конечно, такого неосторожного обещания не помнил, да и вообще не склонен был к любым серьёзным обещаниям, тем более клятвам, да ещё и непостоянным женщинам. Бесполезно оправдываться не стал и послушно удалился на продолжение поднадоевшей лёжки.
В комнатушке забытый кот встретил его пристальным требовательным взглядом, до предела сузив тёмные чёрточки зрачков и напоминая, что не худо бы и покормить его. В утробу пошли остатки колбасы, большой шматок сметаны и несколько ломтиков сыра – всё было употреблено без всякого стеснения и благодарности. Виктор хотел расчесать гулёну, но тот не дался, вывернулся, обдав снопом искр из шерсти и глаз, вспрыгнул на подоконник и там самостоятельно вылизывал свою шкуру старательно, не обращая внимания на номинального хозяина. «Интересная зверюга», - подумалось невольному сожителю, исподволь наблюдавшему за необычным котом, - «ест, пьёт, спит рядом, а совсем близко не подпускает и в руки не даётся – настоящий индивидуалист». Котяра будто подслушал, приоткрыл красную пасть, вздыбил шерсть на носу, выставив чуткие усы, что-то произнёс еле слышно, наверное, подтвердил угаданное, и снова продолжил чистку, готовясь к ночным свиданиям. Однако не ушёл, больше того, перебрался на любимое место на кровати и там затих.
А Виктору присоединяться не хотелось. Посидел на подоконнике, подышал наступающей вечерней прохладой, послушал тайный перешёпот листьев, ещё какие-то непонятные садовые звуки, оглядел луну, превратившуюся из золотой, в прозрачно-серебристую. Казалось, что сквозь неё видны небо и дальний космос. Попутно придумал начерно дорожную карту будущей потрясной речи сермяжного мэра, в которой обозначил пять узловых пунктов: история овоще-плодо-вино-шараги, исторические личности комбината, внятные достижения макси-закусочной, современные герои-трудяги и что ждёт украшение экономики города. Хотел было начертать придуманное на бумаге, но тут же и расхотелось, наступил послеболезненный приступ лени, которому ни в коем случае не надо сопротивляться. И потому, поваландавшись бездеятельно ещё немного, подался к хозяйке, провоцировать её на вредный активный образ жизни.
Авдотья, плотно одетая в чёрное, варила на горячей плите разогретой печи какую-то мутно-матовую размазню на молоке себе на ужин.
- Будешь? – без надёги спросила колбасоеда.
Виктор поморщился, с ужасом подумал, что и у него скоро выпадут зубы, и ждать недолго, присел к столу.
- Ты работала когда-нибудь на вашем плодоовощном?
Она помешала варево в закопчённой кастрюльке, отставила на край.
- А как же! После войны и при Хруще все должны были ишачить, иначе записали бы в тунеядцы, за шкирок и – в Сибирию, на стройки коммунизма. Так что все наши бабоньки волей-неволей, а помочили руки в рассоле – больше для них в городе никакой работы не было. – Авдотья тоже присела к столу, подготовившись к долгим приятным воспоминаниям о хорошем в её худшем прошлом, пролетевшем словно миг. – Только жёны начальников не работали.
- А Кривчуки? – не мог не поинтересоваться Виктор деятельностью интересующей с некоторого времени пары. – Как они?
Бабка поелозила скрюченными пальцами, неоднократно продезинфицированными рассолом, по столешнице, собирая, очевидно, в памяти крохи давней трудовой каторги, угробившей её молодость.
- Эти – не то, - отделила от остальных. – Она всё больше с лекциями да с политинформациями, так что часто освобождали от мокрой работы, а когда захомутала Ромку, то и вовсе назначили мастером, и мочить ей ладони уже не надо было.
- Так и ты за начальника вышла замуж, - напомнил, уязвляя, Виктор, стараясь хоть как-то обелить Машу.
