добиваешься?
— Святой отец, дозвольте мне защительное выступление на суде в Виджевато. Я раскрою навет, я выведу клятвопреступников на чистую воду, я добьюсь того, что суд оправдает бедную селянку и покарает злодеев.
— Да у тебя губа не дура! Коль папа санкционирует твое адвокатство, ты несомненно выиграешь дело. Любой болван добьется успеха, если за его спиной будет стоять Римский Предстоятель.
— Ваше Святейшество, — инквизитор заторопился, — мой духовник отец Доминик рассудил, что, кроме Вас, более никто не сможет дать мне подобное разрешение. По своей воле я не вправе опровергать обвинение, составленное моим предшественником. А суд не примет в расчет мои доводы, сочтет их самоуправством.
— Ну, братец, скажу прямо — задал ты мне задачу...
— Святой отец, взываю к вашему милосердному сердцу, пожалейте несчастную девицу. В конце-то концов, должна же быть правда на земле?.. Я обращаюсь к чувству Вашей справедливости!
— А что — хороша ли селяночка? — папа лукаво подмигнул Маттео.
Фра Сальвадоре, хитро подловленный на крючок, растерялся:
— Да дело не в красоте, гибнет невинное создание, — словно оправдываясь, стал говорить францисканец.
— Я спросил у тебя — хороша ли девчонка, а ты начинаешь юлить... не люблю ловкачей.
— Хороша, Ваша светлость! Ох, как хороша! — Маттео был искренен, его щеки стали пунцовыми от избытка чувств, в глазах загорелся страстный огонь.
— Теперь мне понятно... Втрескался в девчонку, дурень ты этакий. Ха-ха! Сказал бы, сразу признался бы, — дескать, бес попутал... а то невинность... гуманизм опять же приплел.
— Святой отец, но ее действительно оклеветали. Она невинна, как агнец божий. Они ведь ради похоти жестоко оболгали ее.
— Вот право, заладил, как попугай: оболгали, оболгали... Слушай меня внимательно, коль девчонка тебе по сердцу, так выкради ее. Устрой побег, придумай что-нибудь, наконец, я разрешаю, я отпускаю этот грех. Понятно, неразумная твоя голова... Почто затеваться-то попусту, — и овцы целы и волки сыты. Я прав?..
— Да, святой отец. — Фра Сальвадоре стиснул зубы, но, переборов себя, решил пойти до конца. — Но, мессир, каюсь, я строил подобные планы, но оклеветанная настаивает на открытом процессе, ее попранная честь должна быть восстановлена. Она непреклонна, святой отец, и признаюсь вам искренне — вот этим она и взяла меня... Будь она обычной покладистой юницей — стал бы я беспокоить Ваше Святейшество. Но она чудо, она словно святая, я не могу поступить с ней, как с обыкновенной девкой. Святой отец поймите меня...
— Прости меня, братец, но ты, видать, настоящий дурак! К чему девке-то честь? Разложи-ка на своих куриных мозгах: она что — кавальере, или, может, герцогиня Тосканская?.. Обиделся я на тебя. Возьми в толк — ну, отбелишь ты девчонку, ну поиграешься с ней вдосталь, а какой ценой — ради прихоти простолюдинки?.. Не жениться же ты вздумал на ней, в самом-то деле... Вот молодо-зелено... Думать надобно головой, а не другим местом... Тьфу, ввел ты меня во грех, — папа деланно сплюнул и отвернулся, видимо осерчав.
Фра Сальвадоре онемел, последние слова папы парализовали его волю. Мыслимо ли признаться понтифику, что да, именно в жены он вознамерился взять Мариуччу? Возможно ли в том открыться Римскому Первоиерарху? Юлий крут, тем признанием можно все испортить, все перечеркнуть. Маттео смолчал.
— Так вот, милок, — меж тем продолжил папа, — последнее мое слово. Поезжай в Виджевато, коль девка люба — бери ее, как знаешь, так и исхитрись, греха за тобой не будет. Только ты обставь все как-нибудь похитрей, чтобы не вылезло наружу. Поищут, поищут да и бросят — мало ли девок-то по Италии... Ну а лжесвидетелей и их вожатых прижми посильней, найди повод, пусть раскошелятся на святую церковь. — Папа, довольный своим судом, расслабился и улыбнулся. — Все, сын мой, устал я, устал... Поцелуй за меня брата Доминика, передай на словах — не ожидал я от него подобной дурости. Так ему и скажи, надеюсь, он не озлится на старого приятеля. Ну, прощай, братец, целуй ручку-то, — и понтифик выставил подагрически скрюченные пальцы.
Францисканец тупо чмокнул надушенную фиксатуром костяшку. Папа Юлий, покряхтывая, с помощью вышколенного бенедиктинца покинул кресло, благословляя, перекрестил Маттео и вымолвил уже почему-то косноязычно:
— Девку-то бери, коль сладка девка-то! Ну, Бог в помощь... Эх, грехи наши тяжкие... — и, опираясь всем телом на бессловесного провожатого, медленно, с остановками, вышел из кабинета. Золоченые двери бесшумно захлопнулись за его согнутой спиной. Маттео остался один в помпезном и оттого холодном и неуютном дворцовом зале.
— Да уж, — внезапно сорвалось у него с языка, — ловко святейший отец обвел меня вокруг пальца! Но делать нечего, поеду обратно... Впрочем, если вдуматься — старец дал дельный совет.
