терпела крови, боялась криков, озверевшей толпы, неизбежно появлявшейся вокруг. Да и пристрастие к родимой смягчало душу, призывая к консенсусу, у мировой, к любви между убийцей и жертвой, когда оба, в конце концов, всласть полаявшись, расходятся миром, недовольные друг другом, но живые. Чтобы убить, надо быть сознательным убийцей, хладнокровным и отрешённым от себя, а алкаш, пусть даже на ранней стадии, не может, не в состоянии быть таким, не может убить сознательно. Она чувствовала, как в ней жили, матерясь и цепляясь, два человека: один настаивал на мщении, на утешении самолюбия, а другой отговаривал, огрызаясь, пытаясь найти оправдание скотине. Хорошо, что водочка как-то, хотя бы на время, примиряет обоих. Чем виновата Роза, что она от рождения свихнута в гольный материализм? Что лишена совести и честности? Может быть, когда-то они у неё и были, но окружение, воспитание постарались, чтобы стали забыты, похерены под страстью приобретательства. Не стоит забывать и о том, что обе они лишены главной радости в жизни – детей. Уже перед расставанием Роза, почему-то расчувствовавшись, поведала с редкими для неё слезами в накрашенных глазах, что потеряла способность рожать после неудачного аборта, о котором Витюля не знал. Она не сказала, потому что он не любил детей, считая их помехой, остановкой в индивидуальном развитии. Так и получилось, что обе они лишены этой главной опоры в женской жизни, радости и удовлетворения в ней – материнства. Уже хотя бы за это крашеную-перекрашеную лахудру, свихнувшуюся на французских цацках, можно оставить в живых – пусть и дальше мучается, не одной же Василисе!
Значит, остаётся угробить её дело? Но как? Разве можно угробить человеческую мысль, рождённую и подпитываемую постоянно душой? Банкротство крахнулось, принеся не только глубокие разочарования и ещё большие обиды, но и существенные материальные потери. Как сделать, чтобы было стервотине побольнее? Нанять разве хакера и очистить её счёт? Но где найти такого, чтобы можно было довериться, чтобы не предал и не продал? Слишком сложно, неведомо и ненадёжно. А эта гадючка со змеиным взглядом хотя и продала свою долю, но осталась на прежнем месте и даже в прежней должности директрисы, так что, потеряв деньги, всё равно останется при любимом деле. Господи, как же трудно отомстить за явную обиду так, чтобы не пострадать при этом самой ещё пуще! Но и не отомстить нельзя – душа будет ныть и скорбеть в неудовлетворённости от обгаженного самолюбия. Но, с другой стороны, известно, что русским несвойственно мстить, нам свойственно, принижая себя и задавливая гордость, прощать даже самого заклятого врага, одаривая самого явного преступника ёдовом и одёжкой, потому что каждый надеется, что это благо ему когда-нибудь зачтётся за грехи свои, да и вообще, как не простить, когда и сам не лучше.
У неё ещё достало душевных и физических сил, собрав в кулак остатки трезвой воли, съездить в Москву и оформить визу. Учтивые служаки посольства, выяснив, что она - законная жена нидерландского гражданина, которым Сергей стал с некоторых недавних пор, и едет она на воссоединение с мужем, не чинили обычных заковыристых запретительных препятствий, обещая оформить документы в месяц. А она и не спешила. Чем ближе отъезд, тем ей меньше его хотелось. Здесь-то, если что не так, можно хоть отматерить от души, а там как? Не поймут ведь! И каков он там, новый нидерландский гражданин из Неандерталии? Как они будут ладить после стольких лет отвыкания, и будут ли? Назад-то уже не удерёшь запросто, не спрячешься в собственном потерянном уголке с успокаивающей бутылочкой. Стоит ли менять какое-никакое, а всё же своё обжитое болото на ихнее сплошь чужое ухоженное гнездо? Зачем ей эта тюльпанная Нидерландия, когда можно в России мотануть куда-нибудь, здесь и своих внутренних заграниц хватает? По крайней мере, можно везде объясниться по-русски, ещё и с переводчиком-бутылочкой. Нет, всё-таки надо валить, лишь бы не оставаться мытариться в этом городишке, лишь бы подальше от себя нынешней, к мужу, к делу, а там, приспособившись и успокоив душу, видно будет, что дальше, куда повернёт загадочная судьба.
По возвращении из столицы первым делом, как и полагается на Руси, наладилась навестить предков, у которых бывала так редко, что каждый раз приходилось осваиваться заново. Вот уж истинно: чем ближе живут родственники, тем реже с ними встречаешься, как будто малое расстояние заменяет общение, словно они есть, но виртуальные. Хорошо было раньше, когда часто собирались всей семьёй, и можно было растворить свои апатию, равнодушие и наигранную бодрость в энергии других. А теперь, когда никого нет, и себя не чувствуешь по-родственному, и говорить-то не о чем, как только о погоде. Так уж издавна повелось, особенно после появления младших отпрысков, что старшая дочь, сейчас единственная, не вылетевшая по спирали из города, была предоставлена самой себе. Ни она, ни родители, не очень-то жаловали друг друга чувствительными визитами, особой родственной теплоты между ними не было, со стороны родителей она поглощалась младшенькими, а со стороны старшей дочери – улетала впустую, в пространство, а в последние пару лет сосредоточилась на бутылке. Мать, конечно, знала об алкогольном пристрастии дочери, пыталась неумело и неискренне отвадить, но у неё получалось уж больно литературно и халтурно, что ещё больше отделяло их друг от друга. В конце концов, каждый остался при своём: мать – в осуждении болезни дочери, а та – в частом приятном алкогольном обалдении, заглушающем неизбывную тоскотищу. Отец, понукаемый матерью, тоже встрял было в трезвые нравоучения, но где там! Он и сам был непрочь хорошенько заложить за воротник, соблазняемый другом-соседом, и потому, чувствуя, что рыльце в пушку, быстро и с облегчением отлип, пустил бытовое, не международное, дело на самотёк, но с дочерью никогда не позволял себе раздавить ни бутылька, даже если она и приносила, соблазняя.
