СТЕЖКА (Часть 1)

вышла во двор. Через забор было видно, как в соседнем дворике скрипнули несмазанные двери и из них вышел худощавый паренек. Он потянулся, прошелся по двору и остановился возле собственной калитки. Стал разглядывать улицу. Сонную, сонными глазами. Взъерошенные волосы смешно торчали у него на макушке. Ну, кто поверит, что этот человек внимателен до предела. Он выполняет задание.
Стефани тихо приоткрыла калитку. Парень перевел внимание в ее сторону. Стефани мило улыбнулась ему. Парень тоже заулыбался. Стефани подошла к нему.
-- Здравствуй, Коля.
-- Здравствуй, Стеша, что не спится?
-- Ой, да у меня одни проблемы. Меня с работы уволили, а мама теперь переживает, как жить дальше будем. А, самое главное, что скажет отец, когда вернется. Он, явно, будет недоволен.
-- Да, это плохо потерять работу в наше время. А за что тебя уволили?
-- Из-за одной заварушки. Ловили партизан, а я осталась не при делах. Меня обвинили в несознательности. Но, мне показалось, что меня подозревают.
-- Дело плохо, -- смекнул Колька, -- Тебе надо держаться подальше и потише от города.
-- Я думаю, мне надо уезжать. Мама не хочет, чтобы я оставалась здесь. За мной установлен постоянный родительский контроль. Я скоро даже не смогу разговаривать с обычными парнями на улице.
-- Тогда, ступай домой. Я не стану вмешиваться в ваши семейные дела. Ведь твой отец может быть не доволен.
-- Да, он будет не доволен, -- с этими словами Стефани огляделась вокруг, улица была пуста, -- Но это не мой отец, -- проговорила она, сделав голос тише, -- Это мой отчим. Мой отец погиб, защищая Францию от фашистов. Потом нас взяли в плен. Один из французских офицеров, служивших Германии, сжалился над мамой. Я была тогда еще несовершеннолетней. Он пообещал ей и мне жизнь, но она должна была выйти за него замуж. Он беспокоится о нас... Но я знаю, помню, мой отец погиб, защищая Францию. Все, Колька, прощай.
Колька глянул на нее взглядом, полным восторга, тоски и понимания. Он понял, зря искоса смотрел все это время на эту утонченную натуру. Наполовину –  француженку, наполовину – русскую. Она не просто так рисковала ради них. Это ее дом – Павлодаль. Наверное, предки ее родом отсюда.
Колька взял папиросу и закурил. Ему захотелось оставить для нее что-нибудь на память. Ее пылкий взгляд в его сторону и так уже запекся в самой глубине сердца.
-- Стеша, постой, -- тронул он ее за руку, -- Я хочу подарить тебе стихи.
И, хоть они были написаны не ей, а той далекой и безответной. Хоть в его воображении постоянно витал облик Галины, он, все же, пылко и искренне прочитал вслух.

                                                          Я буду любить тебя... Молча.
                                                        Я буду любить тебя... Ветром...
                                                        Я буду любить тебя... Очень!
                                                        Нежно... Пусть безответно...
                                                        Я буду любить тебя... Сильно.
                                                        И даже дышать... Тише.
                                                        Пусть это чуть-чуть... Наивно.
                                                        Ты только останься... Ближе...
                                                        Я буду любить тебя... Знаешь?
                                                        Я буду любить тебя... Свято.
                                                        Мне даже не нужно... Рая...
                                                        Ты только б осталась... Рядом.
                                                        Я буду любить тебя... Сладко...
                                                        Мне это ничуть... Несложно!
                                                        И, если совсем кратко...
                                                        Я буду любить тебя... Можно?

