подвалившим случаем, как это умеют делать её гонимые сородичи. Василиса же мстила не только Саломии за Виктора, но и тем, кто не допустил к местечковой власти, решив доказать, что не лыком шита и достойна депутатского места, что умеет делать дело. А потому, чтобы не свянуть, не заныть от безнадёги, отрезать пути к отступлению в психической атаке, уже на следующий день созвонилась с тёмным жмотом, понадеявшись, что после спуска с лестницы он будет сговорчивее, и сама, уступая для скорости, предложила более мягкие условия сделки, скинув с запрошенной первоначальной цены за цветочное дело аж 15%. «Иначе», - пригрозила, - «спущу с аукциона – дороже заплатишь». Угроза возымела действие, и сквалыга, посопев, обещал подъехать в течение дня для окончательного уговора. А она торопила не столько его, сколько себя.
Ближайшие дни у Розы ушли на уговоры соседей переселиться из однокомнатной в двухкомнатную, а те, обнаглев, потребовали трёшку, а у Василисы – на оформление купли-продажи тюльпанно-розового бизнеса. Попрощалась с девчатами, обмыв как следует расставание, и погрузилась по уши в хлопотные будни в непрерывной перепалке с шабашниками, нанятыми для ремонта и перепланировки обеих квартир. Дни облетали с календаря быстро и незаметно, и даже без бутылки. С непривычки к вечеру одолевала такая усталость, что ничего не хотелось, порой только проскальзывала гадливая мыслишка: зачем ей всё это? Больше всего бесила собственная тупость. Хуже нет, когда руководитель не знает дела, но вынужден пыжиться – сплошная нервотрёпка и для него, и для шабашников. Потому и надоело скоро, тем более что упираться в строительстве пришлось одной, поскольку Роза вся погрузилась в подыскивание новейшего оборудования и стильной мебели, и если и участвовала как-то, то только в мелкой грызне из-за деталей будущего интерьера. Продолжаться так долго не могло – Василиса не была приспособлена к стайерской деловой дистанции, к тому же не было у неё стимула сделать хорошо. Лишь бы побыстрее. Для чего стараться? Для кого? Однако пока, заметно поутухнув, слишком не возникала, подчиняясь президентше, лишь бы та поглубже влезла в дохлое дело, по уши и выше. Но и так долго тянуться не могло. Неделю-другую ещё можно вытерпеть, а там – баста! Клин! Хватит рабского повиновения! Больше невтерпёж – как-то разом навалилась такая усталость, апатия и тягота, что хоть вешайся, и бутылка не помогала. А Роза всё больше и больше раздражала неповоротливостью и чрезмерной трепотнёй вместо дела. Только и слышно от неё одни байки, что будет да как будет в роскошном салоне, а видимых дел не видно, и приобретений для салона нет, как нет. Создавалось такое впечатление, что её что-то сдерживает, заставляет врать и изворачиваться. Спросила как-то, отвечает, пожимая плечами и пряча глаза, что выжидает, когда Василиса закончит подготовку помещения, а так, мол, у неё всё подмечено, всё размечено, можно приобретать и расставлять, но куда? Оставалось только верить пройдохе, а зря. Дождалась Василиса совсем другого, да такого, что и впрямь только вешайся.
Она никогда особо не вникала в платёжные документы, на двойной подписи которых настаивала, и потому немало сначала удивилась, а потом и разволновалась, когда вместо подписи Розановой Саломии вдруг появилась подпись какого-то Манукяна Арама. Решила, успокаивая себя, что у Розы появился помощник. И всё же немедля потребовала разъяснений, на что последовал спокойный бесстыжий ответ, что верная напарница, как любой разумный бизнесмен, не устояла перед предложением армяшки, известного в городе монопольного поставщика цитрусовых, продать её долю будущего салона аж на 20% дороже, чем вложила скотина Роза.
- Но почему меня-то не предупредила? – в ярости взвыла Василиса, готовая треснуть бутылкой по крашеной башке.