И всё же родители у неё классные, хотя и не без завихрений. Но у кого в наше время мозги не свихнуты? Жаловаться Василисе не на что, но и любить по-детски страстно, огульно – тоже. Хорошо ещё, что храня самоуважение, не жалуются на болячки, на плохое самочувствие, не требуют заботы, как многие старики, выпавшие в осадок из современной житухи, обходятся во всём своими угасающими силами и неколебимым духом веры в жизнь. Хотя и живут почти порознь, в разных комнатах, изредка забредая друг к другу в гости, и занимаются каждый своим, дающим надежду на будущее. Главное – не потерять этой веры и не скатиться на обочину жизни, потеряв интерес к ней. Больше того: мать, как более предприимчивая и приспособленная к изменчивым вызовам бытовой жизни, подумала-подумала, потешила бока диваном, да и подалась в дворовые работницы, в мусорщики, хотя ей и предлагали, учитывая образование и банковский опыт, конторскую должность в ЖКХ, но она категорически отказалась, предпочтя дворовый свежий воздух конторскому затхлому. Эта работа стала для неё своеобразным хобби, позволяющим скрасить, разнообразить пенсионерское тление, превратившееся в тяжкую работу. Предлагали и отцу поразмяться с метлой, но тот наотрез, с интеллигентским пренебрежением отказался от выгодной синекуры, посчитав мусорное занятие ниже утраченного достоинства. Даже раскричался, защищая уже прочно внедрившуюся леность и сотрясая воздух бесполезным напоминанием о прежних балансовых заслугах. А поутихнув, пошёл обиженным вспоминать, как хорошо было прежде и как паскудно теперь, вместе с закадычным лодырем Лёнькой в давно облюбованное ими кафе-пивнушку, где балтийское давали на разлив, а водку добавляли сами по вкусу и нынешним потребностям. Долгими уединёнными вечерами мать находила утешение в классической литературе, в которой и возвышенная любовь – не душевная болезнь, и честность без всяких условностей, и честь ценой жизни, и добро обязательно торжествует над поверженным злом. А отец, раздражённо переключая телеканалы, подводил дневной баланс пары Путин-Трамп, отдавая предпочтение второму. И не потому, что американский пахан ему больше нравился, а просто потому, что заслуженному финансисту по вредности характера не на кого по большому счёту и не на что было жаловаться, нечем потешить обленившуюся душу, как только обгадить своё и своих, да так, чтобы не попасть ненароком на себя, заслуженного. Нет, он был убеждён, как и весь простой народ, что американцы вместе с любым своим лидером виноваты во всём плохом в нашем государстве, а в чём конкретно, уточнять не стоит, у каждого свои претензии. Но наши виноваты ещё больше и тупее, если имея во власти такую богатейшую страну и такой сообразительный люд, не могут обеспечить народу хотя бы американское существование. Особенно возмущал честную коммунистическую душу Ивана Ивановича массовый и мгновенный поворот всего чиновничьего каганата к православию вслед за лидером, как будто они показывали тем самым народу, что правду и защиту надо по-прежнему искать не у них, а у бога. Потому и ставил во всём против наших Трампа, который вызывал даже уважение тем, что всё, что бы он ни делал, он делал только для своих янки, как бы его ни травили, ни одёргивали трусливые многополярные демократы и зажравшиеся европейские либералы. Делал так, как говорил, не оглядываясь по сторонам и не обращая внимания ни на тех, ни на других, и ни в грош не ставил пресловутое общемировое общественное мнение. Ему плевать на то, что кому-то плохо, когда американцам хорошо. Настоящий лидер! Почти сталинской закалки. Он не гонится за мировой популярностью, как наши, ни перед кем не пресмыкается, не старается кому-то угодить ради дутого престижа, а наоборот давит всех, если надо для американской экономики, а значит и для американского народа. Помочь кому? Пожалуйста – плати! И чем больше удавалось нашему трамписту заглотить нашей российской, тем срамнее выглядели наши и благостнее ихние громилы.
И всё равно, несмотря на взбалмошность, безалаберность бывшего дисциплинированного буха, Василиса больше жалась к отцу. Он ей был понятен и ближе, с ним можно и потолковать по душам, не заботясь о том, что скажешь. А мать – та вся в себе, вся её душа перелицована классиками, как внешность у Розы. От неё только и слышны пресные литературные сентенции, как надо жить, как надо любить друг друга, не делать зла никому, а зачем? Этого она внятно объяснить не умела, сама лишённая этой самой всечеловеческой домашней беззлобной любви.
Василиса отдала ей часть денег, хотя старшим хватало на всё про всё и пенсий, и дачных заготовок, и собственных накоплений. Мать приняла дар как должное, литературное, без всяких комментариев и принуждённой благодарности, заверив, однако, что деньги эти не помешают, пригодятся для детей же в случае форс-мажорных обстоятельств.
- Вот, - произнесла с болезненной надеждой, - приедет Виктория с Ванечкой, - хотя Василиса и слыхом не слыхивала, что младшая отщепенка собирается примотать в родной город в ближайшее время, - ему понадобится приличная одежонка, витамины, усиленное восстановительное питание. Скорее бы выехать на дачу да успеть вырастить.
Василисе до