- Я – позже, успела хватить бабьего лиха, - не стала отпираться бабуля. – Чем я-то хуже? Тоже перестала солиться, уйдя на хозяйство, а они остались, им-то неплохо было. Он всё к коммунистам лепился, и сам в партию влез, а она – у комсомольцев на подхвате, но в лидерах не была. – Поднялась, кряхтя. – Раз жевать кашу не хочешь, давай хоть чайку глотнём с твоими конфетами. – Разлила кипяток по объёмистым чашкам, щедро добавила почти чёрной заварки, выставила в миске сосательные и шоколадные. Присела, отхлебнула раз-другой. – Ромка-то всё выпендривался, всё-то гоголем в отглаженном костюмчике, да при галстучке, руками-пальчиками ничего не хапает, а только ткнёт, указывая, где кто напортачил, и голоса не повышает, не объяснит доходчиво по-человечески с матерком, а вежливо цедит сквозь зубы с ехидцей, и лучше бы въехал разок-другой по заднице, всё было бы понятнее. – Авдотья с наслаждением повтягивала, хлюпая, бодрящий чаёк, усиленно налегая беззубым ртом на вредные шоколадные конфеты, аккуратно расправляя каждый фантик и складывая в стопку, словно для отчётности. – Не любили их у нас, сейчас – не знаю, хотя вреда понапрасного никому не чинили. А Машку-то не то, что не любили, а как-то опасались. – Виктор удивлённо поднял брови. – Посмотрит-посмотрит на тебя, когда проштрафишься, а в глазах – зелёные искры, а зенки так и втягивают, страх сжимает сердце. Кто разнёс – неизвестно, но все девчонки верили, что она знается с нечистой силой и может, если захочет, навесить такую порчу, что загнёшься втихую. Все верили и подчинялись без нытья. – Пошамкала мягкими потрескавшимися губами. – Хорошо устроились оба, нечего сказать, дай им бог здоровья, чего не работать? Ромке вон вскоростях на пенсию, но он вряд ли уйдёт, если очень не попросят. Да и не попросят – мужик крепкий, таких перестарков на заводе обыщешься – не найдёшь, молодых-то никакими рассолами не заманишь, они все на рынке продавцами да юристами-экономистами. – Виктор невольно покраснел и сжался, прячась поглубже в меченую шкуру. Авдотья ещё рассказывала о многом, что было и быльём не поросло, открыв заржавевший фонтан на полную катушку, но он уже почти не слушал, уже и без того представив мысленно, о чём заставит говорить мэра на юбилейных торжествах захудалого городского предприятия.
- Неужели, кроме них, и упомянуть не о ком? – спросил с досадой.
- Почему же не о ком? – возмутилась бабка. – Кажный месяц вся доска почёта была тесно увешана портретами, только мало кто понимал за что. Это уж ты, милок, у Кривчуков спроси, они назначали, с них и ответ.
Уйдя к себе, он пошарил в сетях своего смартфона и на удивление обнаружил, что там нашлось местечко и для упоминания о пыльном степном городке. Оказалось в нём ни много ни мало, а почти 50 тысяч русских, армян, украинцев, цыган и евреев – как же без них: они везде и всюду, разбросанные по всему свету, развязные, презрительные и высокомерные, чувствующие себя везде как дома. До войны городок был большой станицей, а после, с лёгкой руки обновителя земли русской – Хрущёва, превратился в город районного значения, сохранивший, однако, казачьи устои и обширный частный сектор с большими хозяйствами. Недалёкий Ставрополь всасывал подрастающую инициативную и подвижную молодёжь, а старики, цепко держась за личное хозяйство, выживали сами собой, да ещё и подкармливали молодь, хотя стоящей чего-либо работы в городе фактически не было. Кроме плодоовощного гиганта районного масштаба были ещё разные ООО стройматериалов из речного сырья, задыхающаяся текстильно-галантерейная фабричка, работающая рывками, птице-двор, маслоделка, ещё что-то, где можно работать пенсионерам и женщинам, и, конечно, расплодившиеся как мухоморы после дождя мелкотравчатые супермаркеты и забегаловки. Ясно, что при такой городской экономике плодоовощекомбинат был чуть ли не градообразующим предприятием. Для духовного преобразования в городе были изрядно устаревший Дом культуры с самодеятельностью сплошь женско-девичьего состава, церковь и два кинотеатра. Ходи, кого куда потянет: пойдёшь налево вприпляску с песней в светлое телевизионное будущее, всё равно не дойдёшь, пойдёшь направо, увещевая вседержителя, и до рая не дотянешь. Остаётся одно: тянуть, куда глаза глядят. Бедная природа, пересыхающая речушка, превращающаяся в дожди в бурный грязный поток, тоже не воодушевляли на подвиги. Полнейший застой, лень и удовлетворение, хозяйство, хозяйство, кое-какая подвернувшаяся работёнка и рынок, рынок – здесь и в Ставрополе. Ветер, пыль и грязь.
