настороженную улыбку. Да, мир не справедлив, он повернулся спиной к Полуйко, ну и пусть, не конец же жизни, в самом-то деле. Мне, — говаривал Валентин, — все равно бывает тепло, и я еще подумаю, стоит ли тот мираж, живописуемый Тараторкиным, простых радостей жизни, предначертанных мне. Да уж — Полуйко оригинал?!.
Однако Антон совершал большую ошибку, выпендриваясь перед скромными итээровцами. Кому, скажите на милость, понравится, что тебя приравнивают к быдлу, пусть прямо не говорят о том, но по сути подразумевают такое отношение. Вот наши сидельцы в отместку гонору Антона стали еще больше злорадствовать его промахам и неизбежным в этих случаях нареканиям на него начальства. А уж за глаза обзывали Тараторкина злее прежнего: делец, деляга, деятель, ну и прочие производные в том смысле. Но стоило парню засветиться на горизонте, злопыхатели принимали самые невинный вид, вот вам и пример неизжитых лакейских повадок...
Глава 6
Право, отчего я сам-то так взъелся на Антона, чем он так раздосадовал меня, почему у меня выработалась такая антипатия к нему? Ну не на больной же мозоль он мне наступил — держит себя ровно, не выпячивает наше давнее знакомство, не подкалывает мне, не подтрунивает над моими ошибками и упущениями. Другие, в отличие от него, так и норовят съехидничать: то мои ботинки не начищены, то рубашка старомодна, то я слишком заспан... некоторые даже ухитряются влезать в мои семейные дела. Чего я больше всего ненавижу в людях, это когда кто-то начинает корчить из себя занудного умника, позволяет прилюдно высказывать собственные суждения относительно дел, касающихся только меня одного, причем делает это завуалировано. Якобы в намерении помочь мне советом или иной конструктивной поддержкой, так что и обижаться на него грех. На самом же деле тем человеком овладевает подленькое эгоистичное стремление ущипнуть, уколоть, сделать больно, совершить это не открыто и явно, ибо чревато нехорошими последствиями, а как бы по дружбе, оказывая добросердечную услугу. Тем самым он получает право довольствоваться собой, своей головкой. Иные, пользуясь моей деликатностью, откровенно хамят, зная мою незлобивость, считая меня отходчивым малым, чуть ли не нюней, — беззастенчиво портят мне кровь, но я терпеливо сношу их внешне безобидные наскоки, дай я им укорот, они, пожалуй, станут еще изворотливей. Окружающие ротозеи всегда на их стороне, таков закон природы — над шпилькой, отпущенной в адрес любого, хоть как-то стоящего над толпой, принято коллективно смеяться и поощрять остроумца. Уж и не знаю, как быть, любить или ненавидеть доморощенных остряков, даже и не трогающих меня лично? Пусть для кого-то их юмор скрашивает мерзость бытия, а смех — лечебное средство. Ну и ладно, но в тоже время пускай они не считают себя пупом вселенной.
Касательно Тараторкина замечу, он не был из породы тех нахалов, от кого не знаешь, чего ожидать в любое мгновение. Я, положа руку на сердце, в общем-то спокоен за него. Явную бестактность, насмешку, двусмысленное пренебрежение ко мне Антон не вынесет на всеобщее обозрение. Он, как мне кажется, вовсе равнодушен к моим личным делам и секретам, он не выспрашивает, не вынюхивает, он не сплетничает об окружающих. Парень хорош тем, что не лезет с ногами в чужую душу, не делает лицемерно сострадательных мин. Возможно, это и отдает неким равнодушием к ближним, но, во всяком случае, оно лучше показного участия. Тебя не обгадят при случае, выставив с дурной стороны при самых щекотливых обстоятельствах.
Пожалуй, единственное, что отвращало в Тараторкине, так это его неприкрытое стремление — делать из себя персону. Он мнил себя значительной личностью, собственно, никто не лишен такой возможности, нельзя упрекать человека за то, что он считает себя неординарным, выделяющимся из общей среды, видит себя человеком с большой буквы. Но у Антона таковое выпячивание получалось слишком выспренним, подобно красной тряпке для быка действовало на окружающих.
Честно сказать, не знаю, может, так и нужно, обособленно и высокомерно держать себя по жизни, иначе отодвинут в сторону, потеснят на обочину, загородят горизонт тупыми затылками. Но я так не умею, мне не дано идти против течения, вот почему так предвзято отношусь к Антону.
Да и что я в самом деле прицепился к парню, своему ровеснику? У нас с ним вполне приятельские отношения, правда, в их основе лежит своеобразная дурацкая конкуренция, типа — кто умней и эрудированнее, лучше, так сказать, презентабельней, наконец.
Наше интеллектуальное соперничество началось с того, что мы пытались огорошить «соперника» собственными познаниями в, скажем так, престижных для определенного рода книгочеев отраслях наук. Мы явно не были вундеркиндами, но с видом заправских знатоков рассуждали об умопомрачительных теориях и завиральных гипотезах, будораживших в то время умы почитателей телепередачи «Очевидное и невероятное». Причем наши выспренние рассуждения были рассчитана на стороннего зрителя, далекого от круга идей популяризаторов науки. В чем-то обличить нас они не могли, а мы то и рады... Сами додумывали леденящие разум факты, делали обескураживающие выводы, порой столь смелые, что попросту не хватало слов и приходилось манипулировать руками и попавшими под руку предметами, дабы объяснить свои умозаключения. Точнее сказать, интерпретацию когда-то услышанного краем уха. Помню наши экскурсы в область космогонии... Нечего греха таить, очень соблазнительно шокировать наивных малосведущих коллег, подвергнуть их архаичные представления, почерпнутые в стенах школы, полнейшему отрицанию и даже высмеиванию. Несомненно, современная теоретическая физика вкупе с астрофизикой дает широкие возможности тому. Действительно, ну что сможет противопоставить выпускник техникума или заочного сельхозвуза двадцатилетней давности таким высоколобым понятиям, как возраст и масса вселенной, реликтовое излучение, постоянная Хаббла, да еще со ссылкой на нобелевских авторитетов — ничего! Остается, только разинув рот, внимать всей этой хрени, а уж верить или не верить, как говорится, — вопрос вашей совести.
