Расти увидел одну из нянек, пробивавшуюся сквозь бурю по гравийной дороге. Детская коляска бешено подпрыгивала на камнях, а её тент отчаянно трепыхался.
— Закроешь ты окно, наконец! — закричал Кишен.
— Почему ты такой безжалостный, братец?
— Я не безжалостный, я болен! Ты хочешь, чтобы я совсем разболелся?
Аккуратно, насколько это было возможно, Расти снял ветку с подоконника и переложил за окно, вдоль стены, затем закрыл створку. Сразу стало ничего не видно, ведь в раму была вставлена фанера, а не стекло.
— И дверь. — простонал Кишен.
Когда закрылась и дверь, комната погрузилась в полную темноту.
— Ну и комнатка. — жаловался Кишен, даже света нет. Ты должен переселиться вниз, когда они вернутся.
— Но мне здесь нравится.
Гроза продолжалась всю ночь. Кишен из-за этого нервничал и, вместо того, чтобы спихивать Расти на пол, он обнял его, чтобы почувствовать себя безопаснее.
*
Дождь кончился к утру, но небо всё ещё было пасмурным и угрожающим. Расти и Кишен оставались в кровати, им было слишком скучно, чтобы вставать. У них была жестянка с орехами и сухофруктами, которые они беспрестанно ели. Когда они услышали, как мимо проходит почтальон, Расти тут же вспомнил, что почтальон не знает об отъезде Капуров. Он соскочил с кровати, открыл дверь и побежал по краю крыши.
— Эй, почтальон! — прокричал он, — Есть что-нибудь для мистера и миссис Капур?
— Ничего. — сказал почтальон, — Но есть кое-что для тебя. Мне подняться?
Но Расти сам уже спускался, уверенный, что это письмо от Мины.
Это была телеграмма. Дрожащими пальцами Расти вскрыл её и прочитал, не поднимаясь в комнату. Когда он вернулся, лицо его было белым.
— Что случилось? — сказал Кишен, — Выглядишь как в воду опущенный. Мама больше тебя не любит?
Расти сел на край кровати, его пустые глаза блуждали по полу.
— Ты едешь в Харидвар. [54] — сказал он наконец, — Жить со своей тётей.
— Ну, можешь передать маме, что я останусь тут.
— Это от твоей тёти.
— Почему мама сама не сказала?
— Не хочу тебе говорить.
— Но ты должен мне сказать! — закричал Кишен, делая безрезультатные попытки выхватить телеграмму.
— Ты должен мне сказать, Расти, ты должен!
В голосе Кишена звучала паника, он почти впал в истерику.
— Ладно. — сказал Расти, и голос его был далёким и пустым.
— Машина попала в аварию.
— Что-то случилось с папой?
— Нет.
Установилась жуткая тишина. Кишен беспомощно смотрел на Расти, глаза его были полны слёз и недоумения, а Расти больше не мог сдерживаться, он обнял Кишена и заплакал. И плакал будто за двоих — за себя и за своего друга.
— О, мамочка, мама! — рыдал Кишен, — О, мамочка!
_______________
[54] Харидва́р — город в Индии, в пятидесяти километрах от Дехра-Дуна, на берегу Ганга.
16
Поздним вечером того же дня небо расчистилось и показались звёзды. Расти сидел на кровати, глядя на звёздное мерцание, и ждал Кишена.
Вот босые ноги застучали по каменному полу и Расти разглядел чёткий силуэт Кишена на фоне бледной луны в дверном проёме.
— Чего ты крадёшься, как привидение? — прошептал Расти.
— Чтобы не разбудить тебя.
— Ещё слишком рано. Где ты был? Я тебя искал.
— Да так, просто гулял.
Кишен сел рядом с Расти, глядя, как и он, на звёзды. Свет луны проходил по их ногам, но не освещал лица.
— Расти.
— Да?
— Я не хочу в Харидвар.
— Знаю, что не хочешь, братец. Но здесь тебе не разрешат остаться. Ты должен отправиться к родственникам. К тому же, Харидвар — красивый город, и там милые люди.
— Я останусь с тобой.
