Когда-то, на заре мирного рода человеческого, властвовал матриархат, сменившийся усилением конкуренции, убийственными войнами и патриархатом, постепенно перешедшим в чудо средневековья – патриархат с тайным, тёмным матриархатом. А теперь всё идёт к тому, что тайное станет явным, и матриархат восторжествует снова. Насколько я смутно помню, первым это предсказал ещё умница и настоящий Гений – Достоевский. И случится это сначала в искусстве. – Валентин, заслушавшись, забыл обо всём и только нервно теребил бородку, не спуская расширенных от удивления глаз с разбушевавшейся женской воительницы. А она сбавила пыл: - Но меня, - говорит, - честно признаюсь, женская рассказня не греет – слишком много мелочных деталей: читаешь, перелистывая страницы, словно мелькающие картинки на экране телевизора, и в памяти ничего не остаётся. Доберёшься до середины – и ни одной мыслишки, над которой стоило бы всерьёз задуматься, и уже знаешь, чем всё кончится. Вечно она да она, вернее, она и он, и ничего более серьёзного. Мелко копают бабы. – Василиса улыбнулась и тут же реабилитировала баб: - Зато мы прекрасные, вдумчивые и благодарные читательницы – мужики не читают столько, сколько мы. Для нас книги – руководство в жизни, инструкции для поведения, и если мы есть такие, как есть, то виноваты в этом в первую очередь вы – писатели. Ну и, конечно, телевизионщики.
Интереснейший монолог внезапно был прерван бурлящей водой, выхлестнувшейся с шипением на плитку.
- Пельмени! – вскричал нерадивый повар. – Вода вскипела! – и, улыбнувшись, повинил гостью: - Уж в этом-то ты виновата. Ты как: попеременно частями или сразу все?
- Сразу, когда все сварятся! Ничего не люблю частями: ни в вещах, ни в еде, ни в отношениях, - вспомнила обманный опыт с частью салона красоты.
- Тогда почитай малость, будет готово – позову, - и поспешил к кипящей воде. А она углубилась в жизнь неприкаянных барских предков, выкинувших из своего манерного общества свободолюбивую Анну. И так вчиталась, что с досадой услышала бодрый призыв повара: - Готово! – и ещё бодрее: - Жрать подано! – Пришлось с сожалением расстаться с Анной и последовать навязчивому призыву Валентина.
А на кухне-то?! Блеск! Обжорка! В центре стола красовалась запотевшая после холодильника бутылка «Российской» со свитой из двух тонкостенных стаканчиков. Рядом – уполовиненная банка пупырчатых консервированных корнишонов, тёмный ржаной хлеб, масло и плошка с ярко-жёлтой готовой горчицей. И перед каждым – внушительная миска с горой дымящихся пельменей. Где там толстовским графьям с князьями, евшим варенье ложечками по счёту. Что ещё нужно русской душе? Только уважительный трёп. Но его не случилось: ели молча, сосредоточенно, жадно, полностью отдавшись позывам голодных желудков и умильно поглядывая друг на друга, изредка утирая слёзы, выступившие от неумеренной смазки пельменей горчицей. А прежде употребили по первой, продезинфицировав просохшие горла под короткий и ёмкий тост хозяина:
- Будем!
А потом, в промежутке, были и вторая, и третья: «за здоровье» и «за успехи сочинителя». Когда миски опустели, и наступило время крепчайшего чая с лимоном, Валентин спросил, чтобы как-то начать застольную беседу, необходимую в дополнение к сытному обеду:
- Ну, и как тебе? – спросил не о пельменях – о них и говорить нечего! – а о романе, и она его так и поняла.
- Да как тебе сказать, - ответила раздумчиво, возвращаясь мысленно к Анне. – Нравится и, в то же время, не очень. Убрал бы он тугодумные и расплывчатые размышления о тогдашних социальных неурядицах, и было бы, наверняка, интереснее.