Предательница даже не улыбнулась, даже не попыталась как-то внятно оправдаться.
- А зачем? Почему это я должна кого-то предупреждать? У нас с тобой было одно дело в равных долях, и каждый волен поступить со своей, как ему выгоднее. Мне подвернулся выгодный фарт, я и продала. – Сузила хитрые восточные глазки, затенённые фиолетовой краской. – А вдруг и ты бы захотела и перебила бы цену? – усмехнулась, давая понять, что таких, как она, не облапошишь. – Теперь у меня есть две трети капитала, нужного для собственного классного дома без всяких компаньонов. Ещё пару лет, и он будет, и я в нём – полновластная хозяйка.
- А мне-то что делать? – почти с болью вскричала обманутая дольщица.
Роза неопределённо пожала плечами, уставясь на несостоявшуюся компаньоншу пустым стеклянным взглядом сощуренных восточных глаз, и Василиса вдруг поняла, что они обе ненавидят друг друга в равной степени, и крашеной лахудре удалось подловить подельницу прежде, чем неразворотливой, совестливой в какой-то мере напарнице её обанкротить.
- Продай и ты, - невинно предложила деловая мадам, - или намерена всерьёз заняться нашим делом? – Надо же: она не сомневалась, что для Василисы салонный бизнес – так, отмашка после цветочного. То, чего хотела Василиса, уже не сделаешь – её снова, как и на выборах, облапошили, причём мелко. – Могу подослать Манукянова менеджера, - предложила добрая искусственная фея, - сговоритесь.
Сдаваться, признаться в том, что её подло объегорили, Василисе не хотелось, но что делать? Она ведь собирается в Европу заниматься там прибыльным бизнесом в современных условиях и тенденциях, сделать карьеру, следовательно, надо привыкать к взлётам и падениям, научиться проигрывать, чего русские никогда не умели, опускаясь при каждом проигрыше всё ниже и ниже. Не умела и она, и не хотела уметь.
- Есть? – спросила, показав глазами на столик рабочего места Розы, около которого они стояли.
Та, сразу посветлев лицом и поняв, что драки ни настоящей, ни словесной не будет, с готовностью извлекла всё такую же початую бутылку псевдофранцузского коньяка, достала из ящичка всё такой же недоеденный засахаренный лимон, разлила душевный допинг по пластиковым стаканчикам, подала один несостоявшейся подруге по бизнесу.
- Так-то лучше! – произнесла облегчённо. – Мировую? – предложила, подняв свой и миролюбиво протянув навстречу Василисиному.
- А ху-ху не хо-хо? – ответила та грубо, всё ещё злясь на стервозу, да и на себя не меньше, и не зная, как выйти из дерьмового облома хотя бы без мокрых штанов. Выпили, заели кисло-сладкими дольками, пряча глаза. – Ладно, - вздохнула побитая, - присылай армянского шибздика, - и с силой бросила намокший стаканчик в урну. – Ну и сволочь же ты! – это была последняя залповая разрядка перед неизбежным фиолетовым смирением.
Роза понятливо ухмыльнулась, ничуть не задетая дворовым определением.