И даже было очень забавно слушать ропот консервативной части публики или, наоборот, радость радикальных ее элементов, склонных злорадствовать над косностью советских учебников философии и прочих марксистских наук, превозносящих достижения науки пятисотлетней давности. На этом еретическом поприще мы с Антоном пожинали настоящие лавры, засерая, попросту сказать, мозги своим коллегам-простецам.
Вот, к примеру, фотометрический парадокс:
Коль мир существует вечно, коль вселенная бесконечна во времени и пространстве, а значит, количество звезд в мире неисчислимо, то свет от них, во всяком бы случае от огромнейшего их большинства, уже дошел бы того участка всемирного пространства, где разместилась солнечная система и, соответственно, наша Земля. А так как звезд бесконечно много, то окружающий нас небосвод был бы сплошь утыкан звездами и представлял бы собой сплошное раскаленное солнце. Будь вселенная вечна, свет дошел бы отовсюду — однако такого в природе нет, значит, мир не бесконечен, то есть имеет начало и некие границы.
Вот и как теперь малосведущий человек станет аргументировать свои позиции защитника бесконечной во времени и пространстве вселенной? Да никак, уйдет посрамленный. Вот так мы из личной гордыни оболванивали людей, игнорируя научные «за» и «контра» этого самого парадокса.
Или взять набившую оскомину пустыню Наска — перуанскую тайну. Бескрайние каменные плато, расчерченные огромными схематическими изображениями фауны тех мест... На первый взгляд напрашивается единственный вывод — конечно, это дело рук инопланетян. — Ан нет! Мы с Антоном были сторонники версии исключительности жизни только на одной лишь Земле (сегодня сам не знаю, почему я так считал). Рассуждая по-нашему, выходило, что это следы исчезнувших, образно выражаясь, еще допотопных земных цивилизаций, откуда пошли и нержавеющая колонна в Индии, и прочие, не вяжущиеся со временем своего открытия или внедрения странные предметы и изображения.
Слушая нас — сотрудники отдела обалдело качали головами: «Это же надо, какие эрудированные ребята?»
Ну а мы с Антоном продолжали заливать, спорили между собой, но как-то странно счет в наших дискуссиях был ничейный, выходит — мы подсознательно отыскивали компромисс, дабы не пошатнулась наша монополия «с высокой колокольни просвещать невежественных коллег». Вы спросите, в чем же тогда выражалось наше соперничество? А в пустопорожней болтовне, кто больше натреплет, тот на сегодняшний день и умней, и тот сегодня сорвет больше аплодисментов, больше восхищенных взоров от благодарных слушателей. Театр, одним словом?! Да, мы играли на зрителя, хотя предполагали в нем и «судию» — истинное ребячество и мальчишеская гордыня.
Стоило нам приняться за свои пафосные россказни, превратившиеся в интеллектуальные спектакли, стоило проснуться в нас артистизму кокетствующих эрудитов — мы на глазах преображались, оживали, действительно становились умней и привлекательней, наконец, мы испытывали удовлетворение собой, своим неординарным Я. Но в тоже время мы с Антоном проникались взаимной расположенностью, мы сближались с ним, делаясь родственными душами.
Случалось, но реже, нам приходилось публично дискутировать «за жизнь», то есть обсуждать реальные животрепещущие проблемы. Отъявленное критиканство — вот сущностный фон этих, так сказать, диспутов. Он недоволен, я недоволен — людей медом не корми, дай только позлословить, потрепаться о недостатках, поругать власть имущих... Да что тут говорить — испокон века русский человек критик существующего режима, его кредо в отношении к начальству и власти — я бы поступил не так...
Однако, чуть закончен рабочий день, только за проходную — наши интеллектуальные флюиды улетучивались. Антону в свою сторону, мне в свою. Я даже и не интересовался, куда он направляет свои стопы, каковы его планы на вечер, да и вообще, как он живет-поживает, каковы обстоятельства его семейной жизни. Мне почему-то было все равно, одним словом — до фени... Но как-то само-собой прояснилось, что у Антона не все благополучно с жильем — комната в коммуналке, оказалось, что у него дочка ясельного возраста, жена же работает учительницей, ее я так ни разу и не видел. На какой улице живет Тараторкин, а уж тем более в каком доме — не ведаю. Да и зачем мне это? В гости меня не приглашали, как и я, собственно, разыскивать его мне не придется — не та фигура, но главное то, что дружбы или ее близкого подобия между нами так и не возникло.
Вот таки отношения сложились у нас с Тараторкиным к концу месяца его работы в нашем отделе.
Сейчас он отпрашивается у меня, ясное дело, хитрец уверен — я не откажу.
Иди, иди, Тараторкин, по своим делам, я тебя отпускаю, хотя и не имею на то полного права. Но, так уж и быть, хотя бы в этом утру тебе нос, у тебя гонор, водятся лишние денежки, а у меня — наличествует власть, пусть ничтожный ее коготок, но и этим шипом