                                                         
Глава 44

Туманное седое утро конца ноября. С неба срываются мелкие и редкие снежинки. На перрон вышли немногочисленные люди, ожидающие поезда. Он скоро придет. Вот уже слышен вдалеке его приветствующий гудок. Стефани стоит на платформе с небольшим рюкзаком за плечами, в длинном пальто. Кто-то из друзей раздобыл ей валенки. Теплые, войлочные, с галошами. Она видит, как  старушки и девушки со слезами на глазах провожают на фронт, оставшихся в живых, подросших сыновей.
Стефани никто не провожал. Она того не хотела сама. Это было опасно. На столе для мамы оставила записку: « Мама, не жди, не обижайся. Даст Бог, увидимся. Прости. Твоя Стефания.»
Время было раннее, когда она осторожно прикрыла скрипучую калитку за собой. Мама еще спала. Стефани думала о ней. Думала о своем родном отце. А перед глазами – Колька. И его стихи. Как он читал их. До самой последней секунды своей жизни будет она помнить их. Посвященные не ей, другой счастливице. Но как он их читал для нее. И, если будет долго жить, будет она помнить вечно, хранить в драгоценной памяти. Перед глазами только этот миг запекся. В гуле подходящего поезда она вдруг услышала далекое:
-- Сте-фа-ни... Сте-фа-ни... Куда ты... вернись...
Стефани обернулась:
-- Мама!
Худощавая хрупкая женщина подбежала. Слезы катились у нее по щекам:
-- Дочка, вернись. Куда же ты?
-- Мама, я на фронт, -- твердо ответила Стефани, -- Я хочу освободить Францию от фашистов.
-- Да ее они заняли, не освободить уже.
-- Мама, на нашей семье лежит позор. Мы должны смыть его кровью! Я... я не хочу терять друзей... которые в меня верят.
Мать поняла, дочку не удержать.
-- Что скажу я отцу? – тихо прошептала она, теряя последнюю надежду.
-- Мой отец погиб. А отчиму скажи... скажи... скажи, меня убили.
С этими словами Стефания полезла в подошедший вагон. Она скрылась за потускневшими стеклами и из них наблюдала, как мама плачет, машет ей слабою рукой, говорит что-то... наверное, чтобы берегла себя...
Поезд тронулся. Стешка не плакала. У нее запекся в горле ком, который не мог вылиться слезами. Он горел в груди ясным и вечным пламенем. Мама осталась вдали. А в мутном стекле Стешка разглядела еще одну фигуру, бегущую за вагоном, расталкивающую провожающих... Степан... Неужели он за ней... он кричал ей вслед:
-- Сте-ша, Сте-ша! Я приеду к тебе... скоро... я приеду... при-е-ду... Я при-е-ду-у-у... Я...  Я... Я... люб-лю... люб-лю... те-бя-а-а... люб-лю... люб-лю-у-у! Сте-фа-ни-и-и...
Стешка приникла к стеклу ладонями, лицом, душой. В ее ушах надолго застрял свист, заглушаемый свистом поезда из-под колес. Свист, обычный мальчишеской души, словно салют в ее честь. Ей есть, за что умирать и ради чего жить. Она всей душой хотела вернуться. Вернуться сюда. В Павлодаль.

Глава 45

Людочка, шатаясь, брела по дороге. Жар ее поднимался ко лбу. В висках стучало. Стучали мысли. Она не сомневалась, что за ней следят. Следят те, кто выпустил и пожелал добра. Нет, она не выдаст тех, кто ее спас когда-то! Она не подойдет к ним. Вот она, районная больница. Здесь работает Герберт Эссен.
Людочка вошла во двор, едва держась на худеньких ножках. Не дошла до порога, упала.
-- Пить, -- простонала она.
Кто-то из больных увидел ее и закричал:
-- Доктора! Девочке плохо.
Вышел доктор. Глянул на Людочку.
-- Что с ней?
Потрогал лоб рукой:
-- У нее жар.
Позвал санитаров:
-- В отделение ее.
Людочка очнулась на белой простыне. Перед глазами – белые двери.
В палату вошел еще один врач и спросил у коллеги, спасшего Людочку:
-- Откуда она?
-- Не знаю.
Герберт потрогал пульс, посмотрел зрачки. Людочка очнулась, глянула на Герберта и простонала:
-- Мельник в опасности... Ветер мельницу сломал... Мы будем без мукИ...
Герберт знал, что позывной «ветер мельницу сломал» говорил о провале операции. Значит, Василия взяли в плен. Он в тюремных застенках. Герберт обернулся к своему коллеге:
-- Похоже, у нее тиф. Она бредит. Быстро наденьте маску и перчатки.
Коллега удалился. А Герберт наклонился над Людочкой:
-- Когда и где это произошло?
Она, едва дыша, быстро стала говорить. Чувствовала, силы на исходе. Надо успеть сказать все:
-- Двадцать пятого октября на Рыночной площади. Его забрали в тюрьму. Меня тоже, потом выпустили. Отца убили. Говорят, дядю Васю хотят отправить на Днепр. Торопитесь. За мной следят... У меня записка, ее передала Катерина Пельга...
-- Вот что, девочка. Сначала я спасу тебя. За Василия не переживай, я справлюсь.
-- Я вам верю. Я не больна, я съела ягод.
-- Будешь больна, потом умрешь, потом оживешь. Не здесь, у своих, в лесу...
-- Спасибо... – Людочка потеряла сознание.
А Герберт закричал своему коллеге:
-- Принесите мне сыворотку и шприц. Быстро!

