Живём, как можем. Глава 4. Василиса.

можно потрепаться всласть, для него – находка, и она сейчас – именно такая.
Становище болтуна оказалось далековато. Василиса с непривычки даже запыхтелась, следуя в кильватере, как и должно послушной женщине. Шла и думала: всё же, какой он? И никак не могла придумать, какой ей нужен. Ладно, решила, определим по гнезду, а там… там видно будет. Снаружи – ништяк: привлекателен, здоров, чист. А каков изнутри? Вроде бы нормальный, не кобелина, во всяком случае, она его не опасалась, сердечко зазря не колошматится, а оно верный подсказчик, не то что не протрезвевшая как следует башка.
И гнездовище у него оказалось ништяк – однокомнатная с застеклённой лоджией, не у всякого одиночки, шарящегося по бакам, есть такая. И в комнате порядок, ничего не разбросано, всё на своих местах, даже постель прибрана, застелена, сразу понятно, что женщиной ту и не пахнет, иначе был бы бардак. Конечно, бабьё тоже любит наводить порядок, но редко, в основном по праздникам, да когда мужику вдруг втемяшится прилечь отдохнуть. У мужиков твёрдого, командирского характера порядок всегда. Интересно, чем он занимается, что такой чистюля?
- Ты кто? – спросила, внимательно оглядывая комнату и удивляясь стеллажу во всю стену, почти сплошь уставленному книгами. Они лежали и на столе, придвинутом к окну рядом с балконной дверью.
Валентин привычно присел к столу, отодвинув в сторону какие-то листы, исписанные мелким экономным почерком.
- Приземляйся, - указал рукой на мягкое кресло рядом с кроватью. – Будь, как дома. – Потеребил задумчиво бородку и весело взглянул на званую гостью, тяжело опустившуюся в кресло. А та, впечатлённая строгой обстановкой жилья и, особенно, обилием чтива, даже забыла, чем он её заманил сюда. – Кто я, спрашиваешь? – у него, похоже, была привычка повторять заданный ему вопрос, обдумывая ответ. – Да как тебе сказать, чтобы не очень соврать? Пожалуй – никто, а точнее – военный пенсионер, бывший пограничник, - нервно протёр ладонью столешницу. – А теперь: наше вам с кисточкой – никто! – улыбнулся широко и приветливо, словно распахнул душу. – А тебя я знаю: ты торгуешь цветами.
- Было дело, - поправила она, - да сплыло, - ответила, испытав мгновенную горечь и даже стыд. – Теперь тоже – никто!
Он рассмеялся, смягчая упадническое настроение.
- Ба-а! Значит, сошлись два сапога – пара? – и посмотрел на Василису более внимательно, улавливая её душевную потерянность. – Ну, и ладно! – сказал только, чтобы уравновесить второй сапог. – По мне, так цветы надо выращивать самому и раздавать всем на недолгую и неожиданную радость. Иначе они, словно чужие дети: не греют, и не жалко расставаться. – Чуток помолчал, затушёвывая неприятную тему. – Я, как увидел тебя, невольно удивился: чего это, подумал, такая состоятельная и приличная женщина отирается с раннего утра у баков? Понятно, что забрела случайно в какой-то душевной тревоге. Что-то сковырнуло с кровати, лишило сна и заставило искать успокоения, где попало. Мне это знакомо: я тоже, когда худо, выбираюсь на улицы и брожу бесцельно, охлаждая нервный пыл.
Василиса жалко улыбнулась, благодарная ему за ненавязчивое сочувствие.
- Ты что, - мотнула головой в сторону стеллажа, - все прочитал?
Валентин взял лежащий на столе потрёпанный томик, раззявил посерёд, где лежала бумажная цветная закладка, бережно пригладил страницы ладонью, словно умывая.