А что плодово-овощ? Чем он знаменит, что удостоился всегородского юбилея? До войны это был дощатый барак, который в войну, по словам ветеранов, немцы и бомбить не стали. Правда, один лихач люфтваффе снизошёл, вернее, снизился и сбросил, не пожалев, фугаску, которую тут же залили подвернувшейся бочкой рассола. И тогда один мужик замайстрячил скоренько ценное рацпредложение гробить все фугаски рассолом, все пожары тушить концентрированным солёным раствором. Но дело не пошло, поскольку первая же пожарка, заправленная рассолом, не доехав до пожара, была опустошена народом, разобравшим ценнейшее пойло на медицинские нужды. После войны на месте деревянки с долгим перестукиванием и скрипом возвели кирпичное здание. Страна жила в непрерывных трудовых подвигах, которые без бутылки не преодолеешь, а закусывать нечем. Заодно в этом же здании соорудили всякие заготконторы, хлебный магазин и, конечно, водочный – куда же без родимой стране, победившей фашизм и нацеленной на светлое коммунистическое будущее? Да и удобно: взял хлеба, а заодно и бутылёк прихватишь самой распространённой марки «Сучок». Стоит-то он пустяки, не то, что нонешняя в капиталистическом светлом. Потом в наш быт втиснулись страны народной демократии со своими красивыми бутыльками кислятины по 0,7 литра. Удобно, правда: нашу поллитровку портвейна возьмёшь, высосешь – и ни в одном глазу, а 0,7 – на один глаз хватит. И стала вся страна массово отрыгиваться, везде и всюду: и дома, и на работе, и на проф- и партсобраниях так, что хоть объявляй в городах смоговую тревогу. Местный заводишко, однако, учитывая запросы трудящихся, зарубежный опыт перенял и перешёл на усиленную тару. Вот и вся история солёно-маринованного гиганта города.
Слава богу, с историей юбиляра благополучно разобрался. Пора выяснить, кто её так успешно делал. Лучше всех это знает, конечно, Кривчук, но как к нему подступиться, когда рядом Маша с её искристыми втягивающими глазами, будоражащими душу и сердце. Вполне возможно, что Роман допёр, что её смутило появление новичка, потому и куксится, насторожился и вряд ли захочет толковать по-хорошему. Ну, да ладно, где наша не пропадала: лететь-то всего с первого этажа, а бежать-то - всего до калитки, не так уж и далеко, можно и рискнуть.
Выбрал времечко, когда они поужинали, и будут добрее, и в тот же вечер, подталкивая себя, поплёлся. Старшие оба были дома, а дети куда-то слиняли и не могли смягчить противостояние. Чинно поздоровавшись, словно мало знакомы, и благосклонно приняв предложение присесть, поскольку в ногах правды нет, особенно в тех, что нацелились бежать, Виктор, не теряя вздрюченного духа и замедлившегося времени, тут же приступил к первому в жизни интервью, кратко объяснив, зачем оно ему нужно и как важно для города и их родного предприятия. Знаток того времени выложил руки на стол, сжимая и разжимая толстенные пальцы во внушительные кулаки, обещавшие основательные ответы, а Марья Даниловна, сидящая рядом,