Василий Мысников который месяц торчал в одиночке. С той поры, как его арестовали, провели ни через одну череду допросов, он не проронил ни слова, даже с теми, кого к нему подселяли в камеру. Он знал, это их люди. И, вообще, он слишком много знал. Так много, что боялся даже думать об этом. Уж лучше бы это все забыть. Было бы легче на кровавых допросах. Он знал даже то, что убьют его не скоро. Им нужна инфа. Пока они не выбьют ее из его уставшей головы... ему еще долго предстоит мучиться. Чтобы не терять время попусту, он стал писать на стене стихи. Так время бежало незаметнее, да и душе теплее. Хоть на краткий миг выпадал из реальности. Тонкая нить надежды, что после победы, когда уцелевшие товарищи ворвутся в тюрьмы освобождать других, они увидят, прочитают, передадут своим детям его стихи. Его послания в будущее на тысячу лет вперед. Как он жил, как сражался за жизнь, как умирал. Новые поколения родятся и будут знать, что не зря живут на этом свете. Они станут такими же, потому, что мы спасаем их.
В камеру снова громко отворилась дверь. Лязгая ключами, вошел жандарм. Василий, увлекшись творчеством, не обратил внимания на его появление. Только громкий гавкающий голос заставил его обернуться:
-- Василий Мысник. Если вы сейчас не скажете всю правду следствию, вас расстреляют как особо важного политического преступника.
Василий так привык слышать угрозы в свой адрес, что невозмутимо кивнул головой и отвернулся дописывать куплет песни. Жандарм рассвирепел:
-- Василий Мысник, вас на допрос.
Василий вздохнул: не дали доработать, неизвестно, допишет ли... Устало повернулся и пошел по узкому коридору вслед за жандармом. Позади его выстроился еще один конвоир.
В этот день его не пытали. Задали один только вопрос, касавшийся его семьи: брата и его дочери, племянницы Василия. Потом сделали укол. Жандарм, который допрашивал, не естественно вежливо сообщил, что когда лекарство подействует, он заснет и во сне расскажет всю правду. Так, что, скоро его мучениям придет конец. Василий в это поверил очень слабо. Но очнулся в другой камере. В ней же он увидел еще одного незнакомого человека.
Василий медленно соображал, где он. Незнакомец подошел к нему:
-- Ну и здорово же тебя отделали. Кровь на переносице до сих пор кипит, -- сочувствующе произнес он.
-- Где я? – прохрипел Василий.
-- В тюрьме, брат, где же еще, -- все таким же сочувствующим тоном говорил незнакомец.
-- В какой тюрьме?
-- Ха, ты что, совсем рассудок потерял? Не помнишь, как тебя взяли?
Василий все помнил. Он помнил последние слова жандарма: все скажешь... теперь ты все скажешь...
«Это подсадной, -- пронеслись мысли в его голове, -- Надо предупредить своих... Они делают уколы, говорят, что под их действием человек говорит правду. На самом деле, садят подсадных. Не верьте товарищи! Надо