— Я не могу заботиться о тебе, Кишен, у меня ни денег, ни работы. Ты должен остаться с тётей. Я приеду повидаться с тобой.
— Ты никогда не приедешь.
— Я постараюсь.
Каждую ночь вой шакалов доносился из прилежащих джунглей, но этим вечером их завывание звучало ещё ближе к дому.
Кишен спал. Он вымотался — весь остаток дня он бродил, пытаясь выплакаться. Расти лежал без сна, глаза его были широко открыты и наполнены слезами. Он сам не знал — эти слёзы о нём самом, о Мине или о Кишене, но они были о ком-то из них.
«Мина мертва. — сказал он про себя, — Мина мертва. Если Бог существует, он о ней позаботится. Если Бог — это любовь, то моя любовь будет с ней. Она любила меня. Я вижу её так ясно. Её лицо, в пятнистых узорах от солнца и теней листвы, когда мы целовались в лесу, чёрный водопад волос, её усталые глаза, её ноги, в свете лампы похожие на нефрит… Она любила меня, она была моей».
Расти боролся с чувством бессилия и тщетности, никчёмности жизни. «Каждую минуту — говорил он себе, — каждое мгновение кто-то рождается и кто-то умирает, можно их посчитать: раз, два, три — рождение и смерть в каждый момент. Что значит только одна жизнь на полотне всей жизни? Что значит одна смерть, кроме как прошедшее время. И если я сейчас умру, внезапно и без причины, что тогда случится, что изменится? Мы живём, не зная почему и для чего».
Луна заливала комнату мягким чистым светом. Шакалий вой, казалось, доносится из полей позади дома, и Расти подумал: «Шакал как смерть — уродливый, трусливый, злобный». Он услышал слабое принюхивание за дверью и поднял голову.
В проёме, против лунного света, стояла тощая, алчущая фигура шакала, и глаза его злобно сверкали.
Расти хотел закричать. Он хотел швырять всё, что есть в комнате в эту хнычущую, бесчувственную тварь, или, вместо этого, броситься самому из окна. Но он не сделал ничего из этого.
Шакал поднял голову к небу и издал протяжный, леденящий кровь вой, пробежавший, словно электрический ток, через всё тело. Кишен подскочил и обхватил Расти.
И тогда Расти закричал.
Это был наполовину крик, наполовину — визг, он исходил откуда-то из живота, затем его подхватывали лёгкие и вышвыривали в ночную пустоту. Всё вокруг, казалось, тряслось и вибрировало от этого вопля.
Шакал скрылся. Кишен захныкал, отстранился от Расти и зарылся в одеяло.
Когда эхо вопля стихло, ночь вновь обратилась в плотную, окаменелую тишину, и единственным звуком в этой толще были всхлипы Кишена под одеялом, напуганного не столько воем шакала, сколько жутким криком Расти.
— Ох, Кишен, братец. — взмолился Расти, приобнимая мальчика, — Не плачь, пожалуйста, не плачь. Ты заставляешь меня бояться себя самого. Не бойся, Кишен. Не заставляй меня бояться себя.
*
Утром их отношения стали немного напряжёнными.
Приехала тётя Кишена. При ней была тонга, [55] чтобы увезти Кишена. Она дала Расти сто рупий, которые, как она сказала, были от мистера Капура. Расти не хотел их брать, но Кишен выбранил его и заставил принять деньги. Беспокойная пони, впряжённая в тонгу, скребла землю, чавкала и всхрапывала. Возница слез на землю и держал поводья, пока Кишен и его тётя забирались на сиденья. Кишен не пытался скрыть своё горе.
— Надеюсь, ты приедешь, Расти. — сказал он.
— Я приеду, мы обязательно увидимся, будь уверен.
Выражение Кишеном каких-либо глубоких душевных чувств было чрезвычайно редким явлением, обычно он был поглощён заботами о благополучии плоти, и не высказывался ни о чём основательном. Но глубокие чувства у него были, просто он редко их показывал.
Он сморщил нос и постучал по нему.
— Глубоко внутри — сказал он, — Я совершенно одинок.