Валентин ухмыльнулся, коротко хохотнув.
- Тогда это был бы уже не Толстой, а кто-нибудь из наших современных многопустословных писательниц. А у него роман, конечно не об Анне и только, а о закосневшем, отмирающем и сопротивляющемся, замкнутом в чопорный клан, дворянстве и ростках нового, свободного в образах Левина и Анны. А она – жертва борьбы старого с новым.
- Господи! – воскликнула Василиса в негодовании. – Всегда-то у вас: как жертва, так обязательно женщина.
Палач добродушно рассмеялся, соглашаясь:
- Так ведь не по собственному желанию, а по приверженности читателей, особенно читательниц, к щекотливому и жалостливому сюжету.
- А у тебя есть что печатное, дай почитать.
Писатель недовольно сморщился, сузив глаза, покачал удручённо барашковой головой.
- Ты думаешь, это так просто: написал – отдал – напечатали – продали? – Она молчала, совершенно не знакомая с писательским производством… впрочем, как и с любым другим, одним словом – цветочница. – В нашем деле – я, конечно, может быть зря пыжусь, называя его своим, но так хочется: всю жизнь мечтал заниматься литературой, наконец, на пенсии дорвался и очень хочу посвятить всего себя ей. К сожалению, пока не очень получается, как хотелось бы, не тяну на настоящего писателя, а только на теневого писаку. Ладно, утрём горькие слёзы. Так вот, в нашем деле главное звено, диктующее свою платную волю и писателю, и читателю – издательство, присвоившее и прежние функции редактора, и оптового продавца, а то и штучного через приватизированные магазины. И правят в этом звене сплошь молодые девицы, для которых не важно, что и как написано, а важно, сколько печатных знаков и, главное, сколько уплачено за печать. Уверен, что без предоплаты, появись сейчас новые Достоевские и Толстые, не напечатают ни строчки. И в святая святых этического искусства – литературе главное – прибыль, а не содержание. Поэтому без тугриков в напечатники не суйся, не выйдет. – Валентин шумно и нервозно выхлебал остывший чай, снова налил кипятка из термоса, сдобрил изрядной дозой крепчайшей заварки, добавил дольку лимона и густо подсластил сахаром. – Вот и попёрли у нас на денежном навозе бесчисленные бестселледристы и халтература без души и мысли, всё равно, что оплаченные красивые проститутки. Ну, и бог с ними, а я – пас в сторону, ушёл нищий и в меру наглый в тень, загружая своими скромными творениями литературные сайты: хочешь – читай, не хочешь – стенать не стану.
- Надо будет как-то что-нибудь скачать, - ободрила теневика одна из читательниц, радуясь его оптимизму и настырности.
А он, нисколько не печалясь незавидной ролью, тут же и ободрил себя преимуществом сайтового запудривания мозгов таких же нищих читателей.