- Нет, конечно, - не стал притворяться, - ещё не успел, но некоторые уже штудирую по второму разу, - похвастался той же слабостью, что и у её зачитанной матери. – Вот, - слегка прихлопнул раскрытую книгу, - заново одолеваю «Карамазовых», и каждый раз читается и мыслится по-новому. Сначала я осуждал героев за их мотания и непостижимые зверства, а теперь оправдываю, читая вдумчиво, и даже жалею. Что значит – сочинил гений, вложивший в слова и поступки действующих лиц многообразие мыслей героев, а следовательно, и своих. Каждому прочтётся и услышится своё. А ты? – взглянул на Василису внимательно.
Она поджала губы, отвела виноватые глаза в сторону от стеллажа и его хозяина.
- Уж и не помню, когда держала какую-нибудь книгу в руках, совсем не запомнились ни автор, ни содержание. – Пожала плечами, помотав головой, словно стряхивая забытьё. – Не тянет, - и пояснила равнодушное отношение к чтению, по-женски свалив вину за ущербность на других: - У меня мать – заядлый книгочей. Сколько помню, всё с книгой, для нас, детей, у неё и времени не было. Потому, наверное, я и невзлюбила книги. Да и что книги, когда есть ящик и интернет? – пыталась оправдать себя. – Сплошные придумки, чего в жизни-то так не бывает или чего и без книг навалом. Смотри по телику, там – всё, столько наверчено, что посмотришь раз и за неделю не успеешь осмыслить. Всё как надо и не надо, зачем искать в книгах, тупить кумпол?
- Да-а… - протянул Валентин сочувственно. – Ты уже полностью созревший плод бездумной и пошлой теле-интернетской цивилизации. С тобой, брат – скучно! – Василиса поёжилась, не соглашаясь, но промолчала. – Книги надо любить. Когда берёшь в руки, они как живые говорят с тобой. Я, когда читаю, ощущаю присутствие каждого из героев, словно дотрагиваюсь до них руками. А что в телике? Красивые картинки. Только книга даёт возможность приостановить действие, осмыслить, что хотел сказать автор устами героев, даже поспорить с ними, вернуться, если надо, к сказанному. А телик непрерывно запудривает мозги, не давая понять, что так, а что не очень, вдалбливает упорно свои штампы и затуманивает истинное впечатление красивыми мордами, одёжкой и интерьером. И поневоле выбираешь героев не по их поступкам и словам, а по внешности, поэтому зрители и не могут зачастую толком рассказать о содержании передачи, зато достаточно подробно могут описать тех, кто показался им наиболее симпатичным и ради кого они смотрят тухлые сериалы. Потому-то большинство людей, не желающих мыслить, любят электронику и телевидение. Ну, а в школе? Помнишь, что читала? – спросил, не теряя надежды, что гостья не совсем потеряна для нормальной интеллектуальной жизни.
Василиса потёрла лоб и произнесла уныло:
- Помню, проходили «Войну и мир», «Поднятую целину», ещё что-то, но всё – мимо! А в институте…
- У тебя высшее? – спросил завистливо.
- Экономическое, - сообщила обыденно, не хвастаясь. – Там всё спецлитература, на художественную времени не хватало, да и охотки особой не было: тусовки, встречи, балдёж, телик, шоу… и сейчас не тянет – отвыкла, не привыкнув, - искренне созналась в серости, словно перед интеллектуальным священником на исповеди. – Слушай, - переменила противную тему, - это ж сколько надо тугриков, чтобы собрать такую махину? – снова показала глазами на стеллаж.
Он закрыл лежащий перед ним томик, любовно охватил потеплевшими глазами интеллектуальное богатство и, удовлетворённый собой, ответил без всякого зазнайства:
- Нисколечки. – Василиса от неожиданного ответа даже раззявила хлебало и подняла остатки бровей, недовыщипанных Розой. – Откелева, интересуешься? – притомил малость с разгадкой. – Да всё оттедова же. – Василиса, не уразумев, ещё больше округлила глаза. – И эту пищу, духовную, как и утробную, добываю всё из тех же мусорных баков.
Он становился для Василисы всё занятнее и привлекательнее не только как мужчина, но и как необычный человек, устроивший жизнь, довольствуясь малым, которое на самом деле оказывается вполне достаточным, чтобы быть независимым и свободным.