- Да не сволочнее тебя! – огрызнулась ещё злее. – Дура неандертальская, а лезешь не в своё дело. Из-за таких, как ты, зацикленных на архаичных моральных принципах прошлого века, продвинутым современным деятелям нет ходу. – Она тоже выбросила стаканчик и спрятала недопитую бутылку в тайник. – Совесть, вишь, её заела! – скривила красный злобный рот. – Ботаны недоделанные! – Утёрла руки салфеткой, будто притронулась к пахнувшим дерьмом неудачникам. – Никак не врубитесь, мать вашу так, что совесть и успешный бизнес не совместимы, - рубила кроткими фразами, будто обрубала в жизни лишнее. – Честность вам подавай, чукчи недоразвитые! Никак не хотите понять, что настоящие деловые люди давно работают на недоверии к пресловутой человеческой честности, не гнушаясь использовать пороки и недостатки контрагентов. Никто никому не верит, интуитивно подозревая, что у каждого за пазухой хранится камень. И это нормально. Бизнес на доверии не строят. – Невидяще уставилась в окно. – Каждый делает своё дело, не оглядываясь по сторонам, не заботясь о других, но карауля их промахи. Общественный бездумный энтузиазм ахнул! – и усмехнулась коротко и снисходительно. – Так что погоди сволочиться, подумай прежде тупой бестолковкой, что лучше: быть честной и нищей или богатой, но без комплексов. – Сама Роза давно выбрала второе и неуклонно следовала ему. – Есть у наших такая дурная расейская привычка – винить в бедах своих кого угодно, только не себя. А ты живи своим умом, данным тебе от бога, живи, как можешь, но так, чтобы не мешать и не завидовать другим, более способным. Не можешь? – Василиса промолчала. – Не можешь – не живи! – непонятно, что оракулша бесчестного бизнеса имела в виду. – Каждый должен принять своё состояние таким, какое оно есть, и успокоиться, не мешать другим, не злобствовать за собственную немоготу. Делай помалу своё дело и не выказывай характера и настроения. Зачем? Для дела – зачем? Не мешай другим и живи сам, как можешь. – Роза сбавила тон, выдыхаясь. Сама, без понукания, достала бутылку, разлила по стаканчикам остатки. – Не злись, лучше подумай, что тебе делать, как вывернуться, не затрагивая других. – Прочитав крупно написанное объявление «У нас не курят!», Василиса закурила и дала сигарету Розе. Обе жадно затянулись, сделав перерыв в излишних объяснениях. – Замшелые тупики, отставшие от цивилизации, часто оправдывают своё безмозглое, безынициативное, аморфное существование отсутствием идеологического направления, причём такого, чтобы расплывчатая цель была недостижима в обозримом будущем, и чем она эфемерней, дальше от реальной жизни, тем больше греет их остывающие души. А деловым людям цивилизационной закалки нужна не идея-фикс, а реальная материализованная цель, и чем она ближе, тем лучше. – Роза потушила в стаканчике недокуренную сигарету, отдала пепельницу Василисе. – Ну и что, что порой приходится добиваться её бессовестно и нечестно? Жизнь так коротка, что всё в ней очень скоро забывается, а остаётся только то, что успел ухватить. Никакой совести и честности не хватит, чтобы пожить, как следует. Не надо только быть добреньким, люди таких не любят, потому что никто не хочет быть таким и чем-то жертвовать. Никто не любит быть должником. Уразумела?
Василиса смяла докуренную до фильтра сигарету, вдавила в стаканчик, поставила его на столик.
- Да пошла ты! – и сама пошла, твёрдо печатая шаг каблуками, вон, чтобы уже никогда, ни при каких обстоятельствах, ни с какой бы то ни было целью не появиться здесь.
Армянский посланец упёрся как надолб и больше трёх за истраченные почти четыре не давал, наверное, не по собственной шавкинской инициативе, а с хозяйской подачи самого Манукяна. А Василиса, находясь в глубочайшей прострации и душевной тьме, не особенно-то и сопротивлялась, наделённая от природы комплексом деловой неполноценности, желая только одного: поскорее разделаться с якорями и исчезнуть из этого затхлого городка, где угораздило родиться и где её предали уже дважды. Долгими одинокими вечерами наедине с верной подругой глушила едучую тоску водкой и, пока дружба не ополовинивалась, лениво перебирала в вялом уставшем мозгу всякие способы мщения уже не только за брата, но и за себя, остановившись, в конце концов, на двух наиболее увесистых: убить стерву или уничтожить её любимое дело. Что лучше? Убить, значит разом обрезать чувство мести, не получив должного удовлетворения от мучений жертвы. К тому же потенциальная убийца не