- А что – удобно и мне, и потребителям. Во-первых, бесплатно, во-вторых, что немаловажно, без редактуры – как напишется, так и читается, в-третьих, доступно всем, в-четвёртых – и так душу и самолюбие греет. Да и что ни говори – не зря пишу, читают, да ещё и частенько ехидно поругивают. Значит – вчитываются! – и Валентин рассмеялся, радуясь читательской востребованности. – Надо только рассказывать людям о современности, о том, что и в наше время есть место глубоким переживаниям, невидимому геройству и благородству и выпирающей наказуемой подлости, и не морочить мозги доверчивым читателям выдумками о неизвестном прошлом и ещё более неизвестном будущем. Не надо мелочиться на рассказики, а терпеливо кропать повести и романы, на которые больше спрос, чтобы вынужденные читатели, сидя в каком-нибудь болтающемся транспорте по пути на работу или домой, в отпуск или в командировку, в какой-нибудь конторе или больничке в ожидании ненужного вызова, могли, не торопясь, убивая время, отвлечься, вчитавшись в повествование о судьбах наших современных счастливчиков-ботанов и несчастных лохов, и не прерваться неожиданно в шаге от развязки, когда вдруг подъехал к своей остановке или тебя, наконец-то, выкликнули из очереди, лишив возможности узнать, чем всё кончится. А ещё хуже, когда не доехали или тебя не выкликнули, а рассказик кончился, и новый начинать не хочется – времени на него уже не осталось. Читая же крупное произведение, можно прерваться, где попало, на любой середине, зная, что у героев, как и у тебя, всё ещё впереди. Главное, чтобы продолжение давалось легко и не требовало долгих умственных воспоминаний о том, что было прежде. Но это уже проблема автора, он обязан скомпоновать своё детище так, чтобы чрево не требовало особого напряга о том, что там было в начале. И лучше, когда кончало зреет постепенно, туманя мозги, и совершается неожиданно и взрывообразно в полнейшем несоответствии с замедленным началом. Поэтому я, например, придумываю начало и кончало заранее и придерживаюсь их, баламутя середину, изобилующую житейско-нравственными зигзагами, разбавленными тонким английским и смачным русским юмором, заставляющим читателя хотя бы на время забыть неурядицы и получить радость, что у кого-то жизнь хуже, чем у него. Для этого надо быть правдивым и хитрым по-доброму сочинителем и не навязывать своего личного мнения читателю, погружая его в отвлечённое душевное уединение с переживаниями не за себя, а через себя за выдуманных персонажей, уводить читателя в достижимый мир фантазий и преувеличений, то есть, быть по-настоящему писателем, а не просто, по-женски, описателем всего того обрыдлого, что вокруг. И ни в коем случае не поучать, а просто и понятно словно трепаться на скамеечке во дворе, рассказывать про нашу с вами жизнь, какая она есть, но с придумками, с которыми, однако, хотелось бы жить. Ну, и конечно, не стесняться освобождать собственную душу от назревших, вспухших тягот, рубить правду-матку, стараясь не перерубить невольной кривдой ниточки, связывающие писателя с читателем и того, что есть в нас всех доброго. Тем ещё и хорош сайт, что исключает нервные свары с чересчур ревнивыми радетелями литературной словесности и идейной публицистики, а заодно и с ретивыми редакторами-инквизиторами, старающимися не в меру сократить, исправить, направить, невзирая на искажение сюжета, показать, что ты дурак, а они – умники-балдашники, знают, как и что надо, а главное, чего не надо писать, но сами не способны ни на что, кроме случайных разносных критических публикаций. После их редактуры не сразу и поймёшь, что это ты написал. Как ты, ещё не совсем сникла от моей трепотни на тему без темы?
Василиса пошевелилась в кресле, меняя позу и положив ноги на подставленный стул.
- Да нет, вот уж никогда не думала, что у писателей столько проблем. Казалось: пиши да пиши, печатай да печатай, греби бабки да греби, а тут? Ну её к богу, эту писанину! Раньше свихнёшься, чем издашь. Даже любопытно.
- И то лады! – обрадовался писака, рвущийся в писатели. – Никакие издательства мне не нужны, - врал, конечно, а сам побежал бы к ним рьяно, только бы позвали. – Я – свободен, - и снова врал, потому что никто и никогда не может быть свободен в любом коллективном деле, а он ещё и повторил: - Я свободен в творчестве, каким бы оно по мнению других ни было, оно – моё, я – в нём, а не кто другой, пишу в первую очередь для себя, а не для читателя, а как он воспримет меня – это его собачье дело, меня-то не возьмёшь виртуально на «ты». И не надо никаких громких идей, их так много, что на любую найдётся стая убийственных критиков. Зачем злить добрых дядей? Пиши свободно и не нажимай ни на какую, пиши просто о жизни вокруг, о нас таких, какие мы есть и какими сами себе кажемся, а не о тех, какие были и будут, чего никто толком не знает. – Схватился в ужасе за голову. –