- Со всего города не соберёшь, - посочувствовала ему, - не уместится даже на таком ёмком стеллаже, как у тебя.
Валентин хмыкнул, не разжимая губ, соглашаясь и не соглашаясь с ней.
- Приходится, скрепя сердце, отсортировывать, и кое-какие отправлять назад, к бакам. – Даже вздохнул от вынужденных потерь. – Перевяжу аккуратно стопочку и отнесу на чистое место рядом с баком в надежде, что кому-нибудь приглянутся. Обычно день-два томятся, а потом всё же исчезают – кто-то обязательно заберёт, чтобы почитать или, в крайнем случае, занять свободное место на полках стенки. И у меня от души сразу отляжет, полегчеет, словно пристроил хорошего человека. – Потеребил в удовольствии нестандартную эспаньолку. – Сейчас в обиходе появились электронные книги, и дорогие, и не очень удобные, теснимые смартфонами, да и не каждый умеет использовать их сполна. Мне они не нравятся – в них нет души содержания, одни слова. А особенно раздражает необходимость частого перелистывания, когда с каждым исчезнувшим листком пропадает и то, что прочитал – мысль как бы прерывается, всё равно как на телевизоре: каждая картинка затуманивает предыдущую, и обе разом не увидишь, а в бумажной книге – можно. – Валентин притянул к себе исписанные листки, просмотрел один, второй, сложил все вместе, положил на них ладонь. – Я и сам от безделья ударился в писательство, решив, что это и не трудно, и приятно, и забавно – кому же не хочется высказать своё на весь свет, да ещё когда тебе не возражают? А взялся за гуж и скоро понял, что не дюж: мысли всякие есть, теснятся в разгорячённых мозгах, а сладить их в порядок, в читаемые фразы – ну, никак! Да и о чём писать? О любви? Но о ней уже столько за много веков начирикано, что даже вера в неё пропала. О дружбе? Святой и нерушимой? Чего о ней сочинять, когда каждому ясно, что как бы она ни начиналась, какой бы ни была, а всё равно обернётся задом, и прежние закадычные друзья превратятся в клятых врагов. О моральных ценностях? Так они у нас уже надёжно перевёрнуты с ног на голову, а понятие совести совсем утратило силу, стало смешным, лоховским. О героях? О тех, что стали ими в экстремальных условиях войны и послевоенного каторжного труда? Но о них тоже уже много написано, а ещё больше, по словам Астафьева, наврано, что нечего новое добавлять. Да и кто из молодых современников ими интересуется? Для них это – старина, нудная история. Или сочинить что-нибудь захватывающее о наших, сегодняшних, которым завидуют, не в силах удивляться? О тех, что всяко ухватили чужой кусок, народный, и прячутся, шикуют, как на смертном пиру, в загородных коттеджах на запретных берегах озёр, на яхтах в чужих заливах морей, на виллах за бугром, на фешенебельных курортах? Геройство заменил престиж. Не могу – я брезглив. Эти – не герои, а порождение случая, и чтобы писать о них, надо переворошить столько грязи, что и сам вымажешься по уши. Не могу! Кто-то, уходя от гнусной действительности, пишет о природе. Но разве о ней такой, какая она есть на самом деле, расскажешь без прикрас, без надумок? Для этого надо быть неотъемлемой частью её, быть в ней, живой, радующейся и страдающей, надо быть чокнутым, а не цивильным реалистом. О животных, о жизни зверей? Но что мы о них знаем, кроме внешних признаков, масти? Уничтожив массу для изучения, опытов, так и не в курсе, есть ли у них душа. Несмотря на то, что издавна существуем вместе, непонятен их язык общения и чувств. Кто из нас праведнее духом: мы или они? – Валентин тяжко и безнадёжно вздохнул, отодвинув от себя исписанные листки. – Вот ведь какая незадача! – Коротко усмехнулся, распушив усы. – Господи! Ну, нечего сказать, чтобы звучало вновь и отзывалось по-новому в зачерствевших, заматерьяленных душах! Можно ещё обнаглеть и сочинять о стране в общем, об