Сутки спустя на узкой улочке Виджевато остановился запыленный экипаж. Его единственный пассажир — францисканский монах, легко спрыгнул на выщербленную мостовую, немного потоптался, разминая затекшие ноги. Угрюмый возница передал минориту плотный кожаный саквояж, какие обыкновенно бывают у врачей и хожалых нотариусов. Францисканец щедро расплатился с кучером, даже приятельски хлопнул того по плечу. Свидетели этой уличной сценки: толстая прачка, разносившая выстиранное белье, да подвыпивший к вечеру подмастерье тут же забыли увиденное.
Фра Сальвадоре, приехав на место, не откладывая в долгий ящик, решил проведать Мариуччу. Оттого и сошел на пустынной улочке, выводящей к городскому застенку. Пройдя два переулка, избавившись от судорожного покалывания в затекших ногах, он очутился перед дубовой твердью тюремных ворот. Стукнув раза три привратным кольцом, дожидаясь караульного, поставив поклажу наземь, он огляделся.
Багровый закат заполнил пол неба. Озаренные перья облаков, продвигаясь к северу, налились тьмою и растворялись в надвигавшейся ночи. Но Маттео наблюдал горний пейзаж с чувством долгожданного облегчения: исчезла предательская тревога, томившая по дороге в Рим и обратно.
«Скорей бы увидеть Мариуччу, прижать любимую к груди! А там он переубедит ее, понудит принять папское благословение — свершить побег».
Наконец, недовольный докукой стражник с усилием раздвинул массивные врата. Францисканец, не оглядываясь, быстро прошел вглубь тюремного дворика. Его внимание сразу же привлекла группа тюремных служителей, сбившихся кучкой у крыльца кордегардии. Они о чем-то весьма оживленно толковали, даже перебранивались меж собой. Заприметив отца инквизитора, тюремщики разом замолчали. Потупив головы, отступили, стараясь укрыться за спинами своих же товарищей. Поравнявшись с незадачливыми стражниками, минорит, скользнув безразличным взором, вознамеривался подняться на крыльцо. Но тут прямо под ногами он увидел застывшую собачью тушку с остекленевшим глазом и струйкой розоватой жидкости, натекшей из оскаленной пасти. Рядом с издохшей собакой стояла глиняная миска с каким-то месивом. По скрюченным лапкам псины и не опорожненной посудине инквизитор догадался, в чем причина гибели животного.
Фра Сальвадоре хотел спросить у надзирателей, что за цирк они устроили, но, к своему удивлению, вместо людских лиц он различил лишь белесые пятна с провалами глазниц. Безликая, сгрудившаяся у входа одурелая толпа произвела на него не менее отталкивающее впечатление, чем труп пса. Он сдержался, подобрав рясу, спешно взбежал на порог, дернул перекосившуюся дверь.
Странная картина открылась его взору. По обыкновению захламленная остатками обжорства и пьянства кордегардия сегодня чистенько убрана. Выскобленная столешница являла пример образцовой добродетели. Монаха, не успевшего изумиться чудным переменам, еще больше поразил облик неизвестно откуда явившегося Чезаре Фуски. Главный надзиратель был трезв, как младенец. Со свойственной покорностью он подобострастно поедал глазами явившееся начальство. Однако что-то все-таки изменилось в Чезаре: какой-то он стал отстраненно чужой, словно пригрезившийся мертвец. Якобы общаешься с покойным, а сквозь дремоту гнетет мысль: «Как же так, ведь его уже нет на белом свете?»
Наконец голос Чезаре Фуска отдаленным эхом достиг внимания Фра Сальвадоре. Францисканец не смог сразу уяснить, о чем говорит тюремщик, что он пытается втолковать. Уж не сон ли — кошмарное, недужное видение мерещится монаху?.. Наверное, стоит усилием воли пробудиться, избавиться от скверного наваждения. Будто сквозь туман, Маттео различил, как помещение набивается подавленными тюремщиками.
Внезапно, словно хлесткий удар бича, убийственно холодные слова коменданта ожгли слух фра Сальвадоре. В голове минорита разом прояснилось, а окружающий мир стал пустым и голым, утратив смысл и назначение.
— Сегодня семи часов пополудни померла девица Мариучча из Силинеллы. Вне сомнения, ее отравили сильнодействующим ядом, добавленным в пищу. Проба на собаке подтвердила отравление. Мной, — бойко отчитывался Фуска, — приняты меры по розыску злодеев. Повара, коридорный надзиратель, прочая челядь — подозрительные мне, посажены под замок. Но позвольте доложить, ваше преподобие, — никто не сознается, они отрицают свое участие, найти лиходея будет трудно.
Фра Сальвадоре мужественно справился с приступом безысходного горя. Он еще не совсем отдавал себе отчет в случившемся, но главное, снес первый, самый жуткий удар.
— Отведи меня к ней, я хочу ее видеть! — Маттео оперся на свежевымытый стол, его лицо стало белей полотна. — Скорее, что вы издохли тут!..
— Сию минуту, сию минуту, ваше преподобие, — учтиво заверещал Чезаре Фуска.
Протискиваясь вперед, он украдкой придерживал оттопыренный карман камзола. Опасался, как бы ни звякнула горсть золотых в кожаном мешочке, полученном накануне от людей Луки Помпилио.