Извозчик щёлкнул кнутом, лошадь фыркнула, колёса заскрипели, и тонга двинулась вперёд. Экипаж угодил в ров, и казалось, что все должны упасть, но этого не произошло — Кишен и его тётя были по-прежнему на своих местах. Возница постучал в колокольчик, и тонга свернула на главную дорогу, ведущую к вокзалу. Копыта лошади цокали, а колёса экипажа пищали и тряслись.
Расти помахал. Кишен сидел недвижно и прямо, сжав руками полы своей рубашки. Расти почувствовал, что боится за Кишена, который сидит, словно сам по себе, отдельно от своей тёти, будто отрёкся от неё или с ней не знаком. Как будто его увозили в какой-то чуждый мир, где никто его не знает, и никому до него нет дела.
Расти боялся за него потому, что знал неприрученность и независимость Кишена.
Извозчик прикрикнул на лошадь, тонга направилась в поворот и скрылась из виду.
Расти стоял в воротах, глядя на пустую дорогу. Он думал: «Я вернусь в свою комнату, время продолжит свой бег, и будут происходить разные вещи, но вот это никогда не повторится. По-прежнему будет солнце и будут личи, а потом появятся новые друзья, но это будут не Мина и не Кишен, потому что наши пути разошлись. Мы с Кишеном оба плыли по течению, но я застрял в камышах, а его понесло вперёд, и если бы я зацепился за него, я уже бы не был прежним. Наверное, это грустно. Кишен исчез, а вместе с ним исчезла и часть моей жизни. Глубоко внутри я совершенно одинок».
______________
[55] Тонга — лёгкая двухколёсная пассажирская повозка, движимая лошадью или ослом.
17
Тягучий беспокойный день. Мимо прошёл водонос с кожаным мешком, расплёскивающий воду на пыльную дорогу. Появился торговец игрушками, выкрикивая названия своих товаров высоким монотонным голосом, тут же набежала стая ребятишек.
У торговца игрушками был длинный бамбуковый шест, к которому накрест были привязаны две или три палки покороче, с которых свешивались всевозможные игрушки: целлулоидные барабаны, жестяные часы, крошечные флейты и свистки, разноцветные тряпичные куклы; а когда эти игрушки заканчивались, торговец заменял их другими из большого мешка — таинственного и пленительного, ведь кроме торговца игрушками в него никому нельзя было заглядывать. Торговца одинаково привечали и богатые, и бедные за то, что его игрушки никогда не стоили больше четырёх анн, так что товар никогда не залёживался дольше одного дня.
Расти понравились эти дешёвые игрушки и он увлёкся украшением ими комнаты. Он купил флейту за две анны и, поднимаясь по ступеням, насвистывал в неё.
Сняв рубашку и сандалии, он распластался на кровати и уставился в потолок. По балкам сновали ящерицы, лысая майна прыгала по подоконнику. Расти почти уснул, когда в комнату пришёл Соми. Выглядел он вялым.
— Что-то мне нехорошо, — сказал он, — Не хочу оставаться в одежде.
Так что он тоже стянул с себя рубашку и бросил её на стол, а затем, встав перед зеркалом, принялся изучать состояние своего тела. Потом повернулся к Расти.
— Выглядишь неважно. Все эти хитросплетения в твоих волосах…
— Мне плевать.
— Похоже, ты очень тоскуешь по миссис Капур. Она была очень добра.
— Я любил её, ты что, не знал?
— Нет. Единственное, что я знаю — моя собственная любовь. Расти, лучший-прелучший друг, ты не можешь оставаться в этой комнате, тебе нужно вернуться ко мне. К тому же, в дом скоро въедут новые наниматели.
— Уйду, когда они приедут, или когда хозяин узнает, что я тут живу.
Обычно сияющее лицо Соми было каким-то мрачным, а в его глазах читалось некоторое волнение.
— Пойду, принесу огурец. — сказал он, — Мне надо с тобой кое о чём поговорить.
— Не хочу огурец. — ответил Расти, — Хочу кокос.
— Это я хочу огурец.
Расти был раздражён. Комната, кровать, его собственная кровь — всё было раскалено. Он нетерпеливо буркнул:
— Иди и ешь свой огурец, а я ничего не хочу.
Соми взглянул на
