не мать, не сестра, не тётушка, не воспитательница, сама почти ребёнок. Поплакала, поплакала и, стиснув зубы и набравшись нахальства, которому выучили в детдоме, пошла в райком. «Не могу», - объясняет молодым чинушам, удобно отгородившимся комсомольским барьером, - «учить тому, чего ещё и сама не разумею. Отпустите за ради бога», - молит безбожников, - «сошлите хоть куда, хоть на какой-нибудь завод, хоть на фабрику, чтобы можно было поднабраться жизненного опыта, тогда и назначайте в учителя». Была она, по её словам, тогда вся измотанная, чёрная и худющая, куда там нынешним приверженцам диеты и похудения. Может, потому и вызвала у закоснелых бюрократов непривычное для них сочувствие, противоречащее уставу. А она, разозлившись, шпарит по-чёрному: «У нас», - кричит, - «у педагогов», - объясняет узколобым, прилизанным и в галстуках, уже проявляя характер, - «должно быть как у врачей: закончил учёбу и иди на год-два на стажировку, чтобы понять, туда ли ты выгреб. Я, к примеру», - рубит смело, - «не туда». – Семён опять заелозил на постели, потыкал подушку кулаками, взбивая повыше. – В общем, то ли пожалели её, то ли поняли зачумлёнными бестолковками, что учитель из неё и на самом деле никудышний, то ли обалдели от напора, а только дали направление на овощезавод с непременным условием втемяшивать тамошним бабам еженедельную политинформацию. С тех пор и трудится там, доросши до мастера. – Семён в волнении и переживании за мать уже сидел, подоткнув подушку за спину. – Там же они и с отцом встретились. Он был начальником цеха, и до сих пор тем же, на большее не хватило образования. В подчинении у него была толпа девчат и баб, а он приглядел её, выделил из всех и предложил всё, включая сердце. Он старше, первая жена умерла от воспаления грудницы, не родив никого, и долго жил бобылём, храня память о ней, да споткнулся на матери. – Семён опять лёг, вдумчиво вглядываясь в темноте открытыми глазами в прошлое родителей и заново переосмысливая то, что знал и слышал от них. – Она не отказала, не упрямилась притворно – мужики тогда в городке были на пересчёт, да и надоело ей маяться в одиночку без всяких перспектив на светлое будущее. И льстило, наверное, что какой-никакой, а начальник, на завидки заводским товаркам. Говорит, что не это главное, понравился не только чином, но и хозяйственной обстоятельностью, надёжностью, мужской силой в сочетании с добрым нравом. – Семён громко и сладко зевнул, притомившись. – Знаю, что никаких особых ухаживаний у них не было. Она по-простецки пришла в его пустую хату, в которой мы сейчас, навела порядок и стала верной опорой во всём. – Сёма ещё зевнул. – Со временем, наверное, пришла и любовь, иначе чего бы мы с Анкой родились? – рассмеялся. – В народе ходят байки, что любовь живёт семилетними циклами – то есть, то иссякла. Мы с Анкой не иначе как попали на самый первый, и больше никто не рождался. Но жили дружно, уважая друг друга и помогая друг другу во всём. Растили нас да вкалывали за милую душу и на заводе бок о бок, и дома так же, в саду да в огороде. Сколько себя помню, никогда не видел и не слышал, чтобы они ссорились, не уступая друг другу. Так, иногда, поцапаются слегка, да и то без всякой причины. Мать беспокоится, что отец всё чаще стал по-стариковски прикладываться с приятелями к бутылке, вот и старается помалу отвадить от вредной привычки. А сама она, наверно, устав от обыденной жизни, увлеклась чтением, приобрела электронную книгу, порой подолгу шарится в интернете и, вспомнив, очевидно, что ещё не старуха, старается вести здоровый образ жизни, ходит с Аней на фитнес. В общем, старается вести не только здоровый, но и активный образ жизни. – Семён зевнул аж со скрежетом челюстей. – Вот так и живём, хлеб жуём и каждому новому дню рады. Гуд найт! – повернулся к стене и больше ни словечка.
А Виктору опять не спалось, опять одолевали тоскливые мысли о собственном подвешенном состоянии, теперь ещё утяжелённые неизвестно зачем так внезапно свалившейся, словно снежная глыба с крыши, запоздалой любовью. Любовь ли это? Он не верил в любовь с первого взгляда, считая такую всего лишь обманчивой влюблённостью, свойственной самцам с неудовлетворённой похотью. Но он-то уже не мальчик! Любовь приходит как весна, но тихо, обволакивает медленно и безудержно и уходит так же тихо, как растаявший снежок, порой и не поймёшь, есть ли она ещё или уже нет. А он всего-то один день здесь. Хочется облапить, прижать, расцеловать, очень хочется. Но настоящая любовь совмещается с целомудрием. После плотской близости она как у животных угасает. Так что ему-то хочется? Марья Даниловна, похоже, не из тех женщин, которые удовлетворятся коротким романчиком для здорового образа жизни, и потребует не миллион, а всего, со всеми потрохами и надолго. Надо ли ему? Он уже сомневался, что надо. И вообще, примет ли она его концепцию быть рядом и одновременно – посторонь? Вряд ли. По виду и поведению, по тому, что он услышал от сына, она существо сугубо приземлённое, и сама – лидер, сама диктует правила. Лидер такой, что непременно захватит всего, и не поймёшь, что уже прочно в лапах, и стоит сделать одно высвобождающее движение, как будешь безжалостно удушен. Захочет ли встать рядом на его пьедестале, когда у неё и свой не ниже, а то и повыше и добротнее? Виктор тяжко вздохнул, поворочался, зовя сон, и снова задумался. Стоит ли отдаться, смирив себя ради большой любви? Большая-то она большая, но всегда тягостная и ответственная. Ответственности с его стремлением к абсолютной автономии и неприкасаемым правам личности в обществе, заложенной в неизменной человеческой природе, он всегда старался избегать. В последнее время после фиаско с розовой любовью он ещё больше стал опасаться сильных чувств, так редко посещающих нас, так необходимых нам и так плохо воспринимаемых нами. Ясно, что им,
